Я рядом

Саша сейчас на печь залезла, ещё тёплую. Мать утром растопила ещё, перед тем, как в колхоз идти. Там восстанавливают его теперь, и Паша работает. Надю с собой взяла, лишние руки, хоть детские, теперь очень нужны. И он рядышком с Сашенькой. Смотрит на неё, улыбается. Чистый ребёнок и светлый. Радость его огромная. Не слышит она, как он говорит с нею. Не чувствует прикосновений. А его крылья всегда её обнимают, когда сидит вот так, спокойненько. Саша куклу пеленает, из дерева ей кто-то сделал, маленькую такую, неказистую. Но кукла эта — единственная у девочки, а значит, сокровище неимоверное. И девочка улыбнулась, то ли кукле своей, то ли внутрь себя. Как же любит он эти мгновения, когда улыбку её видит! Столько пережили, столько страдали, в холоде, голоде... Ничего, зато живы, зато улыбаться могут, таким вот куклам деревянным. Русая прядка волос на глаза упала, и он рукой своей убрать её хотел. Забыл, как и много раз раньше, что не получится у него рукою. Подул легонько на личико детское и Саша, дуновение уловив, сама ручонкой за ухо прядь убрала. Открыла личико, чтоб ему виднее. Снова улыбнулся.

Он Пашу с Надей ещё на краю села почувствовал. Домой возвращаются. Хоть и в колхозе Паша, да только толку от этого ещё не сильно много. Не ломятся закрома, потому что и колхоз — пустой. Но хоть что-то делать же надо! Весна уже и на полях работу начинают. Сейчас тяжело и надежда вся на иногда завозимые в деревни и города продукты. Выдают всем на руки по граммам, по кусочкам. Но поля засеют, хоть как-то, и летом уже легче будет.

Скрипнула дверь старая, косая. У Нади температура. Её Паша в кровать уложила, и к печи. Хоть воду согреть, кипятком напоить.

— Саша, — на дочку младшую Паша смотрит. Если б не Надя больная, не просила бы, ни за что бы Сашу не просила бы. Сама бы пошла, но Наденьке сильно плохо. А в доме — только хлеба несколько кусков. И вода. — Саша, в Боровичи масло привезли. Я не могу идти. Доченька, сбегаешь? Я тебе карточки дам, на троих нам возьми. Светло ещё, ты, если быстро, успеешь до темноты.

Побежала Александра, и он с ней рядом. Она места эти хорошо знает. И знает, что если через лесок этот, то быстрее будет. Напрямик, не по дороге. Лесок-то узенький, минут за сорок можно вширь его перейти. Это там, назад — леса широкие, заблудиться можно. А этот нет, его Саша не боится. С Надей тут часто грибы искали и ягоды.

Вот и Боровичи и машина огромная. Для неё, для девочки — гигант, а не машина. И людей толпа. Шум, толкотня. Нет очереди, все как попало стоят, руки тянут. Она — меж ног, мелкая, ведь.

— Дяденька! Дяденька, дай ещё. — Это мальчишка из Боровичей. Видела его Саша уже. Рыжий, с веснушками. Один кусок уже держит, ещё просит.

— Не могу, малявка, прости! — Седой мужчина отвечает. Он в кузове стоит и куски всем передаёт. По одному в руки. Кому большой кусок, кому поменьше — всё от карточек зависит. По сто грамм на человека.

И она тут же, ручонки свои тянет, с карточками. Только ж кто её увидит, за взрослыми? А надо, надо, чтоб увидели, иначе маменька плакать снова будет! И Наденьке, Наденьке может, масло это поможет.

И он всё, что может, сейчас делает — чтоб расступились от его Сашеньки все, хоть немного в сторону. И чтоб Седой на неё взгляд свой опустил. Получилось. Седой к ней спрыгнул из кузова.

— Давай, — говорит, — свои карточки. Сколько вас?

— Трое: я, Наденька и мама. Из Жоведя мы.

Она говорит, а он проверяет, что в карточках записано.

— Что ж ты, милая, сюда-то сама бежала? Что ж мать послала тебя одну! Мы завтра и к вам заехали бы!

— Нельзя завтра! Наденьке сегодня нужно — заболела она.

А ручонки дрожат и боится мелкая, что не дадут. Что карточки он взял уже у неё, а масло — не даст. И холодно ещё, от холода тоже дрожит. Седой её по головушке русой погладил, потрепал. И слёзы у него, войну прошедшего, от вида этой девчушки на глаза навернулись: "Про Наденьку думает, не про себя!" Жалкая такая, худая. Он в кузов снова, товарищу своему карточки передал, а ей — кусок, за которым стояла, за которым бежала.

Александра кусок тот схватила и бегом домой, опять через лесок, чтоб быстрее. Чтоб масло не растаяло. От тепла рук её, замёрзших, не растаяло. Бежит, к груди его жмёт, а самой так есть хочется! Она утром только хлеба кусок с мамой съела, и с сестрой. А потом ждала их, оставшийся хлеб не трогала. Ждала, чтоб вместе они снова вечером ели. Терпела. Живот болел, а она терпела. А сейчас терпеть уже сил нет, так есть хочется. И веток не замечает, об которые спотыкается, потому что мысли все о куске этом. Упала, но не выронила. Смотрит на него, а в голове: "Не могу больше! Тут же и моя часть есть! Мама же не отругает, если я свою часть сейчас съем!"

Развернула бумагу и зубами в кусок этот вгрызлась. Противный он, горький, но Боже, вкусный какой же! Как же есть хочется! Совсем живот пустой! А после первого куска сложнее стало, не лезет, жирный, противный, потому что не масло это, — а маргарин. А только есть всё равно хочется. И пихает она его в себя, а он — обратно. А Саша — снова. "Хоть бы, — думает, — больше, чем можно не съесть! Хоть бы не зацепить ту часть, что маменьке с Наденькой!" И жевать его пытается, а он не жуётся, комьями проходит по горлу, мерзкий.

Он на колени рядом с ней опустился, руками своими Сашины ручонки держать пытается. И плачет. От горя плачет.

— Саша! Сашенька! Хватит! Не ешь его больше, остановись. — А она не слышит Ангела своего и потому продолжает вгрызаться в кусок.

Не слышит! Потому что, словно и нет его. Словно не существует! А только больно по-настоящему! Крылья за спиной висят, не поднимаются. И слёзы текут. И шепчет сквозь слёзы, на неё смотря:

— Остановись! Остановись!

Словно услышала! Перестала. Смотрит на кусок этот и сама плачет. Завернула. На ноги поднялась и снова вперёд, домой. Донести! Больше нельзя есть! Что её было — съела уже. Остальное — донести. Не успела ещё из лесочка выйти, — упала на коленки и рвёт её. И всё, что съела — наружу выходит. Горькое, жирное, противное. Плачет, а живот снова судорога сводит, спазмы не прекращаются. Больно, тошно и идти надо, а её всё рвёт. Он её руками по спине гладит, голову опустил, лбом к позвоночнику детскому прильнул и сидит так, с ней вместе. Ждёт.

Вечерело уже, когда Александра домой вернулась. Паша извелась вся, себя ругала, что отправила дочку одну. И плевать бы на масло, и без него выживали!

— Радость моя! Вернулась! — Кинулась к дочери Паша, обнимает. — Что с тобой, девочка моя?

— Прости меня, мама! — Плачет Саша. Слёзки солёные, холодные, рукавом вытирает и на мать смотреть боится. — Я без вас его по дороге ела.

Протянула матери кусок, что остался. А той — всё равно, сколько его. Главное, что с Сашкой всё в порядке.

1948 г.

Детвора плескалась в реке, мальчишки по пояс в воде, а девчата — на берегу. Иногда только по коленки в воду Сашка забежит, пару брызг словит, и снова на берег. Девчата платья свои не снимают, соромятся. А хлопцам всё равно, что штаны мокрыми будут — быстро высохнут, лето ведь. И Надю с Александрой мать отпустила.

Саша с Вани глаз не сводит, такой мальчишка ей кажется красивый! Больше всего волосы его нравятся — светлые и кудрявые, и глаза голубые. Он недавно сюда с родителями приехал, раньше-то городской был. Но отца в Боровичи в колхоз позвали и семья с ним. Отец — доктор, все его уважают. А Ваня — мечта её детская. Она никому ещё не говорила, как сильно нравится он ей. А сердечко-то каждый раз бьётся сильнее, как глянет он на неё, как с ней заговорит. И сегодня так было. Если б не он, не пошла бы на речку. Не так уж и здорово на берегу сидеть да смотреть, как мальчишки играют. Но это же Ваня позвал! Их, пацанов, несколько по улице бежало, а сёстры возле ворот сидели, на лес смотрели, что ветром колышется.

— Эй, девчата, айда, на Козёл с нами!

Это река так называется, Козел. Но местные всё Козлом её величают.

Ванька мокрый весь из воды вышел, словно пёс, струсил её с себя и с девчонками рядом сел сохнуть, боком к ним. Ему, как и Александре, семь уже. Дом его в Боровичах, но друг лучший в Жоведе живёт, вот и бегает Ванька в село ихнее, к другу.

— Снимали бы платья ваши и в речку! — Девчонкам.

— Да ну тебя, — Надя отвечает. — Нельзя!

— А чего стыдиться? У вас там не видно ещё ничего!

— Всё равно нельзя!

— Сашка, давай со мной в воду, а?

Но Саша стеснительная очень и мать её в строгости воспитывает, хоть и души в детях своих не чает. Не знала сейчас Саша, что мама бы не запретила купаться ей. Ведь жарко-то как! И правда, окунуться бы в воду сейчас прохладную. Но Надя за руку удержала, а Саша и её слушаться, как маму, привыкла.

— Сашка, мать что говорила? — Так и остались сёстры лишь с берега за весельем наблюдать.

И Ангел Сашенькин тоже здесь. Смотрит на них, на детей, и радуется. У него вообще теперь время самое лучшее, — никаких плохих предчувствий на многие месяцы вперёд. Худшее уже пережила его девочка. Пусть теперь в детство окунётся. Он об ивы ствол спиной опёрся и сидит так, колени согнув. Хорошо-то как! Благодать. Что нужно ещё его Сашеньке для счастья? Воздух чистый, Солнце — яркое, тепло греет. Дома мать есть наготовит и пирогов, и борща Надиного любимого. Поправилась она за последние годы немного, даже румянец на щеках появился. Особенно, когда на Ивана этого смотрит. Ангел знает, что мальчику этому тоже Саша нравится.

Теперь у них снова корова появилась — Паша у соседей телёночком её купила. Теперь они снова скоро с молоком своим будут. Грустно ему, что Паша одна всё да одна, никак мужа забыть не может. Тяжело ей очень. Хоть девчонки и помогают, чем могут, за всё берутся, но они ж дети — жалеет их Параскевия. И всё больше сама старается сделать. Надю в прошлом году в школу отправила — тоже в Боровичи. Как не было в Жоведе школы, так и нет. Только сама-то Паша раньше уходит, с рассветом ещё, а Надежда уж потом пешком до Боровичей топает. Наде сложно приходится, она ведь во время войны не училась. Только то, что мать смогла ей из знаний передать, то и её. А Сашке рано ещё было. Но теперь вот Паша и младшую собирается с осени в школу отдать. Будут с Надей вместе ходить.

— Ну, как хотите! — И снова Ванька в воду, песок со дна доставать.

* * *

— Сашка! Сашка! — Это Ваня под калиткой стоит, её зовёт. — Сашка, выходи!

Выбежала из дому ненадолго. Потому что маме помогать нужно, они на огород сейчас собираются. На одну минутку отпросилась.

— Держи! — И яблок ей из рубахи в руки вываливает. Яблоки здесь на севере мелкие все, кислые. Не любит Сашка такие, лицо кривит, как ест их. Она их разве только с солью, чтоб хоть как-то кислоту убрать.

Но Ваниных взяла. Чтоб друга не обидеть — сразу в рот одно отправила. И не скривилась даже, терпит, жуёт.

— На лавку со мной садись, посидим, поговорим. — Ваня уселся сам уже на скамью возле забора.

— Ненадолго только, мне с маменькой в огород идти. — И снова яблоко кислое кусать.

Ваня очи долу опустил, о чём ему с девчонкой болтать? Ну не о танках же! Что они, девчонки, в этом понимают? А между тем и посидеть с ней хочется. Он ей яблок принёс тех, что по дороге в чужом саду нарвал, — говорили, что совсем Паша с детьми бедно живут. Никак после войны отойти не могут. Отец дома часто про них раньше говорил, зимой прошлой, когда Саша болела простудой. Они тогда как раз только приехали, второй день вещи с матерью раскладывали по дому — что куда. И сразу к доктору женщина какая-то в слезах прибежала. Чуть в колени отцу не кланяется, за ней пойти просит. Отец добрый очень у Вани, недаром врачом работает. Оделся и пошёл. В снег, ветер, метель, но ведь там — ребёнок в бреду мучится. Вот с тех пор Ваня и знает эту семью. Это Саша тогда болела, воспаление у неё какое-то было, простудное. Мать Ванина недавно совсем Паше говорила: "К мужикам одиноким присмотрись! Твой-то всё одно не вернётся уже, а тебе с детьми легче будет". Но, что-то после того не сильно мать Сашина с его мамой привечаться стала.

А потом, как опасность миновала, и Ваня с отцом пойти напросился. Он так же, как и отец, врачом стать мечтал, людям помогать. Мечтал раненым раны зашивать, пули из тел вытаскивать!

— Я тоже с тобой в школу пойду. В одном классе учиться будем. Ты, если что, говори мне — я тебя защищать буду.

— От кого? — Удивилась девочка.

— Мало ли? Вдруг, учитель, что не так скажет, так я его быстро на место поставлю!

И замолк, не знает, что сказать больше. Да, с мальчишками легче гораздо общаться!

— Ну, это... ладно. Пошёл я. Я только яблок тебе принести хотел, угостить.

— Спасибо. Вкусные. — А у самой скулы от кислоты сводит.

Смотрит Ванька в глаза эти, серые с голубым, и тепло как-то в груди становится, что доброе дело сделал. Подруг-то, он знает, нет почти у девочки этой. Некогда ей особо дружбу водить, да и возраста её в Жоведе — только мальчишки. Саша, когда дома нет никого, к Марии ходит в соседний дом помогать. Мария уже который год лежит, не встаёт. Совсем плохая стала. И отец даже, врач который, не знает, чем помочь ей. Муж её вернулся, как жену такую увидел — и запил. Но потом ничего, вроде взял себя в руки.

* * *

Перед самой осенью Мария умерла. Муж снова не просыхает. А по жене его только Паша да Сашка плачут. Надя — нет, это не она, это Саша в доме соседки, как в своём выросла. Сегодня похоронили, а завтра в школу уже. Вот так жизнь движется. Поживут они, бесталанные, отмучаются несколько десятков лет в бедности, долю свою тяжёлую отработают и уходят... Так он думал, стоя возле могилы её, Марииной. Его Александра с матерью уже домой пошли с кладбища. В своём доме Паша кормить всех будет. А он тут ненадолго ещё задержался — за Марию помолиться. Ведь тоже любил её, благодарен ей был. За Сашку свою. За то, что в годы голодные всем, что было у неё, с ними делилась. Что смотрела за девочкой всегда, когда Паша не могла. Своих детей у Марии не было, не дал Бог. Но как же она Сашеньку его любила! Словно мать ей вторая была.

Тяжело было на сердце, сам не знал, почему. Ко всем к ним привязан он был. Хоть и знать они о нём не знали, а как родные для него. Не о смерти её он грустил сейчас, а о жизни тяжёлой. Наклонился, рукою землю на могиле потрогал и "Спасибо" своё для женщины этой в небо сказал. А потом поклонился ей. Низко поклонился, в землю самую. За то, что была.

Крыльями передёрнул и пошёл от могилы.

* * *

Ваня слово своё держал и от любых смешков мальчишеских Сашу защищать пытался. А те не часто, но смеялись бывало. С того, что одета очень бедно. Никто больше в классе так одет не был. Они все, конечно, крестьяне бедные. Только у Александры кофточка с юбкой из серого такого плотного полотна, из которого полотенца длинные в каждом доме висят. Дубовая ткань, некрасивая. На покрывала да полотенца только и годится. Мать ей пошила из полотенец одежду новую, чтоб в школу ходить. А когда постирали, села одежда и рукава теперь короткие. Она всё одёргивает их, — не тянутся.

Но в школу Саша любит ходить, хоть и далеко. Интересно! Паша дома ещё их с Надей читать учила, и даже писать буквы кое-какие могла Саша. Но в школе — в тысячу раз интереснее!