Критический эксперимент

Барон велел рабу открыть ящичек и преподнес подарки, подобранные с редким вкусом. Лаиде он подарил буддийского калмыцкого идола из яшмы, китайский фарфоровый чайник и чашечки, амулет с изречениями из Корана, снятый с главного киргизского бека. Анне досталась довольно грубая, но массивная золотая цепь индийской работы с рубином, и та радостно надела украшение на шею, что оттенило её пышные прелести.

Лаида просто таяла в лучах такого искреннего и тонкого почитания. Анна тоже смотрела на барона влюблённым и на всё готовым взглядом.

А под конец вечера барон велел Ганимеду, ошеломлённому от женской красоты, которая была рядом, и поэтому выглядевшего несколько комично в своём мальчишеском возбуждении, поклониться Лаиде и торжественно преподнёс ей своего раба в дар. Лаида при всех крепко обняла и расцеловала мальчика, что тоже нарушало правила. И последним нарушением правил было то, что она отправилась в карете барона, а не приняла его у себя.

Вернулась Лаида через пять дней. Она рассказывала, как её обожает барон, как он покорён её красотой, насколько он стал лучше по сравнению с тем, каким был раньше, но потом вздохнула и добавила:

— Но к концу пятого дня мы оба уже немного устали.

Все эти пять дней Анна вовсю пользовалась своим монопольным положением в моей постели, и почему она не забеременела, можно объяснить лишь продолжающимся кормлением грудью. Мальчик спал в соседней комнатке с няней, посреди ночи няня тихонько стучалась к нам в дверь и сообщала, что сын просит есть. Анна мчалась кормить его, а затем возвращалась умиротворённая и ещё более ласковая. Она сказала, что здесь, в доме госпожи Шильдер, она впервые в жизни почувствовала себя счастливой, а сейчас ей совсем хорошо: она вместе с сыном, сын у неё дворянин, у сына есть богатая мать, а сама она — любимая служанка и госпожи, и господина.

Через два дня барон попросил разрешения прийти к нам на ужин. Мы подумали — и согласились. Он пришёл в парадной воинской форме, и с букетом цветов. После ужина, прошедшего, как говорили в мои времена, в тёплой, дружественной атмосфере, в обстановке товарищества и полного единства взглядов (поскольку вопросов, которые могли бы нас разделить, мы избегали), барон торжественно попросил меня быть свидетелем того, что он сейчас скажет.

— Прекрасная фрау Шильдер! Мне более пристойно называть Вас либо богиней моей мечты, либо несравненной Лаидой, но сейчас я должен обратиться к Вам на немецком языке, и полностью официально. Я знаю, что теперь Вы вхожи в самое высшее общество, что Вы — мать русского дворянина, и поэтому искренне завидую вам, господин Аристофанов! Вы, моя госпожа, уже видели мои глубокие и искренние чувства к Вам. Когда я Вас увозил в карете, Вы посмеялись над моим античным вооружением, что я пришёл на симпозиум так, как приходят на пир с врагами: в полной броне. Я на это уже тогда ответил, что эта броня лишь прикрывала моё копьё, которое иначе действительно было бы оружием, видимым всем, и что я надеюсь своим оружием наконец-то достать до Вашего сердца и растопить его. Я теперь вижу, что мне удалось его растопить, но мне хочется большего. Я испытал мои чувства к Вам. Даже когда я обнимал других женщин, без чего воин в походе обойтись не может, я представлял себе, что обнимаю Вас. Когда я видел столичных красавиц, которые были не прочь попробовать героя, обласканного самой императрицей и молодым государем, я оставался холоден, как лёд, так что меня даже прозвали: "Снежный барон". Я ваш, и душой, и телом. И я хочу, чтобы Вы были моей. Я не хочу больше завидовать Вам, господин мой Аристофанов. Я хочу, чтобы Вы, моя госпожа и моя богиня, стали матерью баронов. Я прошу Вас выйти за меня замуж.

Гретхен слегка покраснела.

— И мы с Вами уедем в киргизские степи?

— Нет. Такую драгоценность я к дикарям не повезу. Вы останетесь хозяйкой моих поместий. Я даже не буду возражать, если иногда у Вас будут друзья, ведь и я сам в походе не смогу полностью избегать женщин. Но Вас я прошу, чтобы Вы рожали лишь от меня.

Гретхен собралась с мыслями.

— Господин барон, Вы действительно растопили моё сердце. Я уважаю Вас и восхищаюсь Вами. Более того, я начинаю чувствовать любовь к Вам, как к герою, как к настоящему мужчине и настоящему благородному рыцарю своей дамы. А Ваше признание и Ваше предложение настолько искренни, что отказать просто нет сил.

Барон взвился от радости.

— Завтра же идём в церковь! Господин Аристофанов, будете моим свидетелем?

— Подождите, барон, и сядьте на стул. Я ещё не договорила. Вы были настолько нежны и благородны всё это время, что я, когда выйду за Вас замуж, буду ожидать того же самого всю жизнь. А всю жизнь прожить на таком взлёте невозможно. Ведь Вы сами, как человек военный, знаете, что можно быть настоящим героем, но нельзя быть таковым всё время, каждый день и каждый час. Между вспышками героизма наступает рутина жизни. И, поскольку и Ваши, и мои ожидания исключительно высоки, я боюсь этой рутины.

— Богиня! Моя золотокудрая богиня! — закричал барон. — Клянусь, что я всегда буду любить Вас!

— Верю! — ответила Гретхен. — Но любовь похожа на войну. Сейчас у нас был штурм крепости, мы оба были в азарте любовного сражения, а затем мы будем стоять лагерем и собирать силы. Поэтому я серьёзно сомневалась бы даже в том случае, если бы не было у меня самого главного аргумента. Я не смогу стать матерью Ваших детей. Врач сказал, что и насчёт этого ребёнка он считает просто чудом, как мне удалось его зачать и выносить. Мое чрево любвеобильно, но бесплодно.

Барон покачнулся и налил себе ещё вина. После трёх бокалов он выдавил:

— Мы можем усыновить ребёнка от служанки или от рабыни.

— И ложь будет разъедать наш союз. Я буду лучше искренней подругой Вам, чем плохой супругой. Прошу больше никогда не заводить разговор о свадьбе, а сейчас я уже чуть-чуть передохнула от нашей битвы, и вызываю Вас на вторую любовную дуэль. На сей раз я надеюсь Вас победить. А чувства мои к Вам всё расцветают и расцветают, и может статься, что через некоторое время мы будем почитать друг друга не как супруги, а ещё выше: Вы меня, как свою добрую фею и вдохновительницу, а я Вас — как своего возлюбленного героя и полубога.

И, не давая фон Шорену опомниться, Гретхен расцеловала его и вновь уехала с ним на неделю.

— Решение

Генерал вернулся лишь через полтора месяца. Кое-что в городе начало малость разлаживаться, поскольку до этого держалось на огромном авторитете и мудрости губернатора. Он устроил хорошую распеканцию чиновникам и дня три приводил дела в порядок. Но уже на второй вечер зашёл на симпозиум. Нам пришлось с извинениями отказать одному из гостей (теперь мы обычно собирали пять желающих, чтобы иметь возможность принять неожиданно пожелавшего прийти шестого) и перенести его визит на следующий симпозиум: с губернатором был герцог де Линь, отец которого уже умер, и он унаследовал его титул. Герцог рассказал, что в Париже тоже кое-кто пытается устраивать симпозиумы, а затем начал их сравнивать.

— У вас совершенно запрещены непристойные разговоры, и подаётся лишь слабое вино. У нас подаётся шампанское и крепкое вино, хозяйки и все гости соревнуются в изящных непристойностях. У вас блюда больше похожи на античные, а у нас блюда практически такие же, как на обычных пирах знати, и лишь чуть-чуть замаскированы под античные. У вас строго соблюдается правило говорить лишь на классических языках, а у нас после первых трёх чаш вина все переходят на французский. У нас хозяйки пахнут сильными духами и явно соблазняют гостей. У вас они ведут себя весьма тонко и пахнут отличными восточными благовониями, запах которых намного возвышенней. Вот в Англии я видел один салон, где было почти как у вас, но хозяйка его, как истая англичанка, добившись популярности, захотела зарабатывать больше, и расширила число участников до двенадцати — восемнадцати, а это уже многовато. Правда, у неё отличный юноша, играющий роль античного музыканта и поэта, он декламирует стихи собственного сочинения, и совсем неплохие. Так что я чуть-чуть разочаровался в французских женщинах. Раньше я считал их несравненными в мире.

Герцог вздохнул.

— Я уже третий раз у вас, Лаида, но я чувствую, что и сегодня ты не выберешь меня. Почему же так? Неужели ты сомневаешься в моей нежности и щедрости?

— Я не сомневаюсь, Филоктет, в том, что ты совершенно не влюблён в меня и просто хочешь добавить ещё одно известное имя в свой список возлюбленных, — прямо ответила Лаида. — Если я почувствую настоящую влюблённость, я отвечу, клянусь Афродитой.

— Но ведь я хотел через пару дней ехать дальше в Петербург!

— Филоктет, я тебе не мешаю плыть дальше по своему пути. А я поплыву по своему.

Герцог вошёл в азарт.

— Но ты не представляешь, какие подарки я тебе приготовил!

— Я не о подарках говорю. Я не англичанка, не французская куртизанка, и не стремлюсь к драгоценностям ради драгоценностей, и к деньгам ради денег. Вот когда ты влюбишься в меня, я их с радостью возьму и постараюсь тебя отдарить всем, чем сумею.

Никто не осмелился вмешиваться в диалог, и лишь Суворов с прямотой военного его подытожил.

— Так что, дорогой мой друг Филоктет, хоть раз придётся тебе подумать не только о себе и даже в первую очередь не о себе. Мне такая задача нравится! — неожиданно добавил он.

В эту ночь Суворов не пошёл к призывно смотревшей на него Анне, заявив:

— Я разорился на сына своего секретаря, а уж на своего сына мне придётся разориться посильнее.

Он подошёл к Лаиде, по-отечески поцеловал её и сказал:

— Родиться бы тебе в античности и мужчиной! Был бы выдающийся стратег, демагог и бабник!

Герцог задержался ещё, но меня уже увлекли другие события.

На следующий день после симпозиума Суворов собрал университет и зачитал им письмо государыни и императора, в котором выражалось намерение сделать Кёнигсбергский университет одним из лучших в мире. В связи с этим губернатору давались полномочия для реорганизации университета, а все профессора, доценты и адъюнкты должны были подать в отставку, чтобы обеспечить ему свободу рук. Суворов заодно заявил, что он уже купил для казны четыре дома рядом с университетом, чтобы на их месте построить ещё одно здание университета для вновь открываемых факультетов и дом для ведущих профессоров, которым разослала приглашения Петербургская Академия.

После этих слов учёное собрание несколько успокоилось. Действительно, в таких случаях коллективная отставка с последующим приёмом почти всех на те же должности была освящена вековыми обычаями. Но каждый в глубине души побаивался, а вдруг его-то не возьмут? Совершенно спокойны были лишь Кант, Ламберт и Вольф, полностью уверенные в своих заслугах.

Через четыре дня, когда все заявления об отставке были собраны, Суворов пригласил меня для разговора один на один.

— Антон, я получил рескрипт государыни и императора об организации Сибирской Академии в городе Иркутске, и о том, что Кёнигсбергскому университету предоставлено почётное право стать основателем данной академии и Сибирского университета. Но меня просили проявить мягкость по мере возможности, и даже до некоторой невозможности. Нам нужно обсудить, как действовать.

И тут меня озарило. Вот сейчас есть возможность решить задачу! Но я так и не понял: это просвещение Сибири или спасение труда Шлюка? Собираясь с мыслями, я спросил:

— Василий Иванович, а как Ваши собственные дела? Вы раздумали уходить в отставку?

— Нет, я уже подал прошение об отставке. Но меня попросили задержаться ещё на год для решения вопроса об университете и чтобы в порядке передать дела преемнику, которого ещё не нашли. Все боятся, как бы следующий губернатор не испортил уже сделанного. Тебе я советую не как начальник, а как друг. Перепиши своё сельцо на сына и езжай ко мне в имение на правах моего гостя и личного секретаря. Я дам тебе отставку и испрошу орден, да и в завещании тебя не забуду. Мне много чего нужно будет написать, а я не знаю, сколько мне Господь отпустил ещё времени.

Я остолбенел. Я действительно был в некотором смущении, не зная, что же я буду делать после смены начальника. А теперь всё решалось.

— Василий Иванович! Я очень благодарен! Действительно, это решает все мои проблемы.

Я улыбнулся и добавил:

— Правда, кроме одной. Я тут накопил грехов на душе за жизнь свою, и надо бы их отмолить перед смертью.

— Я всю твою жизнь не знаю, но почему-то уверен, что ты никого не убивал, не разорял, не оклеветал, девственниц не развращал. А грехи твои настолько естественны, что их любой поп тебе отпустит.

И генерал довольно расхохотался.

— Василий Иванович, вот в том-то и беда, что не верю я в отпущение грехов от попа. Я сам грешил, сам и должен просить прощения у Бога.

Генерал посуровел.

— А вот это страшнейший грех! Какая гордыня! Я, дескать, подсуден лишь Богу, а в церковь не верю.

— Почему же не верю? Я в церковь хожу, и молюсь по православному канону.

— Нет, не веришь! Христос ведь ради того к нам сходил, чтобы нам, грешным, помочь, и оставил Святую Церковь после себя. Ты в гордыне своей полагаешься лишь на свои силы. А Дьявол всё равно сильнее тебя, и ты лишь сам себя загубишь.

Я смутился, и у меня неожиданно вырвалось:

— Грешен, батюшка!

Суворов подобрел и улыбнулся:

— Знаю я хорошего батюшку, отвезу тебя на месяц к нему на покаяние, он тебя на путь истинный наставит. Он строг, но умён и добр.

— Спасибо, Василий Иванович!

— А теперь вернёмся к делам. Я тебя, грешник, знаю! — по-доброму ругнулся Суворов. — Ты ведь время тянул, чтобы обдумать решение.

Меня громом поразило слово "Решение". Вот он, решающий момент! И вдруг я уверенно сказал.

— Есть решение, но я должен ещё кое-что рассказать.

И я рассказал о выступлении Канта. Я попросил как личное одолжение в ходе решения проблемы направить Канта в Мемель (злорадно подумав, что он никогда не выезжал никуда, а тут будет ему месть!)

Суворов расхохотался и неожиданно сказал слова из сна:

— Правду паписты говорят: чёрт лжёт, даже говоря правду! А я добавлю: как это доказал честнейший профессор.

Мы обсудили детали и разошлись, довольные.

Гретхен на следующий день после симпозиума обычно рассказывала Анне, что там говорилось на греческом и латыни. Когда я вернулся домой, она как раз хвасталась словами герцога насчёт приятного запаха немок и грубого — француженок. Анна неожиданно выдала:

— Мы в баню ходим, а от них смердит.

Все трое рассмеялись. А я вспомнил, что простые немцы стали обзывать своих женщин, ходящих в баню, русскими подстилками. Так что вонять стало признаком патриотизма и протеста против варваров.

Вся академическая составляющая университета собралась на новое собрание. Как и всегда на таких собраниях, Суворов говорил на чистой классической латыни. Губернатор поблагодарил за покорность указу монархов и объявил, что он всех назначает исполняющими те же должности с тем же жалованьем и привилегиями, кроме права избирать новых членов и по своей воле уходить в отставку. Все поуспокоились.