Много лет назад, десятилетия назад, когда он пробыл на Вереле всего год или около того, гостей из посольства пригласили в Ярамеру, величайшее поместье Вое Део. Жемчужину Востока. Модель эффективного рабства. Тысячи людей работают на полях, мельницах, фабриках поместья, живут в огромных поселениях, обнесенных стенами городах. Все чисто, упорядоченно, трудолюбиво, мирно. И дом на холме над рекой, дворец, триста комнат, бесценная мебель, картины, скульптуры, музыкальные инструменты — он вспомнил частный концертный зал со стенами из стеклянной мозаики с золотым тиснением, усыпальницу туалитов, которая представляла собой один огромный цветок, вырезанный из душистого дерева.

Сейчас они подъезжали к этому дому. Машина повернула. Он увидел лишь мельком зазубренные черные шпили на фоне неба.

Двое молодых людей снова взяли его за руки, вытащили из машины, выкрутили ему руки, дернули и стали толкать вверх по ступенькам. Стараясь не сопротивляться, не чувствовать того, что с ним делали, он продолжал оглядываться по сторонам. Центр и южное крыло огромного дома были без крыши, в руинах. Сквозь черный контур окна просвечивало чистое желтое небо. Рабы восстали даже здесь, в самом сердце страны закона. Три года назад, в то первое ужасное лето, когда сгорели тысячи домов, поселков, поселков-миллионников. Четыре миллиона погибших. Он не знал, что восстание дошло даже до Ярамеры. Вверх по реке не поступало никаких известий. Каковы потери среди рабов жемчужины Востока за ту ночь огня? Были ли владельцы убиты, или они выжили, чтобы понести наказание? Вверх по реке не поступало никаких известий.

Все это промелькнуло у него в голове с неестественной быстротой и ясностью, пока они поднимали его по пологим ступеням к северному крылу дома, следуя с обнаженными пистолетами, как будто думали, что шестидесятидвухлетний мужчина с сильными судорогами в ногах от многочасового сидения без движения вот-вот сорвется и убежит, через триста километров в глубине на их собственной территории. Он быстро соображал и все замечал.

Эта часть дома, соединенная с центральным зданием длинной аркадой, не сгорела дотла. Стены все еще поддерживали крышу, но войдя в парадный холл, он увидел, что они обнажены до голого камня, а их резные панели обгорели. Грязные листы на полу заменили паркет или крашеную плитку. Мебели там вообще не было. Высокий зал был прекрасен в своих руинах и грязи, голый, полный ясного вечернего света. Оба веота оставили свою группу и отчитывались перед какими-то мужчинами в дверях того, что раньше было приемной. Он чувствовал в веотах защиту и надеялся, что они вернутся, но этого не случилось. Один из молодых людей держал его руку заломленной за спину. К нему подошел грузный мужчина, пристально глядя на него.

— Ты тот инопланетянин по имени Олд Мьюзик?

— Я хейнит и здесь использую это имя.

— Мистер Олд Мьюзик, вы должны понимать, что, покинув свое посольство в нарушение соглашения о защите между вашим послом и правительством Вое Део, вы лишились дипломатического иммунитета. Вас могут заключить под стражу, допросить и должным образом наказать за любые нарушения гражданского законодательства или преступления, связанные со сговором с повстанцами и врагами государства, в совершении которых вы будете уличены.

— Я понял ваше изложение моего положения, — сказал Эсдан. — Но вам следует знать, сэр, что посол и стабили, представители Экумены Миров считают, что я защищен как дипломатическим иммунитетом, так и законами Экумены.

Ничего плохого в том, чтобы попытаться, но к его многословной лжи никто не прислушался. Прочитав свою литанию, мужчина отвернулся, и молодые люди снова схватили Эсдана. Его протащили через дверные проемы и коридоры, которые ему теперь было слишком больно видеть, вниз по каменной лестнице, через широкий, вымощенный булыжником двор и в комнату, где, после последнего мучительного рывка за руку и толчка в спину, так что он растянулся на полу, они захлопнули дверь и оставили его лежать животом вниз на камне в темноте.

Он уронил голову на руку и лежал, дрожа, слыша, как его дыхание снова и снова переходит в хныканье.

Позже он вспоминал ту ночь и другие события из последующих дней и ночей. Он не знал, ни тогда, ни позже, подвергали ли его пыткам, чтобы сломить его, или он был просто удобным объектом бесцельной жестокости и злобы, своего рода игрушкой для мальчиков. Были пинки, побои, сильная боль, но позже ничто из этого не запечатлелось в его памяти отчетливо, кроме клетки-ловушки.

Он слышал о таких вещах, читал о них. Он никогда такого не видел. Он никогда не бывал внутри комплекса. Иностранцев, приезжих, не помещали в помещения для рабов в поместьях Вое Део. В домах владельцев им прислуживали домашние рабы.

Это был небольшой поселок, не более двадцати хижин на женской стороне и три длинных дома со стороны ворот. Здесь размещался штат из двухсот рабов, которые присматривали за домом и огромными садами Ярамеры. Они были привилегированной группой по сравнению с полевыми работниками. Но не освобожденными от наказания. Рядом с высокими воротами, распахнутыми в высоких стенах, все еще находилось место для порки.

— Там? — спросил Немео, тот, который всегда выворачивал ему руку, но другой, Алатуал, сказал: — Нет, давай, это здесь, — и взволнованный побежал вперед, чтобы спустить клетку-ловушку вниз с того места, где она висела под главным постом охраны, высоко с внутренней стороны стены здания.

Это была труба из грубой ржавой стальной сетки, запечатанная с одного конца и с крышкой на другом. Она подвешивалась на цепи к единственному крюку. Лежа на земле, она была похожа на ловушку для животного, не очень крупного. Двое молодых людей сорвали с него одежду и заставили залезть в нее головой вперед, используя полевые стрекала — электрические разрядники, с которыми они забавлялись последние пару дней, чтобы расшевелить ленивых рабов. Они визжали от смеха, толкая его и тыча остриями в его задний проход и мошонку. Он извивался в клетке до тех пор, пока не оказался скорченным в ней головой вниз, его руки и ноги были согнуты и прижаты к телу. Они захлопнули крышку клетки, защемив его голую ногу между проволоками и вызвав боль, которая ослепила его, пока они поднимали клетку обратно. Она бешено раскачивалась, и он вцепился в проволочные стенки сведенными судорогой руками. Когда он открыл глаза, то увидел, что земля качается примерно в семи или восьми метрах под ним. Через некоторое время покачивание и кружение прекратились. Он вообще не мог пошевелить головой. Он мог видеть то, что находилось под клеткой-ловушкой, и, напрягая зрение, мог видеть почти всю внутреннюю часть комплекса.

В былые времена там, внизу, собирались люди, чтобы посмотреть на воспитательное зрелище — раба в клетке-ловушке. Там были бы дети, которые должны были усвоить урок о том, что случается с горничной, которая уклоняется от работы, садовником, который испортил подрезку, рабочим, который дерзит боссу. Сейчас там никого не было. Пыльная земля была голой. Высохшие садовые участки, маленькое кладбище на дальнем краю женской половины, канава между двумя половинами комплекса, дорожки, неясный круг более зеленой травы прямо под ним — все было пустынно. Его мучители некоторое время постояли внизу, смеясь и разговаривая, потом им стало скучно, и они ушли.

Он попытался изменить свое положение, но смог пошевелиться лишь самую малость. Любое движение заставляло клетку раскачиваться так, что ему становилось дурно, и он все больше боялся упасть. Он не знал, насколько надежно клетка была подвешена на этом единственном крюке. Его нога, прижатая крышкой клетки, болела так сильно, что ему хотелось упасть в обморок, но, хотя голова у него кружилась, он оставался в сознании. Он старался дышать так, как научился дышать давным-давно в другом мире, спокойно, легко. Он не мог сделать этого здесь, сейчас, в этом мире, в этой клетке. Его легкие в грудной клетке были сдавлены так, что каждый вдох давался с огромным трудом. Он старался не задохнуться. Он старался не паниковать. Он пытался осознавать, только осознавать, но осознание было невыносимым.

Когда солнце выглянуло с той стороны комплекса и осветило его полностью, головокружение перешло в тошноту. Иногда он на некоторое время терял сознание.

Была ночь и холод, и он попытался представить себе воду, но воды не было.

Позже ему показалось, что он пробыл в клетке-ловушке два дня. Он помнил, как царапала проволока его смуглое обнаженное тело, когда его вытаскивали, как его обдали струей холодной воды из шланга. Тогда он на мгновение полностью пришел в себя, осознал себя похожим на куклу, лежащим маленьким, безвольным на грязи, в то время как люди над ним о чем-то разговаривали и кричали. Затем его, должно быть, отнесли обратно в камеру или конюшню, где его держали, потому что там были темнота и тишина, но, кроме того, он все еще висел в клетке, поджариваясь в ледяном огне солнца, замерзая в своем горящем теле, все туже и туже втискиваясь в аккуратную сетку из проволок боли.

В какой-то момент его уложили на кровать в комнате с окном, но он все еще был в клетке, раскачиваясь высоко над пыльной землей, землей пыльных, кругом зеленой травы.

Задьо и грузный мужчина были там, но их там не было. Рабыня с бледным лицом, скорчившаяся и дрожащая, причинила ему боль, пытаясь нанести мазь на его обожженные руку, ногу и спину. Она была там и в то же время ее там не было. В окно светило солнце. Он почувствовал, как проволока снова защелкнулась на его ноге, и еще раз.

Темнота успокоила его. Большую часть времени он спал. Через пару дней он смог сесть и съесть то, что принесла ему испуганная рабыня. Его ожоги от солнца заживали, и большинство его болей стали слабее. Его нога сильно распухла, кости были сломаны; это не имело значения, пока ему не пришлось вставать. Он дремал, дрейфовал. Когда в комнату вошел Райайе, он сразу узнал его.

Они встречались несколько раз, еще до восстания. Райайе был министром иностранных дел при президенте Ойо. Какое положение он занимал сейчас в легитимном правительстве, Эсдан не знал. Райайе был невысок для верелианина, но широкоплеч и крепок, с иссиня-черным лоснящимся лицом и седеющими волосами, яркий мужчина, политик.

— Министр Райайе, — сказал Эсдан.

— Мистер Олд Мьюзик. Как любезно с вашей стороны, что вы вспомнили меня! Мне жаль, что вы были нездоровы. Надеюсь, здешние люди хорошо о вас заботятся?

— Спасибо.

— Когда я услышал, что вам нездоровится, я попросил позвать врача, но здесь нет никого, кроме ветеринара. Вообще никакого персонала. Не так, как в старые добрые времена! Какая перемена! Жаль, что вы не видели Ярамеру во всей ее красе.

— Я ее видел. — Его голос был довольно слабым, но звучал вполне естественно. — Тридцать два или три года назад. Лорд и леди Анео принимали гостей из нашего посольства.

— Действительно? Тогда вы знаете, каким это было, — сказал Райайе, усаживаясь в единственное кресло, у которого не хватало одного подлокотника. — Больно видеть это таким, не правда ли? Больше всего разрушений было здесь, в доме. Сгорело все женское крыло и большие комнаты. Но сады пощадили, да славится Госпожа. Заложены самим Менейя, знаете ли, четыреста лет назад. И поля все еще обрабатываются. Мне сказали, что к этой собственности все еще привязано почти три тысячи активов. Когда неприятности закончатся, восстановить Ярамеру будет гораздо легче, чем многие крупные поместья. — Он выглянул в окно. — Прекрасно, прекрасно. А домработницы Анео, знаете ли, славились своей красотой. И обучением. Потребуется много времени, чтобы снова достичь такого уровня.

— Без сомнения.

Верелианин посмотрел на него с вежливым вниманием. — Полагаю, вам интересно, почему вы здесь.

— Не особенно, — любезно ответил Эсдан.

— О?

— Поскольку я покинул посольство без разрешения, полагаю, правительство хотело приглядывать за мной.

— Некоторые из нас были рады услышать, что вы покинули посольство. Запереться там — пустая трата ваших талантов.

— О, мои таланты, — сказал Эсдан, осуждающе пожав плечами, отчего у него заболело плечо. Позже он поморщится. Только что он наслаждался собой. Ему нравилось фехтовать словами.

— Вы очень талантливый человек, мистер Олд Мьюзик. Самый мудрый, хитроумный пришелец на Вереле, как лорд Мехао однажды отозвался о вас. Вы работали с нами — и против нас, да — более эффективно, чем любой другой инопланетянин. Мы понимаем друг друга. Мы можем поговорить. Верю, что вы искренне желаете добра моему народу, и что, если бы я предложил вам способ послужить ему — надежду положить конец этому ужасному конфликту, — вы бы приняли его.

— Я бы надеялся, что смогу это сделать.

— Важно ли для вас, чтобы вас идентифицировали как сторонника одной из сторон конфликта, или вы предпочли бы оставаться нейтральным?

— Любое действие может поставить нейтралитет под сомнение.

— То, что повстанцы похитили вас из посольства, еще не является доказательством вашей симпатии к ним.

— Похоже, что нет.

— Скорее наоборот.

— Это было бы так воспринято.

— Это может быть. Если хотите.

— Мои предпочтения не имеют никакого значения, министр.

— Они имеют очень большой вес, мистер Олд Мьюзик. Но здесь. Вы были больны, я вас утомляю. Мы продолжим наш разговор завтра, хорошо? Если хотите.

— Конечно, министр, — сказал Эсдан с вежливостью, граничащей с покорностью, тоном, который, как он знал, подходил таким людям, как этот, больше привыкшим к вниманию рабов, чем к обществу равных. Никогда не приравнивавший невежливость к гордости, Эсдан, как и большинство его соплеменников, был склонен оставаться вежливым при любых обстоятельствах, которые это позволяли, и не любил обстоятельств, которые этого не позволяли. Простое лицемерие его не беспокоило. Он и сам был вполне способен на это. Если люди Райайе пытали его, а Райайе притворялся, что не знает об этом факте, Эсдан ничего не выигрывал, настаивая на этом.

Он действительно был рад, что не обязан говорить об этом, и надеялся не думать об этом. Теперь его тело думало об этом за него, помнило это в точности, каждым суставом и мышцей. Все остальное время он будет думать об этом, пока жив. Он узнал то, чего раньше не знал. Он думал, что понимает, каково это — быть беспомощным. Теперь он знал, что не понимал.

Когда вошла испуганная женщина, он попросил ее послать за ветеринаром. — Мне нужна гипсовая повязка на ногу, — сказал он.

— Он лечит руки, рабов, господин, — прошептала женщина, съеживаясь. Здешние рабы говорили на архаично звучащем диалекте, за которым иногда было трудно уследить.

— Он может войти в дом?

Она покачала головой.

— Здесь есть кто-нибудь, кто мог бы присмотреть за этим?

— Я спрошу, господин, — прошептала она.

В ту ночь пришла старая рабыня. У нее было морщинистое, осунувшееся, суровое лицо, и в ней не было ничего от сутулости той, другой. Когда она впервые увидела его, то прошептала: — Могущественный Владыка! — Но она чопорно поклонилась, а затем осмотрела его распухшую ступню, бесстрастно, как любой врач. Она сказала: — Если вы позволите мне перевязать ее, господин, она заживет.