Радуга-2 Прода для телефона

Консул Франкии и Галлии, как имеющий двойное подданство, имел право покинуть корабль в любой момент. Чем и воспользовался — для 'решения всех трудностей', заблаговременно известив об отбытии своих подопечных и посоветовав им запастись терпением и не суетиться: спешить уже некуда. Прибыли.

А как не суетиться, если от волнения пересыхает рот и путаются мысли? Вещи давно уложены, оставлено самое необходимое, но из-за внезапного похолодания пришлось распаковывать сундук с тёплой одеждой и снаряжать всех заново. Хоть, по словам Али, изморозь на парусах сошла, но потеплело ненамного: если смотреть на берег в подзорную трубу, можно увидеть, что и местные жители, которых легко выделить по неспешности, и галдящие толпы сошедших на берег матросов одеты солидно, добротно, над трубами жилых домов вьётся марево — значит, топятся очаги и камины... Простужаться в первый же день новой жизни не хотелось.

Да тут ещё просьба Бомарше о самой настоящей маскировке...

Она поёжилась.

— Как всё же холодно... Анри, ты не замёрзнешь?

Малыш, успевший завладеть и обмотаться на манер римской тоги женским покрывалом, звонко расхохотался:

— Это не холод, не холод, Ирис-ханум! Вот у нас дома даже снег бывает!

Вот кому нравилось в новой жизни абсолютно всё — и османская певуче-курлыкающая речь, и новые наряды, и сам он, преобразившийся, будто его заколдовал какой-то волшебник: смуглый до черноты, в алом кафтанчике, белоснежном тюрбане с пером, жемчугами на шее и крошечным кинжалом за поясом. А уж его друг, Назарка, был просто великолепен, наряженный почти так же, но с алмазной серьгой в ухе, вторая же венчала нос картошкой, который при общей 'арапистости' облика мог запросто сойти за широкий африканский. Хорошо хоть, ноздрю не пришлось прокалывать, у хозяйки нашлись серьги на специальных зажимах. Поглаживая спящего и равнодушного к сборам Кизилку, Назар скромно сидел в углу каюты, на случай, если придётся срочно бежать за кем-то или чем-то; приглядывал за расшалившимся пацаном, а сам нет-нет, да украдкой вытягивал шею и косил в зеркало, перед которым вертелась маркиза. Уж очень он себе нравился.

Аннет засмеялась вслед за сыном.

— До настоящего мороза далеко, ведь это Марсель, южный город! Просто весна нынче затянулась... Не горюй, девочка, ещё недели две-три — и всё расцветёт, вот увидишь. Правда, мы поедем на север, там немного прохладнее. Но не как в Тартарии, где, говорят, зимой плюнешь — слюна на лету превращается в ледышку... Однако что же нам с этим делать? — задумалась она, потягивая на себя покрывало. — Отдай, сынок, ты и без того красивый, а это нужно маме... Придётся как-то к нему привыкать. Безопасность дороже, я уже пугана... Побуду немного куколкой шелкопряда.

— Можно поискать никаб, госпожа, — тихо предложила Мэг. — Он для вас привычнее будет... если до этого вуали носили. В Константинополе европейские женщины старались не выделяться и ходили с закрытыми лицами, но рассказывали, что в никабах им как-то свободнее. Давайте попробуем?

... — О-о! — только и протянула Аннет немного позже, охорашиваясь перед зеркалом. — Как, однако... загадочно, как притягательно... А ткань на лице обязательно должна быть непрозрачной? Или можно заменить чем-то потоньше?

— Смотри, не перемудри сама себя! — Ирис погрозила пальцем. — Огюст велел совсем закрыть нам лица! Это значит, что никаких поблажек. Мы должны его слушать. Он больше нашего разбирается в том, что вокруг творится.

Аннет скептически поджала губы.

Но вынуждена была признать, что этот вариант головного убора выгодно отличался от чадры, которую пришлось бы постоянно поддерживать, прикрывая лицо; да и от паранджи, сковывающей всё тело, что бы там ни говорила её новая подруга. Никаб представлял собой головной платок-шапочку из плотной ткани, с тесёмками, к которым крепились два платка такого же цвета: один скрывал лицо, оставляя видимыми только глаза, другой прятал волосы.

— Огюст, конечно, большая умница. Вот только не подумал, что если нужно меня спрятать, но при этом и ты, и я будем в этих штуках, нас всё равно различат. У тебя же рыжие брови! Да и ресницы, хоть и такие милые, пушистые, но тоже чересчур заметны.

Улыбнувшись, Ирис взяла со столика баночку с чем-то чёрным, и многозначительно потрясла зажатыми в кулаке кисточками.

— Это легко исправить. Ты даже не представляешь, насколько одинаковыми мы сейчас станем.

— О-о! — в очередной раз выдохнула Аннет. — Неужели... настоящая Истамбульская сурьма? Я столько о ней слышала! Но постой, почему ты раньше ею не пользовалась? Мы знакомы больше недели, но впервые ты достаёшь краску. А я-то думала, что разговоры о сказочно подведённых глазах восточных красавиц — всего лишь досужие сплетни!

Ирис опустила ресницы.

Откинула крышку ларчика с косметикой. Сделала приглашающий жест.

Сдержала вздох.

— Четыре месяца и десять дней, как покинул меня мой эфенди... У нас, османцев, не принято долго скорбеть по ушедшим, но ровно столько вдова должна чтить память покойного мужа, ограничив себя при этом в некоторых вещах... По завету Пророка, всё это время женщина не должна прикасаться к сурьме. Сегодня мой траур закончился. Может, я бы и не вспомнила о краске, потому что не люблю лишнего на лице, да и эфенди... не одобрял, но раз Огюст просит — научу тебя становиться другой. Даже от того, как ты обведёшь глаза, лицо может измениться до неузнаваемости.

...'Четыре месяца!' — мысленно охнул Назарка. Он-то, дурак, совсем забыл за новизной впечатлений о старом добром хозяине, а рыжая госпожа, оказывается, помнила, да считала денёчки, и ведь не из-за того, в самом-то деле, чтобы быстрее глаза краской намазюкать, а просто печалилась. Он же, видно, совсем жестокосердный, если хозяйское добро позабыл. Ай, стыдно.

Поругав себя хорошенько, голубоглазый 'арапчонок' дал зарок: следить в оба за госпожой, угадывать каждое её движение. Глаз не спускать! Чтобы таким вот образом отработать провинность перед памятью покойного эфенди.

А другого-то он больше и не умел — только верно служить.

...Не прошло и часа, как две почти одинаковых женских фигуры стояли перед зеркалом, разглядывая себя. Один в один нежно-сиреневые кафтаны, из-под которых выглядывали пышные шаровары, почти скрывающие носки красных сапожек. В прорезях никабов — глазищи, одинаково подведённые, выразительные, с идеально обрисованными дугами бровей; да ещё жемчуг налобных украшений, мелкий, грушевидный, словно застывшие слёзы моря. Руки оплела затейливая вязь из хны. (Ирис предложила, а Аннет едва не сошла с ума от восторга, так ей понравилось это неожиданное украшение, наносимое прямо на кожу...)

Назарка в своём углу насторожился. Нет, его-то не проведёшь, он точно знал, что хозяйка... справа? Слева? Вот с этим у него до сих пор были затруднения: сторон не различал, и даже по рабочей руке не мог запомнить, потому, как обеими владел одинаково ловко. Но вот то, что хозяйка — с золотым, лишь ему одним видным облачком вокруг головы — сомнений не было. Над гостьей-маркизой дымка тоже была, но почти прозрачная, как туман, никакого сравнения.

Кизил дёрнул ухом и приоткрыл зелёный глаз. В дверь постучали.

Мальчишка сорвался с места.

Соблюдая приличия и не переступая порога, франкский консул поклонился. С ним заявился ещё один посол, знакомый мальчишке по Константинополю, с каким-то пушистым ворохом в руках. Назар не успел рассмотреть, что это.

— Передай, юноша: явились послы Франкии к госпоже Ирис-ханум. Может ли она нас принять?

Глаза господина Бомарше улыбались, но сам он оставался серьёзным. Значит, так надо. На службе он сейчас, что ли?

— Спрошу. Извольте обождать, — степенно ответил Назар... и едва не прыснул, заметив, как при виде его в 'арапском' обличье округлились глаза графа де... де Камилле. Вот он и вспомнил, как зовут этого франка. Сейчас так и доложит. Консул вон уже при деле, на государственной службе — значит, и Назару пора за дело.

Через несколько минут, растащив ширмы и зеркало по углам, он вернулся.

— Велено просить, — ответил заученной ещё в Константинополе фразой. Ему уже случалось провожать к госпоже и подруг, и важных гостий, и сам Бомарше, часто бывающий в доме лекаря, не поленился, может, и от скуки, может, развлечения ради, 'натаскать' хлопчика в правилах этикета.

На правах доверенного лица Огюст заступил на 'женскую половину' первый. Да так и застыл, разведя руками в преувеличенном восторге.

Две женских фигуры в восточных одеяниях изящно поклонились, а затем присели по-европейски в реверансах. Вошедший вслед за дипломатом Филипп де Камилле остолбенел, переводя взгляд с одной на другую.

— Почтенные ханум, — начал бывший писарь. — Рад сообщить, что мой собрат по дипломатической службе, которого мы считали пропавшим без вести после бури, жив и здравствует. Мало того — явился к вам с высокой миссией от высочайшего же лица. Впрочем, он сейчас сам об этом расскажет. А пока — позвольте представить: граф Филипп де Камилле, эмиссар Его Величества Генриха в Константинополе; на время присутствия нашей гостьи в Лютеции назначен её бессменным сопровождающим, отвечающим за комфорт и безопасность проживания, а также облачённый полномочиями посредника между прекрасной Ирис-ханум и учёными мужами, которым предстоит принять груз мудрости и знаний, привезённый ею в нашу просвещённую страну. Граф, позвольте и вам представить... С нашей прелестной подопечной вы уже знакомы, а это... — Сделал изящный, но неопределённый жест в сторону дам. — Спасённая от разбойничьего произвола блистательная и храбрейшая маркиза M. В силу некоторых причин, но в особенности из соображений безопасности, своей и сына, она желает сохранить инкогнито, отсюда и этот прелестный маскарад. Во избежание недоразумений обращайтесь к ней пока что просто — госпожа Анна.

Граф отвесил поклон настолько глубокий, насколько позволяла ему непонятная ноша.

— Счастлив видеть вас, сударыни, обеих в добром здравии.

'Но... кто же из них кто, болван?' — так и вертелось на языке.

Женщины были неотличимы.

У него оставалась надежда отыскать взглядом хотя бы тонюсенькую рыжую прядь, случайно выбившуюся из причёски, чтобы опознать нужную ему особу по цвету волос, но тщетно. Дамы постарались. Даже не первой молодости нянюшка казалась тенью своей госпожи... одной из этих двух; тенью без возраста и без голоса.

-Э-э... К величайшему нашему сожалению, — начал он, а сам старался найти хоть какую-то знакомую деталь. — ...Франкия встречает вас, дорогие дамы, невиданными для сего времени холодами.

Две одинаковых под никабами головки синхронно кивнули. На мгновение поднялись скромно опущенные веки, взмахнули копьями ресниц и вновь опустились. Но Филиппу хватило и этого.

— Его Величество Генрих Валуа приветствует вас на земле благословенной Франкии и желает, чтобы ни одна снежинка не охладила ваше прекрасное чело, несравненная Ирис-ханум. Он просит принять его скромный подарок и выражает сожаление, что не может преподнести его лично. Но надеется на предстоящую встречу в Лютеции. Добро пожаловать, госпожа Ирис.

Он сделал шаг к одной из фигур в сиреневом и с очередным поклоном протянул то, что было в руках. Бомарше подмигнул ошарашенному Назарке... и сделал страшные глаза, выразительно кивнув на посла. Сообразив, наконец, что он него требуется, 'арапчонок' перехватил из рук графа нечто объёмистое, оказавшееся неожиданно лёгким и пушистым, да так и сверкнувшим ослепительно рыжим. И, встряхнув, развернул перед своей госпожой прекрасный, восхитительный, мягчайший и теплейший даже на вид плащ, покрытый лисьим мехом.

Граф повернулся ко второй женщине.

— Добро пожаловать, госпожа Анна.

Её смех чем-то напоминал воркование милой голубки. Она привлекла к себе развеселившегося малыша, окрашенного, как, наконец, сообразил Филипп, под негритёнка.

— Как вы догадались, сударь, кто из нас кто? — со смешком проговорила маркиза.

— По глазам, — честно признался де Камилле. — У вас они небесно-голубые, а у Ирис-ханум словно чистейшие изумруды, их невозможно...

'...забыть', — хотел он завершить комплиментом, но отчего-то лишь сухо добавил:

— ...спутать с чьими-либо ещё. Они...

'...восхитительны. Изумительны. Их взгляд проникает в самое сердце...'

— ... уникальны.

— Вот как! — усмехнулась маркиза М. и совершено по-светски протянула руку для поцелуя. Он коснулся губами тёплой надушенной кожи, покрытой узорами из хны, подивился силе, ощутимой в маленькой кисти...

... и отчего-то не мог заставить себя повернуться к той, что молча, но с восхищением куталась в королевский подарок, пытаясь через ткань, скрывающую лицо, потереться щекой о мех. И вдруг отчётливо увидел на её месте юную худенькую девушку, почти ребёнка, оказавшегося по воле султана во франкском посольстве и погнавшуюся за кошкой, рыжей и зеленоглазой, как она сама.

Неожиданно ему в голову пришла некая крамольная мысль.

Что, если в тот вечер он выбрал бы не величавую, такую правильную и добродетельную Ильхам, а маленькую нескладную девчонку? Как бы тогда изменилась его жизнь?

* * *

Ещё в десятом веке от Рождества Христова Марсель был крохотной деревушкой, прижившейся на пепелище Мессалии, обширного портового города, не подчинившегося однажды на свою беду Цезарю. Легионеры выжгли дотла всё, уничтожили флот, жителей убили, оставшихся в живых отправили в рабство. Лишь немногим удалось спастись от гнева тирана.

Но с начала правления первых герцогов Прованских, отметивших выгодное расположение бывшей Мессалии, деревушка стала крепнуть, охорашиваться, расцветать, подстраивать всё новые дома, сперва без плана, а потом и формируя узенькие, но ровные улочки, обрастала соборами и базиликами, кварталами богачей и ремесленников, рынками и мастерскими, причалами и пристанями... и однажды проснулась красивейшим городом. Здесь останавливались для отдохновения и лечения ран крестоносцы, рождались первые во Франкии торговые компании, жаждущие прорваться на Восток и к жарким песчаным городам Африки, сюда текли деньги, люди, караваны, вели дороги и морские пути, курсировали почтовые голуби и самые быстроходные суда. Город весело болтал на всех языках, кормил гостей до отвала дарами щедрой прованской земли и прибрежных вод и был охоч до зрелищ и пересудов. А глянуть и почесать языки всегда находился предмет...

Сегодня толпа стекалась посмотреть на прибытие восточной гостьи.

Каких только слухов про неё не ходило! Одни говорили, что она хороша как ангел, и, дабы никто не сглазил неземную красоту, вынуждена прятаться под покрывалом; другие — будто уродливей этой ведьмы нет на грешной земле, оттого и лицо скрывает. Кто-то брякнул, что приезжую девицу выгнали из гарема самого султана, после наведения порчи соперницами, и теперь она крива на один глаз, горбата и хромает, а потому прямо из Марселя отправится в славный город Эстре, к тамошним медикусам, избавляться от недугов; на что их противники возражали, что почтенная вдовица — супруга лучшего в мире лекаря, так неужто лучший в мире целитель да не выходит собственную жену? Говорят, умирая он завещал ей доставить наследство его сыну от первого брака, что давно осел в Лютеции под чужим именем и живёт в нищете, раздавая убогим и калекам все деньги, заработанные врачеванием.