|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
Долго ли коротко ли у кого чего выросло, а выходить замуж все равно ить приходится — особенно, если посватался к тебе царский сын. Собиралася я идти за сына купеческого — Гаврилушку свет Игнатьевича, которого знаю с малолетства, а судьба моя иначе сложилась.
Вышла я как-то поутру во двор, конюха побранить за пьянство излишнее, а тут, откуда ни возьмись, стрела просвистела, едва меня на месте не порешивши. Может кто к такому и привычен, на границе с дикими землями живучи, а я, как увидала, что стрела та в забор впилась намертво, немедля обо всем забыла, да и заблажила дурным голосом.
Тут ворота распахнулися, и двор наш людьми наполнился, так что в шуме да гаме моего крику никто и не слыхивал.
Так и узнала я, что выпала мне великая честь — выйти замуж за сына царского, второго по счету.
Истинного говорю вам, такого мракобесия да отсталости, как в царстве нашем, не сыскать больше в целом мире.
...Дочерью я была в семье единственной, отрадою да утешением для батюшки. Не жалел тот для меня ни единой своей копеечки, ведь купцом он был богатым, и копеечки считать не умел. С сызмальства удивляла я его своей любознательностью, да острым умом. И читать-то я научилась рано, и писать — грамотно да ровно. И музыка мне давалась, и красоту картин заморских я видела так полно, как никто другой. Завсегда я чувствовала, что не просто так мне сии великие таланты были даны. Батюшка, бывает, как заслушается, что я думаю по поводу какого-либо явления, да как складно свою мысль излагаю, так и пустит слезу. Понимал родитель, какую личность взрастил — не то что прочие, с их Маньками и Аленками, разве что прясть да вышивать способными.
Однако не только хорошие стороны были в моей чрезвычайной чувствительности — прозирала я до самых глубин отсталость быта нашего, да уклада. Кругом я видела несправедливость и ограничения, особенно касательно женского полу. Больно смотреть мне было на то, как покорно сносят все издевательства бабы да девки, темным своим умом не понимая, сколь принизили их да поработили.
Только Гаврилушка меня и понимал. Родился он чахлым, да болезненным, но с великим даром к стихосложению. Дык разве ж понял батюшка Гаврилин, в чем сыновье предназначение?.. В угоду себе заставлял душу эту нежную в дела купеческие, прозаические, вникать, да свои деньги, кровью-потом народным политые, в пример ему ставил. Гаврилушка как в Европах-то цивилизованных побыл, не мог спокойно смотреть на сущность отцовскую, прозирая всю низость родителя до мельчайших подробностей. Такой уж крест был у лебедя моего — осознавать пороки близких, да отражать их в стихах своих гениальных.
И даже тут сатрап проклятый не понял, что сын до него донести пытался упреками своими острыми. Выпорол позорно Гаврилушку, с криками: "На чьи деньги свои стишки издаешь, паразит?!!", да и остался блуждать во тьме своей изначальной, примитивной.
Были мы с Гаврилушкой друг у друга отрадой единственной, я стихи его понимала, как никто другой, и знала, что слово "верлибр" означает, а он соглашался со мной, что угнетают женщин наших почем зря. Не один вечер мы проговорили взахлеб, не одну струнку в душе друг друга зацепили. Мой батюшка, как про то прознал, то возрадовался неимоверно, а Гаврилушкин изверг только хмыкнул, да сказал: "Ну хоть какой-то толк с него будет!".
И тут стрела проклятущая все наши планы перечеркнула. Я, правда, надеялась вначале, что батюшка мой откажет сыну царскому, но постигло меня горькое разочарование. Забыл батюшка все то, что я ему сказывала. Али и не вслушивался он в то?..
-Да что же это, папенька! — вскричала я в слезах, — Я-то думала, хоть вы меня понимаете! А выходит, что такой же угнетатель вы, что и прочие!
А тот в ответ только и бубнит:
-Ничего-ничего, Афродитушка! Это ты еще не поняла, какие выгоды тебя сулит брак сей! Будешь ходить, как пава, по царским хоромам, да мысли разумные свои послам сказывать... Они про всякое непонятное любят говорить, чтоб их потом в шпионстве не обвинили... И тебе же веселее — а то кто здесь оценит ученость твою?..
-Ретроград! — выкрикнула я, да и вытолкала батюшку из опочивальни своей, слезами залившись.
В полночный час поскребся в окно мое Гаврилушка. Отворила я ставни, увидала его личико бледное и сразу все поняла.
-Нельзя нам бежать, Афродитушка, — молвил голубь мой. — Батюшка наследства лишит, а как же мы без денег будем с несправедливостью бороться, да стихи издавать?.. Жертвы не должны быть напрасными! А станешь царицею — это ж сколько прогрессивных реформ можно будет провести!..
Вот каков был мой Гаврилушка — от любви отказался, только чтоб не погубить мечту нашу по выведению народа горемычного из тьмы да невежества. Подарил мне напоследок стихи свои новые, кровью написанные, и на том попрощались мы.
Так и вышла я замуж за царевича среднего, Кузьму, согласно варварской задумке царя нашего. Это ж в его голову мысль дикая пришла — стрелы пускать по городу, чтоб невест сыновьям найти. Темные века какие-то!
Ох и глуп же был Кузьма тот! Высок, плечист, ликом румян и пригож, а на уме одна дребедень — то на войну собирается, то на пир веселый. На гуслях частушки похабные играет своего собственного сочинения, да коню своему гриву чешет. Хорош муж!
Да только обернулася против царя его затея — старшему сыну-то досталась боярская дочь, лицом пригожа, да умом неглубока, а вот младшенькому пришлось на лягушке жениться.
-Вот до чего затеи эти дикие да нецивилизованные доводят! — молвила я, увидав Ваню с лягухой. — Справедливость всегда торжествует!
Боярская дочь, Настасья, на меня во все глаза глядит, чует, видать, мое превосходство. Как я это промолвила, так и засмеялась тут же старательно. Поняла я, что нашлась мне подруженька задушевная, готовая восхищаться мною, да ценить как следует.
Подошла я и к лягушке.
-Позвольте, — говорю, — сочувствие выразить. Угодили вы в злобный, отсталый мир, где каждый будет на ваши бородавки коситься, да вид ваш неприглядный обсуждать. Ждите оскорблений всяческих, тут еще не готовы склизких да зеленых равными себе считать. Вам-то, возможно и невдомек будет — понимаю, что в лягушачьей голове мозгов меньше, чем в человечьей, хоть вы в том и не виноваты, но вы — воплощенная жертва людских предрассудков. Я-то, как человек передовой, найду в себе силу лапу вашу безобразную пожать, да и кваканье ваше я готова за беседу считать с некоторыми оговорками, а вот от остальных сочувствия не ждите. Злые они.
Да только куда было лягушке оценить доброту мою, ответила она: "Премного благодарна!", и все тут. Эх, думаю, тупая ты жаба, несчастная жертва человеческой злобы!
Так и стали мы жить-поживать. Я Настасье рассказываю про то, какой супруг мне грубый да ограниченный достался, она — мне. А лягушка... что с нее взять? Совсем ее сломали да унизили: Ваня ее на ладошке носит по саду, скажет ей слово ласковое — она и довольна. Вот до чего довели!
Хоть и стыдно мне было за то, что оставила я Гаврилушку одного бороться с несправедливостью мироустройства, но в жизни такой нашлись и свои светлые стороны. Раньше, бывало, днем с огнем не найти собеседника разумного, а тут все слушают да соглашаются — даже те, кто и понять-то мои размышления не в состоянии. Но не дали мне сеять семена разумного и доброго в души людские — взбрела царю в голову очередная глупость дремучая.
Вызвал он сыновей своих, да и приказал, чтоб жены ихние полотенца ему вышили на потеху.
Как услышала я то от Кузьмы — и в голове потемнело. Затряслись у меня руки, сами по себе ноги затопали по полу узорчатому, и возопила я:
-В царском дому такие измывательства! Доколе у нас женщин будут оценивать по тому, как они вышивают, да прядут?!! Пошто жениться, если тебе вышивальщица нужна? Где уважение? Что за обычаи такие?!! И в батюшкином дому не вышивала, ибо не желаю поддерживать традицию мракобесную, и здесь не буду! И ты, Настасья, не смей! Ишь ты — выдумали, как жену оценивать! Цени по уму, да по личности ейной неповторимой! А вышивать и служанка может!
И так увлеклася я, что не заметила, как Кузьма ушел к лошадушке своей разлюбезной. А Настасья только согласно головой кивает, да смотрит с обожанием. Так и порешили мы — вышивку у девки какой дворовой возьмем, а царь пусть видит, подлец эдакий, что рукоделие всяческое не по чину царским невесткам. Их дело — умом блистать, да красотою.
Приносим мы наутро вышивку царю — у меня вкривь и вкось полосы, у Настасьи нитки во все стороны торчат, а сами в лучших уборах, да на пальцах столько перстней, что не гнутся они. Мол, смотри, старый хрыч, этими ли руками иглу держать? Да такие пальцы поцелуями осыпать, моля, чтоб снизошли до этой суеты столь разумные да пригожие девицы. Разве ж нужно трудолюбие демонстрировать, когда слуг в хоромах полно? Глупа бы я была, коли стала бы пальцы в кровь иголкой истыкивать из-за блажи дурной. Лучше я книжку прочту, знания свои углублю, да щедро поделюсь ими с дремучими людьми. Вон, из Настасьи уже человека сделала, недаром она во всем со мной соглашается — авось еще кого спасу.
И все бы ничего, понял бы царь мысль эту нехитрую и светлую, кабы Ваня не притащил лягушачье вышивание. А там и лебеди, и озера, и реки, и олень златорогий — как есть безвкусица и торжество пошлости, размерами полтора на два аршина. У царя глаза загорелись, как он увидал эту пестроцветицу, схватил он тряпицу и принялся нахваливать. Вестимо, угадала лягушенция, что по нраву этому пеньку старому.
Разозлилась я на лягушку, однако же, поразмышляв немного, простила квакуху. Откуда ж животине глупой, земноводному склизкому понимать все тонкости людских взаимоотношений?.. Бабы, из тех, что поглупее, и то рвутся показать, какие они знатные мастерицы, чего ж от лягушки ждать... не ведомо ей, что главная ценность человеческая — в уму, а все эти вязание, шитье, да прополка грядок — суть унижение женское, а не достоинства ейные.
Царь, однако, и тут выказал нутро свое дремучее. Объявил, что лягуха теперь его любимая невестка. От обиды я губу закусила, про себя подумавши, что негоже лягушку, пусть даже и швею искусную, с разумным человеком равнять, но смолчала. Не угомонился сморчок-самодур на том. Видно, понравилось ему превосходство свое иллюзорное надо мной чувствовать. Объявил, что теперь хлеб надобно нам испечь.
Час от часу не легче! То с иголками возись, да тряпками, теперь же белыми ручками в опару лезть? Нешто в берлоге воспитывали царя этого, а ли в крестьянском дому?!!
Думала я, думала, да и решила с лягушкой перемолвиться словом. Неужто я, с моим-то даром просвещать да образовывать, не объясню лягухе суть ее лягушачьего недомыслия?
Пришла я в горницу к ней — а она на коряге сидит, да в окно смотрит, одновременно с тем носок шерстяной вывязывая. Нет бы книгу взять, али с умными людьми разговор вести, знания свои умножая! Думает, поди, что мужа носками прельстить можно, коли с умом да внешностью не посчастливилось.
-Сноха ты моя зеленая, бородавчатая! — обратилась я к ней ласково, чтоб душой та отдохнула от обид да презрения, кои ей прочие выказывали. — Выслушай меня, да постарайся понять в меру возможностей своих. Ясно мне, что нет у тебя других способов, как себя показать, кроме как вышивкой да покорностью. Но обратную силу имеют твои старания — забудет вскорости твой муж, что годишься ты на что-то иное, кроме рукоделия. Коли уродилась ты лягушкой, то уважай себя в образе этом. Оставайся собой, душенька! А начнешь слушать, чего эти супостаты говорят, так и лишишь себя всякой возможности преуспеть в делах роста личностного.
Молчит лягушка, только спицы мелькают, да узор ромбиками, оскомину набивший, вырисовывается на носке.
-Совет тебе даю, разумный и ласковый — не пеки ты хлеб этот, — продолжаю я. — Негоже царской невестке стряпней заниматься. Лучше книжку возьми какую заморскую, да почитай, чего там пишут, как себя уважать и любовью всеобщей пользоваться. Там про носки да хлеб ничего не говорится, ей-богу.
Тут лягушка спицы отложила, глазами на меня своими пучеглазыми зыркнула, и говорит:
-Нравится мне стряпать да вышивать. Спокойнее на душе от того становится.
И что с такой глупостью поделать?.. Посмотрела я на животину, всем обделенную, да и решила, что судьба ее такая — стряпухой век прожить. Не спасти ее от доли горькой да унылой.
Делать нечего, пришлось и нам Настасьею стряпухами стать на вечер.
-Ничего, — утешаю я Настю, которая носом над тестом хлюпает, да слезы, вперемешку с мукой по лицу размазывает. — Лягухе это всяко не по силам — утопится она в бадье с тестом, да и поминай, как звали. Для того, чтоб каравай испечь, большого ума не надобно, каждая сельская баба безграмотная — и то, умеет.
Испекли мы два каравая, очертаниями причудливых, вкусом — непривычных, однако ж испеченных со всем старанием. Поглядела я на них, да и поняла, что зашоренность человеческая не только на женщинах сказывается, а и на хлебе. Кто сказал, что тот должен быть непременно горочкой, да ровный со всех сторон?.. Придумал один дурак, а прочие подхватили. Как я всю жизнь боролась с навязанными мне идеями об мироустройстве, так и здесь продолжила. Не каждому дадено такой свойство натуры. Не всякий вынесет ношу сию неспосильную.
Приносим мы караваи свои царю, а там уж Ваня сияет, как медный пятак. Его-то лягушонка цельный дворец хлебный изготовила — хрустящий да румяный. Опять же розы повсюду, узоры, и голубки с глазками из изюму поверх всего.
Выходило, что даже лягушачьего ума хватит на то, чтоб понять, как царю угодить. А царь-то! Царь! Приказал наши хлеба в людскую отдать, а лягушачий тут же надкусил, точно голодом его до сего моменту морили. Захрустел голубками, от удовольствия глаза сощурил, и говорит:
-Надобно пир устроить! Чтоб все мои невестушки себя там показали!
"А вот и перехитрил ты сам себя, пень старый!" — подумалось мне. Теперь-ьто уж лягушка вспомнит, какого она роду-племени, да как люди на деле к ней относятся — со всеми ее хлебами да вышивками. Пусть ей от природы дадено еще и корзины плести, все равно ить жабой останется. Я-то завсегда пойму и прощу ей этот недостаток, ну дык то ж я — человек умный и добрый.
Не одну нитку жемчуга мы с Настасьей изорвали, не один яхонт переливчатый в щели меж половицами закатился, пока собирались мы на пир веселый. Толкуют, что наряжаться да брови чернить — дело нехитрое. Однако ж те, кто так считает, и выглядят при случае как пугала огородные, без меры украшений на себя нацепив, али кокошник не в цвет к сарафану выбрав.
Годами постичь сию науку не могут бабы да девки, главного не понимаючи. А умница-разумница завсегда знает, что к чему подходит, и который убор красу ее девическую подчеркивает, да показывает сведущим людям — ведомо ей, что в Европах нынче носют.
Наши-то нарядятся, точно бабы на самоваре, как им матушки с бабушками заповедали, и думают, что хороши стали. Да только от темноты это все да от необразованности. Просвещенный человек только потешается над этим, да думу горькую о судьбах родины своей отсталой при случае думает. И покудова не изживут бабы в себе дикость эту, так и не поймут, отчего у меня к собольей накидке жемчужный венец надет, а не золотой с изумрудами. Не увидят они той гармонии, да вкусу тонкого, нелегко его воспитать-то — ну а что ж поделать, коли не всем, как мне, от природы энтот вкус дадено. Только и остается, что рассказывать да показывать девкам неразумным, где в их нарядах безобразие выражается, а где отсталость, пусть даже в обиду да огорчение им. Давно уж я благодарности от людей не жду. Разве ж я ради того стараюсь, число своих благодеяний умножая неустанно?.. Бескорыстна доброта истинная!
|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
