| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
Вот и Настасья поревела-поревела, когда я сказала, что не годится ее убор для пира царского, из моды давно вышедши, да и послушалась меня. Подпихнули мы под сарафаны турнюры хранцузские, ноги обули в туфли венециянские, с аршинной подошвой, а заместо кружев да ленточек селянских перьями страусиными украсились.
-Теперь видно, Настасья, что не отсталые мы да дикие! — говорю я ей. — Чай знаем, что сейчас в моде за границами! Наряд энтот не просто красоту нашу умножает! Он еще и мышление наше широкое, незаскорузлое, отображает, дескать, не от нянек да мамок неграмотных ума набирались, как прочие.
Как вошли мы в ту горницу, где пир зачинался, так взгляда от нас никто оторвать не смог. "Увидали, посконные рожи, женщину, свободную от заветов ваших отсталых! — мысленно к ним я обращаюсь, да и плыву к столу, точно лебедь гордая. — Чуете теперь, чем краса ваших дурех от красы разумного человека отличается?"
Гляжу на всех сверху вниз — подошвы-то свое дело делают! — да Настасью поддерживаю за локоток. Не учили ее, бедняжечку, как в обуви красивой правильно ходить — шатается, запинается и носом сопит от усилий своих.
Сели мы за стол, отворотили носы от квасу да медов, и попросили вина заморского в бокалах хрустальных, и редкий хрукт ананас на закусь к ему. А мужья наши знай наяривают икру ложками липовыми, да хмельное пиво хлебают. Ничего-то им в голову не втемяшишь!
Один Ваня сидит невесел, да из хлебного мякиша всякие загогулины лепит. Лягушки подле его нету — сталбыть, опять я права оказалась. Не выдержало мое сердечко доброе зрелища печального, говорю ему ласково, поддержать желая:
— Коришь себя, Ванюша, что жену не взял? Завсегда душа мается, как принимаешь решения такие суровые. Однако ж понимаю я тебя — нечего лягушке на пиру делать. И ей досада, и тебе позор...
-Сказала она, что будет позже, — буркнул Ваня мне в ответ. Тут я и вовсе сочувствия преисполнилась, поняв, отчего царевич кручинится. Вновь ума лягушачьего не хватило на то, чтоб правила вежества усвоить. Нет бы, сказать ей, что дома останется, дабы мужа в краску не вгонять да перед гостями не стыдить! Теперь вот сидит, да ждет, горемычный, страшного мига.
Ужо сколько не разъясняла я ей, что глупа она по меркам людским, так и на то, чтоб поверить мне, ума лягушачьего не достает... Горе горькое, что для мужа ейного, что для людей неравнодушных.
Загрохотало вдруг что-то, затряслися полы в горнице, и молнии за окнами сверкнули. Пронял тут страх мою душу чуткую до самых глубин, и взвизгнула я, едва без чувств оземь не пав.
А Ваня-то и говорит:
-Не бойтесь люди добрые! Это моя лягушонка в коробчонке едет!
Сказал то, и едва не возрыдал. До последнего хотел лицо свое сохранить, оттого, наверное, и шутил напоследок горько.
Как вдруг распахнулись двери горницы и явилась взору всеобщему девица, внешности прескучной: лицо круглое, румяное, уста алые, коса черная в руку толщиной и брови вразлет. Точь-в-точь, как лубочники всякие малюют, иных представлений о красе не ведая. Наряд на ней — точно из сундука древнего: блестит, сверкает, да развевается. Во всем излишества, повсюду перебор. Как подол кружевной — так за нею тянется, как кокошник — так драгоценными каменьями усыпан, а вышивки повсюду жемчугом-бисером и не счесть! Ох, и припечатали бы заграничные модники ее, коли увидели б такое безобразие отсталое.
Протягивает она руки полные свои к Ивану и говорит, точно щебечет:
-Жена я твоя, Ваня — Василиса Прекрасная!
Тот едва не сомлел, из-за стола выскочил и принялся вокруг бабенки этой виться, точно что-то интересное есть в ней, помимо полного отсутствия личности неповторимой. Не дает мне мой тонкий вкус соврать — красоты в той Василисе было, что в каравае пышном. Мягка, да округлостями изобильна, вот и вся радость. Глаза круглые, точно плошки — ни огня в них духовного, ни глубины печальной. Смотрит на Ваню преданно, словно собака, да улыбается, точно нет у нее большего счастья.
Гости-то на нее все смотрят, перешептываются. Вижу я, что по нраву им пришлась эта обертка блескучая. Думала было разгневаться, да и уйти с пира, дверями хлопнув, чтоб поняли эти люди приземленные, какое огорчение причинили мне, нутро свое явив. Но вновь проявилась доброта моя, и рассудила я, что Василиса еще хуже сделала, человеком оборотившись.
Не гневаться на нее нужно, а сочувстовать беде эдакой.
Ринулась она в пучину, из которой нет спасения — решила бедная лягуха стать такою, как мужчинам нравится. От последних крох своей личности отказалась, во всем поступилась да подстроилась. Отчаяние ее довело до того, не иначе. Была она жабою унылою, а стала обычной дурехой смазливою. Ясно, что Ване-лоботрясу иного и не нужно, а доля женская загублена бесповоротно. Полюбил бы он ее квакушкою — может и смог бы шире на мир взглянуть, а так, как жил в потемках, так и продолжится. Никаких выводов не сделал, да и она в глупости своей беспредельной увязла, не сумев понять, в чем отличие личности яркой от серости повсеместной, у которой мысли только по наезженной дороге движутся.
Гляжу — а Василиса танцевать надумала. Зачем-то объедки какие-то в рукава бросила — ну какое ж у лягухи воспитание? — и пошла кругами ходить, про полонез да мазурку явно слыхом не слыхивая. Махнула затем одним рукавом — и озеро возникло. Махнула другим — лебеди по нему поплыли. А гостям нравится, от удовольствия в ладоши хлопают да немудреным этим зрелищем восхищаются, точно ни лебедей, ни озер до того не видывали. Добро б драматургия какая-никакая присутствовала в зрелище сем, али мысль глубокая, печальная. Так нет же — славят и славят Василису эту, точно нет в горнице ничего интереснее. Царь так и вовсе на ноги вскочил, да в пляс пустился сам с собою.
"Ах, значит по душе вам эти развлечения низкие да глупые? — в голове мысль прозвенела. — Пусть бы эта Василиса попробовала о политике да философии складно рассуждать, а танцевать так любой дурак сможет!"
Плеснула я себе в рукава вина, насовала туда костей покрупнее. Колдовство деревенское и бабкам-знахаркам ведомо; кабы захотела я, то давно б уже чары изучила — мне-то это раз плюнуть, с моими-то способностями. Глядь — а Настасья за мной все повторяет, смекает, сталбыть, что я показать хочу, да каким образом людей на путь истинный вернуть.
Растолкали мы гостей, встали на место Василисы, и принялись кружить — да не так просто, как лягуха, в болоте своем ничего, окромя тины да камышей не видавшая, а на заграничный манер, с приседаниями, да подпрыгиваниями. Как махнула я руками — и полетели кости в разные стороны. Одна даже в лоб царю угодила.
"Всегда знала, что колдовство это — самая что ни на есть отсталость!" — подумала я, с досады покраснев. Да что толку объяснять это людям глупым, которым палец покажи — уже и смешно. Заливаются, хохочут. Царь, правда, осерчал, костью обглоданной в лоб получивши. Но не успел ничего он сказать, как развернулась я и вышла вон, с верной моей Настасьей, явив миру достоинство свое да воспитание. Стану я еще слушать, что этот старый дурак говорить будет! Ежели ему Василискины танцы да щебет по сердцу, разве ж поймет он слова разумные? Не тот уровень развития, ой не тот...
Заперлася я в своих покоях, да и заснула крепко, хоть и мучили меня сны обидные. Черствый человек какой может и пропустил бы мимо внимания такие события печальные, посчитав их ерундой да пустой обидой. Но я-то знала: то не мои личные огорчения сердце тревожат, а боль за народ, за каждого человека темного, опростившегося да одичавшего. Разве ж они виноваты, что Василиса им милее меня, Афродитушки, коли жизнь у них такая, духовно бедная?..
А поутру явился ко мне Кузьма, мрачный да сердитый.
-Никак лишнего вчера на пиру хлебнул, говорю я ему с участием. — Али не говорила я тебе, что в скотину превращаешься, когда меры не знаешь?..Да и как тебе меру-то знать, если живешь ты, точно свинья какая — одни забавы молодецкие, бестолковые?
Отмахнулся от моих слов Кузя, пропустивши привычно мимо ушей правду горькую.
-Василиса исчезла, — говорит. — Забрал ее Кощей. Ваня за нею отправился, вину свою искупать. Сжег он шкуру лягушачью — вот и накликал беду...
Восторжествовала я, то услышавши.
-Вот, — говорю, — опять я права оказалась! Поддалась квакуха вашему влиянию, решила подстроиться, тут же и получила благодарность. Дай вам палец, вы и руку оттяпаете, грубые вы чудища! Ей за глупость наказание, да за податливость, а Ване — за извечный мужской эгоизм!..
Посмотрел на меня с тоскою Кузьма, да и молвил:
-Что бы мне такое сжечь, чтоб тебя кто уволок?..
Махнул рукой, и подался восвояси. Говорят, просился с Иваном поехать, да отказался тот. Кузьма тосковал-тосковал, а опосля отправился в чисто поле на печенегов да половцев охоту вести. Хоть и повторял при том, что совестно ему врага в степях бить, коли я, живая-здоровая, сижу в своей опочивальне. Мол, не с того начал.
А у меня радость нечаянная случилась — Гаврилушка мой в царских хоромах появился. Известно ведь, что прямыми путями ничего путного не добьешься, вот и голубь мой извилистыми тропками шел к торжеству справедливости да прогресса. Начал он оды писать во славу царя да нашего государственного устройства, и за то жалованье получал полновесным золотом. Пишет, бывало, восхваление, и ажно плачет от отвращения. Но без денюжек-то бороться плохо получается, а ни к чему у Гаврилушки, кроме стихосложения, душа не лежала. На что только не пойдешь, когда душа за народ болит...
Вот, покудова мой супруг дурью в степях маялся, я с Гаврилушкой беседы вела, за руки его тонкие держала, да утешала в минуты отчаяния словом добрым. Настасью тоже допускали, беседы умных людей послушать. Пусть ума ей природа безо всякой щедрости отвесила, зато понятливости было ей не занимать. Муж-то ейный с послами поехал, державу нашу позорить в заграничных глазах, вот она и тянулась к нам с Гаврилушкой, как цветочек к солнцу, душой чуя, сколько от нас мудрости почерпнуть можно. Гаврилушка-то ее не очень жаловал, в силу своей непримиримости, однако привык потихоньку, и даже беседы иногда вел по доброте своей душевной.
Про Ваню давно уж никто не слыхивал, и мыслила я, что постигла его участь справедливая: уморил его Кощей вместе с лягушкою на пару.
Так и жили мы, не тужили, как вдруг явился Ванюша с Василисой в царский терем, как гром средь ясного неба. Возрадовался царь, словно и впрямь было это каким великим событием, приказал Гаврилушке срочно стих торжественный писать по этому поводу, а сам закатил пир горой.
Спешно Кузьма вернулся, брата обнять да собутыльников своих вечных уважить. Я за столом рядом с ним сижу, рюмки пригубленные считаю, да просвещаю олуха, что сейчас с его внутренними органами под действием яда хмельного происходит. Рядом Настасья сидит соломенной вдовою, носом шморгает, по своему обыкновению, слезами заливаясь — пробрало ее, вишь, от того, как Ваня Василису за руку держит, а та к нему льнет. Напротив Гаврилушка смотрит глазами своими — горя омутами бездонными.
И тут вдруг как шарахнет Кузя кружкой по столу, как закричит страшным голосом:
-Спасай, батя! Не допусти смертоубийства!
Примолкли гости, переглянулись. А Кузьма продолжает:
-Ежели не разрешишь ты мне отправить ведьму эту, Афродитку, к отцу ее, то всенепременно порешу ее, иначе жизни мне не будет!
Царь тоже с места вскочил, да начал было говорить, мол, не гоже в царском дому такие речи вести да на такие поступки отца родного склонять, но схватил меня Кузьма за горло и начал душить при всем честном народе. Душил, пока царь-батюшка не согласился с доводами его. И, поразительное дело, никто даже и вмешаться не посмел, никто не решился спасти меня от рук душегуба! Вот как народ запугали-то!
Захрипела я, в себя приходя, да возопила, что было сил:
-Не буду молчать больше ни секунды, изверги! Никогда я за Кузьму этого слабоумного не хотела идти! Гаврилушку люблю всею душой, и с ним уйду счастье свое строить!
Протянула руки к Гаврилушке, а тот потупился и тихонько так промолвил:
-А мы, вообще-то, с Настасьей обо все условились...
Тут как начался шум да гам! Настасья с дурным ревом, через стол к Гаврилушке полезла, молочных поросят опрокидывая, да в заливное коленки впечатывая, а Гаврилушка к ней подался, глаза умильно закативши. Ваня с Василисой в оторопи глядят на это все, но все равно ить объятий не размыкают, а царь ногами топает, да проклятиями сыпет.
Тут я опомнилась, да вытащила из потайного кармана письмо Гаврилушкино, что кровью писано. Хотела я этому предателю напомнить, как обещался мне любить вечно, да умереть в один день, борясь за правду. Глядь — а тряпица-то чистая!
Запричитала я тут громче всех остальных вместе взятых.
-Где письмо мое? — кричу. — Кто украл клятвы нежные да заверения страстные?!!
Тут какая-то девка надворная голос подала из толпы:
-Я, — говорит, постирала тряпку эту. Она в варенье клюквенном была изгваздана.
Зашлась я тут в плаче-вое отчаянном:
-Дура ты проклятая! Не варенье то было, а кровушка суженого моего неверного!
Та плечами пожимает, глаза свои глупые пучит:
-Варенье, как есть варенье! Я ж сковырнула, да попробовала...
Тут Гаврилушка покраснел и вновь потупился, и под нс себе что-то едва слышно прошептал. Донеслось до моих ушей только: "...дык больно-то — кровушкой..."
Тут я, себя не помня, бросилась на девку ту, да хотела ей клок волос вырвать. Но скрутили меня, связали, и мешок на голову надели. Увидела я свет белый только тогда, когда очутилась дома у батюшки родимого вместе со всем свои приданым.
-Эх, Афродитушка... — только и сказал мне батюшка.
Вкорости объявили про свадьбу Настасьи и Гаврилушки. Гаврилушкин отец только руки потирал — с боярами породниться смог!
А меня на свадьбу и не пригласили. Подумала я, подумала, да и простила их. Не всем же людям быть, как я — добрыми да умными...
...Как придет время справедливости да просвещения всеобщего — тогда и посмотрим, кто чего заслужил. Простить-то я простила, а вот справедливость все равно должна быть какая-никакая...
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
