Я рядом

Фреш Бриз

Я РЯДОМ

Что так сердце, что так сердце растревожено,

Словно ветром тронуло струну?

О любви немало песен сложено —

Я спою тебе, спою ещё одну...

1 марта 1941 г.

с. Жоведь, Черниговская область, Украина

Сначала он увидел яркую белую вспышку. Она ослепила глаза. Их жгло огнём и он пытался закрыть их руками. А потом появился страх. От непонимания. От неизвестности. И серый туман, клочьями вьющийся вокруг тела. Эти серые рваные обрывки тоже причиняли боль, только другую. Свет хотя бы не внушал страха. Ему казалось, что он падал и руками цеплялся за клочья, только они проходили меж пальцев, не позволяя ему зацепиться.

А потом стало ещё больнее и серый туман, обжигавший тело крапивой, казался теперь мягким пухом. Он всё-таки упал. Куда? Страх и паника. Нет, это не страх чего-то ужасного. Он понял, что боится того, что не знает: зачем он здесь? И кто он?

Услышал вдруг:

— А-а-а-а-а, а-а-а-а-а, не могу больше! А-а-а-а-а, Господи, помоги!

Кричала женщина. Он хотел подняться и прийти ей на помощь, но тело била мелкая дрожь и сил не было поднять голову и открыть глаза. Он слышал, как она продолжала стонать, иногда только выпуская из горла такой же крик. И что-то важное ему чувствовалось в этих стонах. Её голос был не знаком, но он точно знал, что то, что тут происходит, для него важно. Стараясь унять дрожь, он поднялся на руках и голову поднял. Волосы, липкими прядями облепившие лицо, мешали смотреть, но не скрыли от взгляда убогую комнату. Снова чужой крик и чей-то шёпот. Их тут двое. Две женщины. А он — на полу, в паре метров от них. Одна лежала на кровати — это та, что кричала. Она сжимала кулаками простынь и вся корёжилась и металась. Могла и не кричать, и так видно, что мучается. Вторая возле той, что лежит. Всё время что-то бормочет, протирает мокрый лоб лежащей, руку ей гладит.

И запах. Странный какой-то. Что может так пахнуть? Боль? Страх? Кровь? Крик? Женщина снова застонала и откинулась вниз, на спину. В этот же момент ему тоже стало плохо. Он увидел кровь под ней. Много крови. Не хотел на это смотреть, зажмурился, почувствовал, что руки не держат больше и снова упал на пол. Перевернулся на спину. Низкий потолок, грязный. Слышал шаги той, второй, что была на ногах, — она забегала по комнате, что-то носила к кровати. И приговаривала, утешала. Ему тоже нужны были такие слова. Только для него. Но к нему никто не подходил. На него не смотрели даже. Та, вторая, опять отошла от кровати.

— Терпи, я воды ещё в печь поставлю и вернусь.

Он повернул голову на звук её голоса и сам чуть не закричал. Прямо на сердце! Она наступила ему на сердце и не заметила даже. Хлопнула дверь. И опять. Вернулась и снова сквозь сердце прошла. Собрав силы и волю, он встал. Ноги слабые, еле держат. И дрожь ещё не отпустила, но, хоть боли больше нет. Смотреть на ту, что металась по кровати, не было сил — осмотрелся. Стол, две лавки возле окна. Окно маленькое, а сквозь него свет пробивается. Какая-то посуда на столе. А от печи идёт тепло. Печь огромная, от пола до потолка и в неё сейчас вторая суёт казаны с водой. Подошёл ближе, опёрся плечом об печь, а та не видит, не замечает.

Он почувствовал, что тут есть кто-то ещё, кого не видно. Где же? Комната одна всего, тут всё — и кухня, и кровать. Нет других комнат, только дверь к выходу. Где же ты? В это время женщина снова закричала, да так сильно, надрывно, что мороз прошёл по коже. И после её крика он услышал тихие всхлипы — не той, другие. Всхлипы раздавались сбоку от него, но обернувшись, никого не увидел. Только лаз боковой на печь и лавка под ним. Ещё одна, третья лавка в этой убогой деревянной комнате. Он стал на лавку и заглянул наверх. Сжавшись в комок, подтянув коленки к подбородку, там забился в угол ребёнок. Маленькая девочка, лет четырёх. Напуганная, дрожащая не смотря на жар печи, на которой сидела. Сдерживает плач, чтоб не мешать тем двоим. Ей страшно, он понял.

Протянул к ней руку, чтобы утешить. Выдавил из себя:

— Ну что ты! Иди сюда.

А она не слышит. Или только делает вид? Ещё одна попытка, такая же безрезультатная. "Да что же это? — Подумалось ему. — Почему меня не видят, не слышат? Кто я?" Девчонка тихо разревелась. Сдерживала звук, а слёзы — не могла. Только губки маленькие шевелились, словно говорили что-то. Как молитву читали. Протянула ручонку, схватила в кулачок покрывало, на тряпьё больше похожее, и с головой под него нырнула. Словно оно укутало её панцирем, не пропускающим ни стонов, ни криков.

Нет, он не может ей помочь, обнять, успокоить. И снова крик, как будто внутри головы, хоть он и с кровати раздавался. На пределе сил и терпения. И снова волна страха. Панического. Испугался и места этого, и женщин, и себя, которого не замечают. Рванул к двери, рукой за ручку и открыть, а не получается. Да и не нужно это — сквозь провалился. И вот уже сени, а там — ещё одна дверь, а за ней воздух. Чистый, свежий, и небо — серое, холодное, родное. А под ногами — грязь. Липкая, чёрная, мерзкая. Вот ворота. Он за них и увидел лес — совсем рядом, метров сто от дома. И сумерки над ним уже начинаются. Тут не так заметно ещё, а над лесом, как из-под земли поднялись, крылья расправили и укрывают его. Ему бы туда, а ноги не идут, не движутся, застыли, и тянет его обратно. В дом. В комнату. И нет сил сопротивляться, как обречённость какая-то. Вот твоё место и ни на шаг дальше.

Развернулся и смотрит на дом. Зелёный, из досок, а дверь — скривилась уже, старая. "Не хочу туда!" А ноги сами идут. Всё ближе и ближе к косой двери. Он глянул вниз, на ноги свои. Но их не увидел — закрыты тканью какой-то. Как белая с золотом. Нет, вот чётко проглянули словно штаны и ноги босые. Не испачкались грязью. А потом снова ткань светящаяся, не штаны уже, и снова ног не видно под ней. Ещё один шаг, и ещё один. Отсюда снова слышатся стоны. Шум в голове и мысль: "Убежать". Не смог. В дом вошёл и к кровати сразу.

Вторая уже не шепчет — кричит:

— Тужься! Ещё! Сильнее давай!

Скинула простынь с лежащей и он увидел живот, огромный. И кровь, вытекающую между ног. На колени рухнул, глаза закрыл, за край кровати держится, а потом крик. Тонкий такой, пронзительный. И снова боль — за спиной. Как вдоль позвоночника располосовали и тянут через спину органы изнутри. Невыносимо! Жарко! Больно! Он губы скривил, самому бы сейчас орать, а только молчит. И слово одно в голове: "Господи!" Обернулся, увидел крылья за спиной. Его крылья — белые, светятся. А должны бы быть красными, в крови, так больно было. Казалось, что с них стекать она, кровь, ручьём должна на пол, к ногам. И быть её должно не меньше, чем у той, что лежала рядом.

Он глянул вперёд перед собой. Женщина, вторая, заворачивала ребёнка в простыню белую.

— Девочка! — Сказала она матери, улыбаясь. Положила свёрточек кричащий сбоку от роженицы. — Я тебе воды принесу, — попьёшь.

Женщина отошла, а он придвинулся ближе. Смотрел на это личико маленькое, тёмное, и волосики тёмненькие. И чувствовал, словно его к ней пришили. Нитками пришили. По живому пришили. И знал уже, что всю жизнь рядом будет! Всё сделает, чтоб только жила она, чтоб росла, любила, смеялась. Он руку к ней протянул, дотронулся до простыни и тепло её ощутил. И радость внутри. Свою радость.

— Держи, милая! Пей. — Это матери вторая воды ко рту поднесла. Та сделала глоток и откинулась на подушку.

На дочь посмотрела, улыбнулась, к себе ближе подтянула, произнесла:

— Александрой пусть будет. Александра Николаевна. Девочка моя.

* * *

Третий день он тут уже. Просто тут. Ничего не делает. Он здесь и всё! Смотрит на них, наблюдает. Мать Пашей зовут. Странное имя для женщины. А та девчонка, что на печи он видел, — это Надя. Надежда. Сестра старшая Александры. Как и он — не отходит от свёрточка. Всё смотрит, трогает, головушку сестринскую гладит ручонками своими, нежными, маленькими.

Отца дома нет сейчас, он к вечеру приходит. И тоже, сразу к дочке. И к жене. Паша почти не встаёт, ей Надя и пить, и есть в постель носит. Паша только по нужде — согнётся углом прямым и так идёт из дома. Спину распрямить не может. Болит спина, не разгибается после родов.

Женщина та, вторая, сегодня опять пришла. Есть им готовит. Снова каша. Та же, что и каждый день. Молока ещё надоила она и в сенях оставила. Это Пашиной коровы молоко. Надя сможет, если что, матери кружку зачерпнуть.

Надежда, четыре года ей всего, а глаза теперь такие, словно лет сто уже прожила. Она ж теперь за всё отвечает, пока отец в колхозе. Корову, конечно, не доит, но птицу покормить — её обязанность. И в доме убраться, и за мамой следить. Игрушка у неё одна всего — из тряпок сплетённая кукла. И ту она всё Александре под бок мостит, на, мол, играйся.

Николай вчера люльку принёс для младшей. Надя, та на печи спит. И представляет уже, как скоро с сестрой они тут вместе возиться будут. В сад Надю не водят — нет здесь сада. И школы нет. Вся деревня — несколько домов. Николай в соседнее село на работу ездит. Вся красота — леса вокруг Жоведя. И грибов много. Всё с грибами — и каша, и похлёбка. Они, сушёные, в корзине возле печи стоят. Мало осталось.

Тесно ему тут. Потолок и стены давят. Но не уйдёт, нет. Александра теперь как часть его. И не бросит он её никогда, малышку эту. Хранитель он ей. Она спокойная, мать свою плачем не расстраивает. Всё спит в основном. А он на неё смотрит. Каждая чёрточка в памяти навсегда останется. Каждая складочка. Глаз не оторвать.

1943 г.

— Надя! — Паша повысила голос до крика. — Надя! Сашка где?

— Да на дворе, возле порога.

— Веди сюда. Есть будем.

Надя выскочила из дома, схватила сестру, потащила к столу. И он за ними. Александра уже сама бегает, лопочет что-то. Никто не понимает и он тоже. Но он везде за ней. Он рад, что в дом её сейчас Надя заволокла. Осень уже поздняя на улице. Холодно. А Александра в тонкой рваной одежонке. Ей холодно, да только она сама-то этого не замечает, не понимает. Потому что ей куры — интереснее. Те, что квохчут рядом и землю лапками роют. Ей бы их потрогать, а они, глупые, в рассыпную.

Паша дочку меньшую на руки к себе усадила и ложку с супом в рот суёт. А Сашка не хочет — ей бы снова туда, где куры гребутся. Суп по подбородку и вниз, на кофту. Пашка плачет, снова стирать. Руки болят уже, кожа потрескалась, в раны трещины превращаются. Жаль ему эту женщину. Молодая ещё, а силы уже словно покинули её. Паша всю неделю последнюю плачет — коровы нет больше. А дети есть, дети остались. Саше молоко нужно, да где ж его взять-то?

А больнее всего душе — Коленьки нет больше. Никогда не вернётся, детей не увидит! Её не обнимет! Как же она без него их в такое время-то вырастит? На супе из воды и двух картошек. Хорошо ещё три курицы есть. Справка пришла недавно, от ноября 1943 г. — пропал без вести. Красноармейца, стрелка, Мозгового Николая Григорьевича, 1907 г.р., считать пропавшим без вести с седьмого августа 1941 г. Ни тела нет, ни могилы. А пропал-то ещё, оказывается, седьмого августа того же, 41-го. Через месяц, как забрали, и погиб уже. А она-то рыдала, переживала, душу себе рвала — что ж не пишет-то? Соседке вон, Марии, что Александру принимала, муж несколько писем за эти годы прислал. А от Коленьки всё ничего нет.

Он помнил, как за Николаем приходили. С бумагами, по которым обязан он был Родину защищать. В июле это было, 1941-го. Александре всего-то пятый месяц шёл. Он тогда возле колыбели стоял, крыльями своими закрыл малышку, чтоб плакать не начала от криков, что в доме стояли. Паша в ноги всем кидалась, просила мужа не забирать, не оставлять её без кормильца с двумя детьми маленькими. А они с винтовками, руками и ногами её от себя. Надя тоже плакала громко. Папку за колени обняла и не отпускает. И он оторвать её от себя не может. Присел Николай, обнял Надежду и жену к себе позвал.

— Не плачь, Параскевия! Слышишь? Я вернусь! Обещаю тебе, что вернусь. Чтоб тебя увидеть и дочек наших.

Николай хотел ещё к младшей подойти, поцеловать на прощание, да только терпение у тех, кто за ним пришёл, закончилось.

Теперь Параскевия убивалась, что Саше — даже памяти об отце никакой. Только справка эта. Ни фотокарточки, ничего. Надя, та будет помнить, хоть смытый, смазанный образ, но всё же. А Саша — только то, что Паша сможет ей рассказать об отце.

Паша плачет и вновь дочери ложку в рот. А Сашка ручонкой тарелку зацепила и на пол всё вылилось. Надя притихла, ей маму жалко. А мама вниз, с пола картошку собирает и себе в рот, чтоб не пропало. Малышке с пола не даст. И сильнее ещё плакать, потому что нечем кормить больше. Самая боль большая знать, что дети твои голодными спать лягут.

* * *

Снова немцы в Жоведь зашли. В прошлом году тоже такое было. Помнил, как Паша боялась, как металась, не зная, куда детей спрятать. Мужчин после того раза вообще в деревне не осталось. Куда их? Один только Бог знает. Он — не знал. Ему главное — Александру защитить. Отвести от неё глаза их и мысли. Получилось. А Параскевию побили, крепко. И Надю тоже. За то, что Надя яблоко со стола взяла. Несколько дней они тогда дом этот занимали, потом ушли. Дальше. А в доме после них ничего не осталось. И всё равно, те были лучше. Они матери и корову, и птицу оставили, чтоб детям хоть что-то было.

А эти... Паша с детьми теперь в сарае спит. Немцы дом заняли, а её, и детей её — в сарай, на холод. Ну и что, что зима! Сашенька спит сейчас, ночь, ведь, глубокая. На полу, на тряпье и остатках сена. Рядом мать и сестра — все сжались в комочки, друг друга обнимают. Он Александре своей руки к спине приложил, чтоб тепло своё передать, чтоб не болела от холода. Нельзя ей сейчас болеть, не выходит её Параскевия. И греет он Сашеньку каждую ночь. Хоть поела сегодня. Что сами не доели, немцы Паше забрать разрешили. И то хорошо. Жаль, курей теперь тоже нет.

Ничего, скоро и эти уйдут — он чувствовал. Ещё немного продержимся.

Он теперь много знал, понимал. И кто он, и зачем. И силы его с каждым днём росли. Ушла потерянность первых дней, теперь у него цель есть — спасти, защитить. Одно пугало — откуда сил столько злых? И все они — в людях. Не Ад и не Дьявол виной происходящему. А только лишь души человеческие. Никто их не искушал, сами чернеют. И сила в них, чёрных, злых, — огромная. Ему одному не справиться. Он только ей, Александре, помочь может, и то, лишь теплом своим и силу, чтоб жить, отдать может. Ему бы и мать её защитить, и сестру, а не получается.

1945 г.

Ну, вот и всё почти. Ещё чуть-чуть и закончится.

Александре четыре уже. Волосики посветлели, русые теперь, как у отца были. Не вернётся он. Зря Параскевия надежду лелеет, что сбежал, укрылся, что, может, пусть даже струсил, зато живой придёт. Не придёт, потому что не струсил он. И глаза у Сашеньки тоже отцовские, серые с голубым.

Закончилось детство её, давно уже. Потому что некогда матери нянчиться. И сестре некогда. Потому и Сашенька всё делает, что может. И в огороде, и на дворе. И сама днями целыми или у Марии, которая ходить перестала.

Саша сейчас на печь залезла, ещё тёплую. Мать утром растопила ещё, перед тем, как в колхоз идти. Там восстанавливают его теперь, и Паша работает. Надю с собой взяла, лишние руки, хоть детские, теперь очень нужны. И он рядышком с Сашенькой. Смотрит на неё, улыбается. Чистый ребёнок и светлый. Радость его огромная. Не слышит она, как он говорит с нею. Не чувствует прикосновений. А его крылья всегда её обнимают, когда сидит вот так, спокойненько. Саша куклу пеленает, из дерева ей кто-то сделал, маленькую такую, неказистую. Но кукла эта — единственная у девочки, а значит, сокровище неимоверное. И девочка улыбнулась, то ли кукле своей, то ли внутрь себя. Как же любит он эти мгновения, когда улыбку её видит! Столько пережили, столько страдали, в холоде, голоде... Ничего, зато живы, зато улыбаться могут, таким вот куклам деревянным. Русая прядка волос на глаза упала, и он рукой своей убрать её хотел. Забыл, как и много раз раньше, что не получится у него рукою. Подул легонько на личико детское и Саша, дуновение уловив, сама ручонкой за ухо прядь убрала. Открыла личико, чтоб ему виднее. Снова улыбнулся.

Он Пашу с Надей ещё на краю села почувствовал. Домой возвращаются. Хоть и в колхозе Паша, да только толку от этого ещё не сильно много. Не ломятся закрома, потому что и колхоз — пустой. Но хоть что-то делать же надо! Весна уже и на полях работу начинают. Сейчас тяжело и надежда вся на иногда завозимые в деревни и города продукты. Выдают всем на руки по граммам, по кусочкам. Но поля засеют, хоть как-то, и летом уже легче будет.

Скрипнула дверь старая, косая. У Нади температура. Её Паша в кровать уложила, и к печи. Хоть воду согреть, кипятком напоить.

— Саша, — на дочку младшую Паша смотрит. Если б не Надя больная, не просила бы, ни за что бы Сашу не просила бы. Сама бы пошла, но Наденьке сильно плохо. А в доме — только хлеба несколько кусков. И вода. — Саша, в Боровичи масло привезли. Я не могу идти. Доченька, сбегаешь? Я тебе карточки дам, на троих нам возьми. Светло ещё, ты, если быстро, успеешь до темноты.

Побежала Александра, и он с ней рядом. Она места эти хорошо знает. И знает, что если через лесок этот, то быстрее будет. Напрямик, не по дороге. Лесок-то узенький, минут за сорок можно вширь его перейти. Это там, назад — леса широкие, заблудиться можно. А этот нет, его Саша не боится. С Надей тут часто грибы искали и ягоды.

Вот и Боровичи и машина огромная. Для неё, для девочки — гигант, а не машина. И людей толпа. Шум, толкотня. Нет очереди, все как попало стоят, руки тянут. Она — меж ног, мелкая, ведь.

— Дяденька! Дяденька, дай ещё. — Это мальчишка из Боровичей. Видела его Саша уже. Рыжий, с веснушками. Один кусок уже держит, ещё просит.

— Не могу, малявка, прости! — Седой мужчина отвечает. Он в кузове стоит и куски всем передаёт. По одному в руки. Кому большой кусок, кому поменьше — всё от карточек зависит. По сто грамм на человека.

И она тут же, ручонки свои тянет, с карточками. Только ж кто её увидит, за взрослыми? А надо, надо, чтоб увидели, иначе маменька плакать снова будет! И Наденьке, Наденьке может, масло это поможет.

И он всё, что может, сейчас делает — чтоб расступились от его Сашеньки все, хоть немного в сторону. И чтоб Седой на неё взгляд свой опустил. Получилось. Седой к ней спрыгнул из кузова.

— Давай, — говорит, — свои карточки. Сколько вас?

— Трое: я, Наденька и мама. Из Жоведя мы.

Она говорит, а он проверяет, что в карточках записано.

— Что ж ты, милая, сюда-то сама бежала? Что ж мать послала тебя одну! Мы завтра и к вам заехали бы!

— Нельзя завтра! Наденьке сегодня нужно — заболела она.

А ручонки дрожат и боится мелкая, что не дадут. Что карточки он взял уже у неё, а масло — не даст. И холодно ещё, от холода тоже дрожит. Седой её по головушке русой погладил, потрепал. И слёзы у него, войну прошедшего, от вида этой девчушки на глаза навернулись: "Про Наденьку думает, не про себя!" Жалкая такая, худая. Он в кузов снова, товарищу своему карточки передал, а ей — кусок, за которым стояла, за которым бежала.

Александра кусок тот схватила и бегом домой, опять через лесок, чтоб быстрее. Чтоб масло не растаяло. От тепла рук её, замёрзших, не растаяло. Бежит, к груди его жмёт, а самой так есть хочется! Она утром только хлеба кусок с мамой съела, и с сестрой. А потом ждала их, оставшийся хлеб не трогала. Ждала, чтоб вместе они снова вечером ели. Терпела. Живот болел, а она терпела. А сейчас терпеть уже сил нет, так есть хочется. И веток не замечает, об которые спотыкается, потому что мысли все о куске этом. Упала, но не выронила. Смотрит на него, а в голове: "Не могу больше! Тут же и моя часть есть! Мама же не отругает, если я свою часть сейчас съем!"

Развернула бумагу и зубами в кусок этот вгрызлась. Противный он, горький, но Боже, вкусный какой же! Как же есть хочется! Совсем живот пустой! А после первого куска сложнее стало, не лезет, жирный, противный, потому что не масло это, — а маргарин. А только есть всё равно хочется. И пихает она его в себя, а он — обратно. А Саша — снова. "Хоть бы, — думает, — больше, чем можно не съесть! Хоть бы не зацепить ту часть, что маменьке с Наденькой!" И жевать его пытается, а он не жуётся, комьями проходит по горлу, мерзкий.

Он на колени рядом с ней опустился, руками своими Сашины ручонки держать пытается. И плачет. От горя плачет.

— Саша! Сашенька! Хватит! Не ешь его больше, остановись. — А она не слышит Ангела своего и потому продолжает вгрызаться в кусок.

Не слышит! Потому что, словно и нет его. Словно не существует! А только больно по-настоящему! Крылья за спиной висят, не поднимаются. И слёзы текут. И шепчет сквозь слёзы, на неё смотря:

— Остановись! Остановись!

Словно услышала! Перестала. Смотрит на кусок этот и сама плачет. Завернула. На ноги поднялась и снова вперёд, домой. Донести! Больше нельзя есть! Что её было — съела уже. Остальное — донести. Не успела ещё из лесочка выйти, — упала на коленки и рвёт её. И всё, что съела — наружу выходит. Горькое, жирное, противное. Плачет, а живот снова судорога сводит, спазмы не прекращаются. Больно, тошно и идти надо, а её всё рвёт. Он её руками по спине гладит, голову опустил, лбом к позвоночнику детскому прильнул и сидит так, с ней вместе. Ждёт.

Вечерело уже, когда Александра домой вернулась. Паша извелась вся, себя ругала, что отправила дочку одну. И плевать бы на масло, и без него выживали!

— Радость моя! Вернулась! — Кинулась к дочери Паша, обнимает. — Что с тобой, девочка моя?

— Прости меня, мама! — Плачет Саша. Слёзки солёные, холодные, рукавом вытирает и на мать смотреть боится. — Я без вас его по дороге ела.

Протянула матери кусок, что остался. А той — всё равно, сколько его. Главное, что с Сашкой всё в порядке.

1948 г.

Детвора плескалась в реке, мальчишки по пояс в воде, а девчата — на берегу. Иногда только по коленки в воду Сашка забежит, пару брызг словит, и снова на берег. Девчата платья свои не снимают, соромятся. А хлопцам всё равно, что штаны мокрыми будут — быстро высохнут, лето ведь. И Надю с Александрой мать отпустила.

Саша с Вани глаз не сводит, такой мальчишка ей кажется красивый! Больше всего волосы его нравятся — светлые и кудрявые, и глаза голубые. Он недавно сюда с родителями приехал, раньше-то городской был. Но отца в Боровичи в колхоз позвали и семья с ним. Отец — доктор, все его уважают. А Ваня — мечта её детская. Она никому ещё не говорила, как сильно нравится он ей. А сердечко-то каждый раз бьётся сильнее, как глянет он на неё, как с ней заговорит. И сегодня так было. Если б не он, не пошла бы на речку. Не так уж и здорово на берегу сидеть да смотреть, как мальчишки играют. Но это же Ваня позвал! Их, пацанов, несколько по улице бежало, а сёстры возле ворот сидели, на лес смотрели, что ветром колышется.

— Эй, девчата, айда, на Козёл с нами!

Это река так называется, Козел. Но местные всё Козлом её величают.

Ванька мокрый весь из воды вышел, словно пёс, струсил её с себя и с девчонками рядом сел сохнуть, боком к ним. Ему, как и Александре, семь уже. Дом его в Боровичах, но друг лучший в Жоведе живёт, вот и бегает Ванька в село ихнее, к другу.

— Снимали бы платья ваши и в речку! — Девчонкам.

— Да ну тебя, — Надя отвечает. — Нельзя!

— А чего стыдиться? У вас там не видно ещё ничего!

— Всё равно нельзя!

— Сашка, давай со мной в воду, а?

Но Саша стеснительная очень и мать её в строгости воспитывает, хоть и души в детях своих не чает. Не знала сейчас Саша, что мама бы не запретила купаться ей. Ведь жарко-то как! И правда, окунуться бы в воду сейчас прохладную. Но Надя за руку удержала, а Саша и её слушаться, как маму, привыкла.

— Сашка, мать что говорила? — Так и остались сёстры лишь с берега за весельем наблюдать.

И Ангел Сашенькин тоже здесь. Смотрит на них, на детей, и радуется. У него вообще теперь время самое лучшее, — никаких плохих предчувствий на многие месяцы вперёд. Худшее уже пережила его девочка. Пусть теперь в детство окунётся. Он об ивы ствол спиной опёрся и сидит так, колени согнув. Хорошо-то как! Благодать. Что нужно ещё его Сашеньке для счастья? Воздух чистый, Солнце — яркое, тепло греет. Дома мать есть наготовит и пирогов, и борща Надиного любимого. Поправилась она за последние годы немного, даже румянец на щеках появился. Особенно, когда на Ивана этого смотрит. Ангел знает, что мальчику этому тоже Саша нравится.

Теперь у них снова корова появилась — Паша у соседей телёночком её купила. Теперь они снова скоро с молоком своим будут. Грустно ему, что Паша одна всё да одна, никак мужа забыть не может. Тяжело ей очень. Хоть девчонки и помогают, чем могут, за всё берутся, но они ж дети — жалеет их Параскевия. И всё больше сама старается сделать. Надю в прошлом году в школу отправила — тоже в Боровичи. Как не было в Жоведе школы, так и нет. Только сама-то Паша раньше уходит, с рассветом ещё, а Надежда уж потом пешком до Боровичей топает. Наде сложно приходится, она ведь во время войны не училась. Только то, что мать смогла ей из знаний передать, то и её. А Сашке рано ещё было. Но теперь вот Паша и младшую собирается с осени в школу отдать. Будут с Надей вместе ходить.

— Ну, как хотите! — И снова Ванька в воду, песок со дна доставать.

* * *

— Сашка! Сашка! — Это Ваня под калиткой стоит, её зовёт. — Сашка, выходи!

Выбежала из дому ненадолго. Потому что маме помогать нужно, они на огород сейчас собираются. На одну минутку отпросилась.

— Держи! — И яблок ей из рубахи в руки вываливает. Яблоки здесь на севере мелкие все, кислые. Не любит Сашка такие, лицо кривит, как ест их. Она их разве только с солью, чтоб хоть как-то кислоту убрать.

Но Ваниных взяла. Чтоб друга не обидеть — сразу в рот одно отправила. И не скривилась даже, терпит, жуёт.

— На лавку со мной садись, посидим, поговорим. — Ваня уселся сам уже на скамью возле забора.

— Ненадолго только, мне с маменькой в огород идти. — И снова яблоко кислое кусать.

Ваня очи долу опустил, о чём ему с девчонкой болтать? Ну не о танках же! Что они, девчонки, в этом понимают? А между тем и посидеть с ней хочется. Он ей яблок принёс тех, что по дороге в чужом саду нарвал, — говорили, что совсем Паша с детьми бедно живут. Никак после войны отойти не могут. Отец дома часто про них раньше говорил, зимой прошлой, когда Саша болела простудой. Они тогда как раз только приехали, второй день вещи с матерью раскладывали по дому — что куда. И сразу к доктору женщина какая-то в слезах прибежала. Чуть в колени отцу не кланяется, за ней пойти просит. Отец добрый очень у Вани, недаром врачом работает. Оделся и пошёл. В снег, ветер, метель, но ведь там — ребёнок в бреду мучится. Вот с тех пор Ваня и знает эту семью. Это Саша тогда болела, воспаление у неё какое-то было, простудное. Мать Ванина недавно совсем Паше говорила: "К мужикам одиноким присмотрись! Твой-то всё одно не вернётся уже, а тебе с детьми легче будет". Но, что-то после того не сильно мать Сашина с его мамой привечаться стала.

А потом, как опасность миновала, и Ваня с отцом пойти напросился. Он так же, как и отец, врачом стать мечтал, людям помогать. Мечтал раненым раны зашивать, пули из тел вытаскивать!

— Я тоже с тобой в школу пойду. В одном классе учиться будем. Ты, если что, говори мне — я тебя защищать буду.

— От кого? — Удивилась девочка.

— Мало ли? Вдруг, учитель, что не так скажет, так я его быстро на место поставлю!

И замолк, не знает, что сказать больше. Да, с мальчишками легче гораздо общаться!

— Ну, это... ладно. Пошёл я. Я только яблок тебе принести хотел, угостить.

— Спасибо. Вкусные. — А у самой скулы от кислоты сводит.

Смотрит Ванька в глаза эти, серые с голубым, и тепло как-то в груди становится, что доброе дело сделал. Подруг-то, он знает, нет почти у девочки этой. Некогда ей особо дружбу водить, да и возраста её в Жоведе — только мальчишки. Саша, когда дома нет никого, к Марии ходит в соседний дом помогать. Мария уже который год лежит, не встаёт. Совсем плохая стала. И отец даже, врач который, не знает, чем помочь ей. Муж её вернулся, как жену такую увидел — и запил. Но потом ничего, вроде взял себя в руки.

* * *

Перед самой осенью Мария умерла. Муж снова не просыхает. А по жене его только Паша да Сашка плачут. Надя — нет, это не она, это Саша в доме соседки, как в своём выросла. Сегодня похоронили, а завтра в школу уже. Вот так жизнь движется. Поживут они, бесталанные, отмучаются несколько десятков лет в бедности, долю свою тяжёлую отработают и уходят... Так он думал, стоя возле могилы её, Марииной. Его Александра с матерью уже домой пошли с кладбища. В своём доме Паша кормить всех будет. А он тут ненадолго ещё задержался — за Марию помолиться. Ведь тоже любил её, благодарен ей был. За Сашку свою. За то, что в годы голодные всем, что было у неё, с ними делилась. Что смотрела за девочкой всегда, когда Паша не могла. Своих детей у Марии не было, не дал Бог. Но как же она Сашеньку его любила! Словно мать ей вторая была.

Тяжело было на сердце, сам не знал, почему. Ко всем к ним привязан он был. Хоть и знать они о нём не знали, а как родные для него. Не о смерти её он грустил сейчас, а о жизни тяжёлой. Наклонился, рукою землю на могиле потрогал и "Спасибо" своё для женщины этой в небо сказал. А потом поклонился ей. Низко поклонился, в землю самую. За то, что была.

Крыльями передёрнул и пошёл от могилы.

* * *

Ваня слово своё держал и от любых смешков мальчишеских Сашу защищать пытался. А те не часто, но смеялись бывало. С того, что одета очень бедно. Никто больше в классе так одет не был. Они все, конечно, крестьяне бедные. Только у Александры кофточка с юбкой из серого такого плотного полотна, из которого полотенца длинные в каждом доме висят. Дубовая ткань, некрасивая. На покрывала да полотенца только и годится. Мать ей пошила из полотенец одежду новую, чтоб в школу ходить. А когда постирали, села одежда и рукава теперь короткие. Она всё одёргивает их, — не тянутся.

Но в школу Саша любит ходить, хоть и далеко. Интересно! Паша дома ещё их с Надей читать учила, и даже писать буквы кое-какие могла Саша. Но в школе — в тысячу раз интереснее!

Иногда Ваня даже до самого почти Жоведя подругу свою провожает. Это когда ему самому домой не сильно надо и Надя ещё в школе остаётся. Вчера отец из Киева приехал и шоколада привёз. Ванька своего куска половину сегодня в школу притащил, целый день нервничал, как бы кто не увидел, что у него в кармане лежит! Да ещё — как бы не растаял кусочек этот маленький. А теперь вот, когда они вдвоём со школы идут и далеко от них те мальчишки, что тоже до Жоведя добираются, он за сюрпризом своим полез и протягивает Сашке.

— На, это тебе!

— А что это? — Смотрит Саша на обёртку странную — никогда такой в жизни не видела.

— Это сладкое! Шоколад называется. Что, не ела что ли никогда?

— Нет, никогда. — Ваня сам развернул обёртку, потому что Саша боялась из рук его лакомство брать. — Ой! Вкуснота-то какая! В жизни ничего такого вкусного не ела!

Зарделся Иван от слов таких, приятно ему стало.

— То-то же! — говорит.

— А мама твоя ругаться не будет, что ты мне отдал?

— Подумаешь! У нас таких куча целая! — Не так он сказать хотел! Нет у них кучи такой дома и не бывало раньше. Он всего-то второй раз тоже плитку такую ел. Он сказать ей хотел, чтоб не расстраивалась и не переживала — не отругают его. А вышло так, что будто хвастался перед ней. Стыдно стало. — Прости. Я не то имел в виду. Я хотел сказать, что это моя плитка и мама думает, что я съел её уже.

— А ты — мне?

Засмущался мальчишка. Хоть и нравится она ему, а всё ж не тот ещё возраст, чтоб так спокойно признаваться в этом.

— Пошли давай, а то до ночи до дома твоего идти будем.— И пошёл, руки в карманы штанов сунув и глаза в землю уперев. Вперёд Александры пошёл, а та — сзади, шоколадку во рту смакует.

1949 г.

Холодно вставать, постель, телом своим нагретую, покидать, а надо. Хорошо девчонкам на печи, не остыла ещё. Сквозь стены слышно, как ветер завывает и как кидает что-то об стены эти. А это что-то, словно скребётся по стенам когтями острыми, цепкими. Это снег, как крупа мелкий, ветер об дом швыряет.

Встала Параскевия, некуда деваться. Оделась, в печь поленьев пару подбросила, огня добавила и картошку греться поставила — встанут девчонки, покушают. Замоталась платком пуховым и на двор, Синичку кормить, доить. Так коровушку свою зовут они. Отелилась она недавно, сена ещё им на пол подстлать, чтоб телёнку тоже теплее было. Он, хоть и подрос уже и от мамки отдельно, а всё ж ребёнок тоже. Справилась по хозяйству своему небогатому и в дом, — руки согреть у печи, пальто платком другим повязать, хлеба съесть кусок с молоком и в Боровичи. Там тоже скотина не доенная стоит, ждёт.

Темно ещё, только снег искрится, за платок ей забивается, — глаза не открыть, но идёт, пригнувшись. Ей за счастье работа эта. Хоть ходить туда зимой тяжело очень. Зато у них теперь мешки полные крупы дома стоят и пшеницы.

Надя первая встала, как старшей положено. Молока в кружки налила, картошку, матерью согретую, из печи на стол поставила, и потом только Сашку будить.

— Вставай, лежебока! — Да какая ж она лежебока, как и все работает, просто ночь ещё практически, спать хочется.

Поели сёстры и в школу собираться. Сегодня трудно будет идти, но надо. Каждый день почти ходят они теперь, и в снег, и в грязь, и в Солнце. Разве что в ливни — пропускают. Потому что нет зонта у них. Два часа дорога ранняя заняла. Но добрели. Замёрзли, бедняжки, но будут учиться.

Когда уже день школьный к концу подходил, Ваня в окно всё смотрел и думал, как же подруга его, Сашка, домой добираться будет. С одноклассниками, которые тоже из Жоведя, не пойдёт она, никогда с ними не ходит. И сестра её сегодня дольше задержится. Как назло мать ему сегодня строго-настрого наказала домой сразу после школы идти, не вести сегодня Сашу до Жоведя. Но мать тоже в колхозе занята, она там по бумагам работает. А значит, и не узнает мать, что ослушался сын её. Доведёт он Сашку, не бросит. Иначе, какой же он друг?

Ванька даже и не подумал при этом, как потом один обратно идти будет.

Часто дети в сугробы падали, ни на полчаса в этот день не переставал снег идти. Замёрзли оба, скорей бы до дома добраться. Но не пожалел мальчишка ни разу, что с подругой пошёл. Вот и дом ихний, а там печь. Быстро дети растопили её и наверх, на спальное место, чтобы согреться поскорее. Но они-то, как дети: совсем немножко дров кинули, так только разгорится чуть, а потом снова лишь тлеть будет в печи. Ну, ничего, всё ж теплее. Одеялом укрылись, дрожат и ждут, когда же печка сама согреется и их согреет. Даже и есть не хочется — только тепла. А когда понемногу пошло оно, не заметили сами, как заснули.

Зимой не так много работы, по скотине только. Потому Паша уже собираться стала. Наверное, думает, девочки вместе сегодня придут. Подождёт в школе Сашенька, когда у старшей сестры занятия закончатся, не пойдёт сама, побоится метели такой. Потому успеет Паша натопить в доме да оладий наколотить, напечь.

Уже почти на выходе из Боровичей Степан, тот, что врачом здесь, догнал её.

— Параскевия! На сани ко мне садись! Довезу, так и быть!

— А, неужто, Вам, доктор, в село наше нужно?

— Нет, не нужно. Тебя просто жаль. На санях быстрее будет. Ты сама-то через лес бы шла...

— Конечно, путь короче и не так в лесу наметено.

— ...а недавно дорогу убрали парни наши. Так что быстрее и легче теперь длинной дорогой добираться.

Не стала Параскевия упираться, полезла на сани. Стеганул коня Степан и поскользили по снегу. Знал он заранее, когда домой идти этой женщине. Давно он смотрит на неё. Поначалу стыдно было, но только что-то в ней душу его затронуло, и не отпускает. Уже немного за тридцать ей, рано волосы седеть начали, но коса всё равно ещё тёмная, толстая. Больше всего ему глаза её нравились, светлые с зеленью. Добрые глаза, хоть и уставшие. Никогда кроме жены своей на женщин других Степан не засматривался, но, сколько не корил себя, а всё Параскевия не идёт из мыслей.

Быстро они доехали. Степан на чай попросился, отогреться немного.

— Заходи, конечно. Ты мне помог, как же тебя не согреть-то!

Обтрусили снег с себя возле сеней и в комнату. Женщина первым делом к печи кинулась. Дровинок тех несколько, что дети подкинули, уже погасли почти, только тлели остатки и почти совсем остывшая комната была. Не сильно детвора с печкой управляться умеет, но, себя хоть немного согрели и ладно. "Неужели с утра ещё тлеет?" — подумала Паша. Не заметила ни она, ни Степан, в сенях за вёдрами обувь детскую, а пальтишки детвора с собой на печь уволокла. Тихо спят детки, не слышно их.

Кружку с чаем Степан из рук Пашиных принимает и задержал в своих руках ладошки её.

— Вот скажи мне, Паша, если б женат я не был, посмотрела бы ты в мою сторону?

— Бог с тобой, Степан Ильич! Что ты спрашиваешь-то у меня вопросы такие! Постыдился бы!

— Постыдился уже, не переживай. Не могу больше. — Громкий голос у Стёпы, грудной. По всей комнате расходится. От родного этого голоса Ваня глаза открыл. Не успел подать знак папке, что и он тут, прислушался — не о том чём-то папенька говорит, о чём можно бы. — Запала ты мне, Параскевия. Во снах даже глаза твои вижу. Стыдно мне говорить такое, но не люба мне после того, как тебя тут встретил, жена моя: так и хочется сбежать из дому в избу твою и тут остаться... если примешь, конечно.

— Не приму, Степан! И не думай даже!

— Отчего не примешь-то? Скажи мне, что не так? Я тебе не мил или разговоров боишься?

— Наталью твою обидеть не хочу! Не заслужила она такого!

— Да забудь ты про Наталью! — Степан ближе к Паше подошёл, за плечи её к себе притянул, в глаза заглядывает. — Не она первая, не она последняя, от кого муж уходит.

— А про сына подумал, прежде чем городить такое?

— Ванька мне сыном навек останется. Не о том речь сейчас. Паша, голубушка, Пашенька... — Нет сил больше сдерживаться у Степана — к губам её прильнул он, силой удержать пытается. Только Параскевия не хочет того, нет, не видит она Степана мужем своим. Только Николаю навек верна останется!

Закричала Параскевия, оттолкнула мужчину от себя:

— Совсем ты совесть потерял, Степан! Уходи отсюда!

— Подожди, красавица, не гони. Прости, что я с силой к тебе, да только я справиться с собою не могу. С каждым днём всё труднее и труднее мне видеть тебя и вид делать, будто всё равно мне. Хочу из губ твоих напиться, отцом дочерям твоим стать готов, не гони только...

Не успел договорить Степан, с печи спрыгнул сын его и бегом из дома. Валенки натянуть — секунда, и по сугробам, по сугробам... За мать обидно и за себя! Слёзы на ветру замерзают, глаза болят вперёд смотреть. Слышно, зовёт его кто-то за спиной. Не обернётся он, не простит! Догнал Степан мальчишку, а тот вырывается. Отец его за шкирку и в сани, стеганул коня опять, и поехали. Молча поехали. Чует сердце Степаново — бесполезно сейчас к сыну за прощением, потому он возле дома только сказал:

— Не расстраивай мать, слышишь? Не уйду я от вас, не примет она меня... Так что матери и не нужно сердце рвать.

С теми словами Степан спешился и сына в дом поволок. Наталья поняла, конечно, откуда отец мальчишку непослушного приволок, — ясно из Жоведя. Не послушался мать, пошёл провожать Сашку свою! От же ж голова отчаянная, хорошо отец домой довёз, а как бы сам путь этот проделал бы? В темноте, ведь уже день уходит, небо чернеть начинает. Но ругать не стала, заметила, что не такой какой-то Ванька, как обычно. Не весёлый. Сразу он в свою комнату и даже есть, сказал, не будет. Степан сказал, не знает, что с ним. Может, говорит, с Сашкой повздорили...

* * *

Тяжело ему смотреть на Сашеньку, когда грустит она. Который день уже грустит. Ни с того, ни с сего перестал друг её лучший, Иван, разговаривать с ней. Теперь делает вид, что и не замечает её. И не говорит ей, отчего он так.

Ваня вину за слова отца и его желания на всех на них перекинул тоже. Теперь он и Пашу ненавидит и дочек её презирает. Это он так чувствами своими за мать мстит. Ангел присел на лавку к девочке ближе и тоже в окно засмотрелся. Только Саша на грязь, что из-под снега проглядывает, а он — на небо. И мысли свои у каждого. Нет, не будет он ничего делать, чтоб Ванино сердце смягчить. Не годится это, в детские распри Ангелам встревать! Значит, такой вот друг оказался... Может, оно и к лучшему. Может, потом, в серьёзном чём-то и не обидит её, раз другом уже не будет... Захотят, одумаются — сами общий язык найдут. А он не может каждому на ушко нашёптывать, чтоб к Александре помягче были.

1955 г.

В Украине стояло жаркое лето, дышать нечем было. Александра бесцельно брела босиком по дороге, что проходила меж двух рядов домиков. Все они были в деревне из дерева построены — такие раньше были традиции. Предоставленная сама себе, хотела дойти до Козла — вдруг девчонки там какие знакомые, поболтает с ними.

Надя, та вся в заботах нынче — свадьба у неё скоро. Жених решил, что жить они потом в Надином доме будут, потому теперь, ещё до события, он комнату ещё одну к дому достраивает. Надя раздражительная слишком стала — не поймёт никак Александра, в чём дело. То ли перед замужеством нервничает, то ли просто возраст такой? Потому и ушла сейчас из дому, чтоб с Надеждой лишний раз не ругаться. Паша каждый раз в последнее время на сторону старшей дочери встаёт, а ей, Сашке, потом приговаривает: "Потерпи, не злись на сестру. Вот увидишь, скоро снова она как прежде станет". И терпит Саша, что Надя за всё ей выговаривает.

В селе несколько новых домов достроено, разрастается Жоведь понемногу. Возле одного из них и увидела девочка друга старого — Ваню. Давно уже свыклась она с тем, что больше не заговаривает он с ней. Не смотрит в её сторону. Столько лет прошло, а так и не узнала она, что же сделала такого, что друг от неё отвернулся. Но сердечко всё также бьётся сильнее при виде парнишки этого. С ним вместе и друг его здешний — тоже Иваном зовут. Два Ваньки, два друга — не разлей вода. Завидно Сашке стало, что у них получилась дружба крепкая. Третьей Алёнка с ними была. На год младше Александры девчушка, а уж красавица — первая на всю деревню. Хоть и мала ещё, а парни ко двору её часто сходятся. Кто на гармошке для неё играет, кто шутки весёлые отпускает. Всё горазды делать мальчишки, чтоб Алёнке понравиться.

Это на самом деле другой Иван, местный, к Алёнушке неровно дышит. А тот, о котором Сашино сердце стучит, так, от нечего делать за компанию тут стоит. Но Саша об этом не знает, идёт, на них смотрит и так тоска сердечко юное сжала, — забыла Сашка на дорогу смотреть. А Алёна хорошо к ней относится, часто с ней заговаривает, и Саша Алёну любит.

— Эй, Саша! — Машет рукой девчушка. — Иди к нам давай!

Тот Ванька, что в Алёнку влюблён, тоже к Саше хорошо настроен, а друг его — нахмурился, отвернулся. Сашка же возможность любую использовать готова, чтоб с ним рядом постоять, авось и оттает он. И не заметила, к ним заспешив, как ногой своей босою в лепёшку коровью вступила. И после — не заметила, что с ногою не то что-то. Ангел её только глаза к небу поднял, вздохнул. Нет, думает, не вернёт она Ванькино расположение. Он, конечно, как и всегда, рядышком.

Сквозь зубы Иван с Александрой поздоровался и сразу в сторону лицо воротит. У него в мыслях уже закрутилось: какой предлог найти теперь, чтоб свалить отсюда? Не хочется ему рядом с нею стоять, не простил он ещё чувства отцовские к Параскевии, мамке её.

Но что-то такое заметил Ангел Сашенькин за спиной у Ивана, чего раньше не видел он. Как мерцание какое-то. Словно искрится воздух за Иваном и что-то там виднеется в пространстве за ним, не чёткое что-то, но доброе. Оно будто голову Ванину к Александре повернуть пытается, а тот — противится. Ангел уловил намерения и присел к ногам девочки. Он крылом своим ноги её прикрыл, чтоб мальчишка не заметил девчачьей оплошности. Так и вышло, Ванька ведь сопротивляется, не хочет сердце своё слушать, голову-то он повернул к подруге бывшей, а глаза вниз опустил, на ноги Сашкины босые смотрит, но ничего, никакой грязи на них не видит он, — только кожу загорелую и щиколотку тонкую. И всё равно бунт внутри поднялся, сплюнул через левое плечо и один на дорогу вышел, другу своему "Покедова" крикнув. Он домой пошёл, в Боровичи. А за ним, голову печально понурив, его собственный Ангел шёл, никем больше не видимый.

* * *

Александра голову всё ломает, как же доказать другу милому, что она — лучшая. Семилетняя школа закончилась, теперь каждый волен свой дальнейший путь выбирать. Ванька, тот отца просит, чтоб в медицинский его отправили, путь отца он продолжить хочет. А ей куда? У неё одна дорога — в колхоз, где матушка с Надей работают. Но не хочется, ой, как не хочется! Не добьётся она этим внимания Ванькиного.

И решила Сашка на шахты податься. До сих пор ещё женщин много там работает. Как с войны повелось, так и идут они в подземелья, и девиз у них тот же: "Девчата, в забой!" О том, каково это, в шахте молотком отбойным махать десять-двенадцать часов кряду, ничего не известно девчонке, зато на слуху была Мария Гришутина, что одиннадцать с половиною мужских норм за смену сделать смогла. Сам Стаханов 12 давал, а она — женщина. Или Вера Логвинова... Да много имён называли те, кто агитировал на шахты идти по разным областям, и по Черниговской в том числе. Крепких звали парней и девчат, а разве ж Саша не крепкая? Нет, конечно, не такая она, только славы ей очень хочется. Чтобы имя её с гордостью за советский народ все говорили и, чтобы Ваня тоже ею гордиться стал.

У матери выпросила денег на дорогу уже после свадьбы Надькиной. Та в слёзы, но и тут доля не лучшая дочку ждёт. Что она, Паша, в жизни своей видела? Только дорогу пешком до Боровичей вот уже сколько лет кряду... Пусть едет, пусть добивается.

* * *

Вот и станция Рутченково. Кировский район Донецкой области. Вот где начало её новой жизни. Где жить будет — не знает ещё, а чемоданчик картонный, дерматином обшитый, на шахту ?19 за собой тащит.

Сначала её шпыняли отовсюду, никто не хотел ребёнка брать. К женщинам уже привыкли здесь, и к мальчишкам тоже. Но чтоб девчонку четырнадцатилетнюю... никто так рисковать не хотел. Сашка целый день пробегала от одного к другому, наконец, у одной женщины сердце дрогнуло. Горный мастер, передовичка, Орлова Катерина взяла Александру под своё крыло.

— Ну-ну, не реви! Будешь у нас работать! Другое дело, что пока мала ещё и о работе в шахте ты и знать особо ничего не знаешь, лампоносом у меня в бригаде будешь.

И к начальнику участка повернувшись, строго так:

— Иваныч! Ты забыл? Я ж просила Вальку мне заменить!

Катерина Львовна со всеми на "ты" здесь. Она дочь шахтёра и сама уже бригадир. Поэтому быстро Сашку оформила.

— Иди, — Катерина говорит, — с соседками пока знакомься, завтра с самого утра уже с нами вниз пойдёшь. Пока ещё с Валькой, — поучишься у него, а через пару деньков, чтоб сама могла. Ясно?

— Ага, — кивнула Сашка. — А Вальку этого — за что?

— Курит, зараза такая! Два раза уже ловила его! Никакие слова на него не действуют. Вот, если б только его бабахнуло, — другое дело, может, и поумнел бы. Так плохо, что с ним вместе и девчатам моим достанется.

Комнату Саше с другими такими же девушками выделили, в одном из трёхэтажных домов жилого массива Стандарт, что отстроили для горняков Рутченовских и Вознесеновских рудников ещё в конце 20х годов. Старый дом, серый. Кирпичный. Три кровати узкие в комнате стоят. И шкаф один на троих. Стол, а стула два, почему-то. Вера и Люба соседками Сашке будут. Они старше, обеим по двадцать уже. Смешливые такие, хохотушки. Недавно сюда приехали, тоже им славы горняцкой хочется. Героями труда стать хочется.

Первый раз спускаться было страшно. Что-то дрожало внутри, "Душа, наверное", думала Сашка. И уходило в пятки. Лампы, что Вальке одному тащить раньше доводилось, на двоих теперь поделили.

— Лампа Вольфа! — Гордо просветил парнишка.

Не понравился он совсем девушке, наверное, оттого, что возле самого входа в шахту с цигаркой во рту стоял. И не испугался даже, как цикнула на него Катерина.

Теперь уже поуменьшилось у Сашки энтузиазма, когда увидела, как полулёжа, на боку, махали женщины увесистой балдой, заполняя пространство вокруг добытой породой. Шумно, грязно, что-то давит на грудь и так тяжело дышать... Только крутится в голове: "Нельзя обратно! Засмеют!" На других она смотрит, те привыкли уже, спокойно работу выполняют. "И я привыкну", обещает себе Александра. И старается: лампы внимательно и аккуратно развешивает, чтоб девчатам всё освещали.

Когда первый рабочий день для Александры закончился, так устала она, что после ужина — сразу заснула. Беспробудным сном, до утра. От страха устала, да и лампы, конечно, не самая лёгкая ноша.

1959 г.

Уже Александра не лампонос, уже горнорабочий очистного забоя. Да и лампы теперь носить не нужно. Новые у них теперь они, на каски крепятся. Сашу с месяц как на 31ю перевели шахту. Там недавно взрыв был, много людей погибло. Руководство московское, конечно, души людские, как цифры считая, примеры другие приводит и говорит, что немного это. А только, когда про семьи их, без кормильцев оставшиеся, думаешь, и про то, что ещё недавно совсем с тем Петькой на танцевальной площадке зажигала, то понимаешь: много это, очень много. Теперь вот её туда... заменить тех, кто выбыл...

Отпуск свой Александра в родном селе недавно провела, маменьке с Надей все уши прожужжала успехами своими. Нет, конечно, до передовиков ей далеко ещё, но зато она к ним в платьях новых приехала. А Надя, вон, всё ещё в том, что и Сашка его помнит, как шили вместе. Жаль, Ивана не увидела. Не приезжал он уже который год в Жоведь, к другу не наведывался. Он в Киеве в медицинском имени Богомольца учится. Только недавно поступил, с первого раза не смог, даже с отцовской помощью. Печалилась Саша — значит, не знает он про неё ничего. Ни как она, ни где, ни как тяжело ей даётся работа эта.

С тяжёлым сердцем покидала она вновь родимый Жоведь. Как-то странно теперь ей казалось в шахту идти. "Зачем?" Вот единый тот вопрос, что теперь задавала себе. Ещё до этого последнего отпуска собиралась с осени в колледж поступать, на машиниста подземных установок. А теперь задумалась, нужно ли?

Так, в грустных раздумьях надевая робу — тёмный жёсткий комбинезон и куртку такую же, не заметила, как сзади Володька подкрался.

— Бу! — испугать её решил со спины.

Сашка вздрогнула.

— Ой, ну и дурак же ты, Володька! Сколько ж можно уже? Надоел!

— Шурка, уже все поговаривают, что с тобой не то что-то!

— Это почему?

— Так, все девчонки разобраны, у каждой кавалер имеется. Только ты никого не подпускаешь. Почему?

— Не нашлось тут среди вас такого...

— Ой, не зарывайся, Шура! Ты тоже тут не первая красавица... — с теми словами Владимир надел каску и пошёл из раздевалки к спуску. Он который месяц уже за ней и так и этак, а Шура нос от него воротит. Обидно. Не урод ведь. Легче немного, что и других мужиков она не привечает.

Александра призадумалась снова. Вера с Любой замуж в прошлом году повыскакивали, одновременно почти. И другие девушки тоже тут быстро любовь свою находят. И правда, она только за Ваней страдает. А он, наверняка, и не помнит её уже. И не хочется ей вниз сегодня идти, а надо. Никто не пожалеет. Да и причин видимых никаких, кроме той одной, что смысла больше не видит в работе этой девушка. 19 сентября сегодня, четыре года ровно, как целые дни она под землёй проводит. И толку того, что хотела, не добилась.

* * *

Не по себе ему как-то сегодня, а только понять не может: в чём дело? Никогда ему не нравились ни шахты эти, ни места. Ладно, мужики, но вовсе не женское это дело, тем более не для его хрупкой Александры. Он ей тысячу раз намекал, старался взгляд её обратить на другие возможности, для неё более подходящие. Но, упёрлась: "Докажу ему!"

Возле самого входа внутрь Саша приостановилась — она никогда не надевала каску заранее, всегда только у самого входа в туннель. Ангел поднял голову кверху. Справа от них на старом здании администрации мельком заметил тёмную тень. И что-то не понравилось ему в тени этой. И словно сама с собой она разговаривает. Это не из людского мира, понял он — не к добру это. Хотел вверх подняться, ему-то это в два счёта — только крыльями взмахнуть, посмотреть ближе, что же там такое не отпускает взгляда его. Только Сашка уже в шахту вошла, а он никак не может её туда саму отпустить. Только не сегодня.

Девушка шла по тоннелю с группой таких же смельчаков-трудоголиков. Её походка, лёгкая, летящая, никак не вязалась с этой отвратительной робой шахтёра. Ещё чистая девушка, только смена начинается, но роба уже изначально делает её грязной какой-то, словно пылью веков припорошенной. Как скрывает от него Сашку за этой мелкой крошкой веков. Ему кричать ей хочется: не ходи туда! Развернись! Убегай! Только он знает — не такая она. Упрямая! Так и не научилась Сашенька слышать Ангела своего. Потому он молча за нею движется, крылья над девушкой сомкнув. А внутри — бездна чёрная от страха за человека этого, родного.

* * *

Три ребёнка — две девочки и мальчик — спрыгнули с крыши и плавно опустились на землю. Это их Ангел принял за тёмную тень. У мальчишки была очень бледная кожа, сквозь которую просвечивали тонкие синие капилляры по всему лицу. Его правая рука была скрючена и неразвита. Он прижимал её к животу и заботливо поглаживал время от времени здоровой рукой. Девочки также имели отталкивающий вид: одна была совсем без волос, даже бровки и реснички отсутствовали, а лицо второй уродовала заячья губа. Они тоже подошли к спуску в шахту, переглянулись, кивнули друг другу, словно без слов понимали, и скрылись в темноте тоннеля.

* * *

Бригада, в которой числилась Александра, работала уже несколько часов кряду. Добытый уголь находился тут же, сразу его не оттягивали к выходу никогда. И чем больше его измельчённого тут набиралось, тем сильнее повышался уровень метана в воздухе шахты. А сегодня в вентиляционном штреке они ещё должны произвести взрывные работы. Вблизи проходческого забоя, на самом верху, висел газоанализатор. Мастер бригады регулярно осматривал его показания. Они уже давно достигли отметки в два процента, а значит, нужно было уводить людей. Он так и хотел отдать распоряжение: перерыв, но к нему подошёл мальчик и, заглядывая снизу вверх в испачканное чёрной пылью взрослое лицо, сказал:

— Сегодня бригада отлично идёт! Ты же знаешь, — эта отметка не смертельна. Сколько раз отключали анализатор ради выработки — и хоть бы что! Все живы, здоровы. Зато нормы перевыполнены! Ещё немного и твоя бригада станет лучшей за весь этот год!

Мастер мальчишку не заметил, но, немного помешкав, протянул руку и газоанализатор снял, завернул в полотнище и положил на пол.

— Что там? — Спросил его один из рабочих, когда мастер подошёл к остальным.

— Порядок. Продолжаем. Вы тут работайте, а я к взрывнику наведаюсь. — И скрылся дальше в тоннеле.

Дети улыбнулись друг другу и направились к поверхности. Девочка с заячьей губой шла рядом с мальчиком и нежно касалась его больной руки. Вскоре они покинули шахту и растворились в дневном свете.

Убедившись, что всё готово к подрыву, мастер бригады направился обратно к своим забойщикам. Через пятнадцать минут он был уже возле них и все услышали взрыв, следом за которым последовала волна искр и жара, шума и грохота. Стены вокруг забойщиков задрожали и на них посыпалась порода. А возле мастера-взрывника в это время раскалённый кусок латунной оболочки электродетонатора вызвал взрыв метана, выделявшегося из только что взорванной, отделённой от массива кучи угля. Через две минуты последовал ещё один взрыв — и все поняли, что второй взрыв — взрыв метана -поднял в воздух угольную пыль с пола и стенок выработки, а значит, последует ещё один, самый мощный. Мастер заматерился и кинулся к взрывнику. Но не успел. Их всех завалило.

Порода и камни летели отовсюду, каска Александры сдвинулась набок, а по спине, словно по мишени, бил чёрный уголь. Её отделило от остальной группы, а последней взрывной волной ещё и ударило головой о стену. Девушка упала без сознания на спину, и её бы точно засыпало, если бы Ангел не накрыл её тело сверху собой. Теперь они вдвоём находились в этом каменном мешке, откуда не было выхода, пока его не разберут вручную.

По лицу Александры струилась кровь из раны на голове, но ожогов не было. Ангел всматривался в её лицо, которое сейчас находилось в миллиметре от его, и повторял ей, словно лежащая могла его услышать:

— Держись! Они скоро придут! Ты только держись, родная!

Она, конечно, не слышала, потому что находилась сейчас совершенно одна в кромешной тьме, куда не проникала и искра света, лишь только тупая пульсирующая боль в голове и во всём её теле. А ему на спину давила тяжёлая масса, острыми краями впивавшаяся в кожу. Но Ангел терпел и волей своей и телом сдерживал эту груду над своей Сашенькой, чтоб оставить ей хоть немного воздуха и пространства.

С другой стороны этой каменной могилы ощутил нечто холодное, услышал тихое шелестящее что-то, похожее на дыхание. Оно подбиралось всё ближе к ним и замерло сразу за их карманом. Не уходило. Ждало чего-то. Всей поверхностью кожи своей он чувствовал липкий, затягивающих холод прикосновений.

— Не отдам! — Шептал. — Не отдам!

И смотрел на неё, на Сашку, знал, как ей больно сейчас.

— Глупый. — Услышал Ангел в своей голове тихий голос. — Сам потом страдать будешь.

— Не отдам! — Повторял. — Убирайся!

— Иван её судьбою был. А ты не помог.

— Убирайся!

— Отдай её мне. Чтоб самому не страдать.

— Рано ещё. У неё вся жизнь впереди. — Нет, не мог он представить себе, что её заберут у него. Испугался страшно, без Сашеньки быть испугался. Никому он её не отдаст, не просите даже.

— Какая? Она Ивана любит, а он женился недавно. Теперь не вместе они. А должны были. И всё по другому пошло бы... А ты не помог...

Долго Смерть выпрашивала и ждала свою добычу. И только на следующий день, когда оба поняли, что люди уже пробираются к завалам, покинула их. Теперь он мог закрыть глаза и облегчить её боль, не боясь проиграть. Совсем немного им тут ждать ещё, но её боль и в нём отдавалась. Лбом своим к её лбу прикоснулся и попал в темноту. Нашёл руку девушки и она увидела свет. Вот лес из детства, и ручеёк вдоль него. И мужчина молодой высокий, в светлой рубахе и брюках, напротив стоит. Глаза его добрые-добрые, карие, улыбаются. Волосы тёмно-каштановые до плеч спускаются. Кожа чистая, гладкая, без единого изъяна. Прекрасный. Иначе не скажешь. И сам он ей тоже улыбается. И так спокойно ей стало, хорошо. Боль сразу ушла. Нигде не болит. И сил нет взгляд свой от него оторвать, — так хорошо ей рядом с ним. Душе спокойно и светло.

— Кто ты? — Спросила.

А он молчит. Губы больше не улыбаются, лишь глаза. Смотрит на неё и не говорит ничего. И не нужно. И так хорошо.

И вдруг видение начало таять, постепенно растворяясь. Александра испугалась — потерять его и не увидеть больше! Изо всех сил старалась вернуть его образ, но какие-то другие картинки теперь накладывались сверху. В отчаянии закричала:

— Хоть имя своё скажи!

И услышала в ответ, словно издалека:

— Евгений!

* * *

Когда открыла глаза, увидела палату больничную. И медсестру — женщину лет сорока-сорока пяти, что хлопотала над ней.

— Очнулась, голубушка. Молодец. Мы уж боялись тут все, что и ты... — споткнулась на полуслове, не стоит ей знать сейчас.

— А много погибло?

Немного поколебавшись, медсестра присела на край кровати и, взяв девушку за руку, произнесла, стараясь в глаза той не смотреть:

— Семнадцать. Все, кроме тебя.

Александра заплакала. Навсегда она эту дату запомнит — 19 сентября 1959 года.

— Ну-ну, голубушка! Радоваться надо, что жива осталась. Видно Ангел-Хранитель сильный у тебя.

— Давно я тут?

— Вчера только привезли. Всё хорошо с тобой. Только ушибов много. Рану на голове зашили, даже волосиков совсем немного сбрили.

— А чего боялись тогда?

— Мало ли? Чего не бывает?

Медсестра снова встала и продолжила смазывать раны на теле девушки. А той ничего больше и спрашивать не хотелось. Все! Вот что страшно было. Как же так? Почему?

* * *

Девушка лежала в больнице уже шестой день. Тело всё ещё болело, но гораздо большую боль причиняли воспоминания о тех, кто был с ней в тот день. Чтобы не думать о них, она закрывала глаза и старалась воскресить в памяти образ Евгения. Это помогало. Александра задавалась вопросом: кто же он такой? И почему она его увидела? Сердце подсказывало, что он тот, кого она встретит в будущем — её суженый. И потому старалась запомнить каждую его чёрточку, что успела рассмотреть. Да разве ж такого забудешь? С упоением и улыбкой, снова и снова, ныряла Александра в своё видение и впервые за последние годы не думала про Ивана.

Та же медсестра пришла — сменить повязку на голове. Очень ласковая женщина, и руки у неё ласковые, как у матери. Каждый день она заглядывала к девушке и приносила то бутербродик лишний, то конфетку. Сегодня книжку принесла.

— Почему же Вы домой не идёте, Тамара Андреевна? — Спросила Саша. — Ваша смена уже ведь закончилась.

Медсестра ответила, расставляя в порядке вещи больной на тумбочке возле кровати:

— А что мне делать там, одной? Голые, пустые стены дома. А тут — тут я кому-то нужна. И мне легче, чем в одиночестве в окна глядеть.

— У Вас семьи нет?

— Нет, лапушка, нет. Не дал Бог деток.

— А муж?

— Муж был. Ушёл.

— Почему?

— А из-за деток и ушёл. Я ему их родить не смогла, — ушёл к той, с кем мог их иметь.

— А Вы почему не можете?

— Да кто ж знает?

— Доктора!

— Доктора руками разводят! Говорят, нарушение какое-то репродуктивных функций, гормональные нарушения. Лечить пытались, но результатов не было. А теперь уже, хоть бы и помогло лечение, так от кого же мне теперь детей заводить?

— И что же, у Вас совсем никого нет?

— Ну почему же, сестра у меня есть, а у неё сын — племянник мой. Но он ко мне редко заходит, по материнскому только наущению.

Саше стало жаль эту добрую женщину. Сама она для себя уже решила, в тот же день, как открыла в больнице глаза, что в шахту больше не вернётся. Куда дальше — ещё не знала. Эта медсестра своими рассказами о жизни, участием в Сашиной истории, согревала девушку. Они подолгу теперь говорили. И после того, как Тамара Андреевна покидала палату, задумывалась. А что, если и ей врачом стать? Чтоб помогать таким вот добрым женщинам, которые страдают в бездетности. Чтоб подарить им радость материнства, спасти от одинокой старости.

Каждый раз теперь, когда Тамара Андреевна заглядывала к Саше в палату, та укреплялась в своём решении: "Хочу помогать. Врачом стать хочу. И не просто врачом, а женским!"

1961 г. Продолжение на www.andronum.com