В Макори боролись недоверие и желание выслушать-таки, понять до конца. Но невесть почему голова становилась яснее, и вместе с тем наконец пришла осторожность. У Энори сменились планы? Что-то узнал о генерале, или о брате его?

— Поговорим, когда я обдумаю твои слова, — буркнул Макори, и пришпорил коня.

Ему не хотелось делиться с отцом этим разговором, мало ли что тот решит. Но Энори подставился под стрелу, назначенную другому — не пожалел жизни. Разумно ли было предлагать ему союз против Тагари? А раз уж предложил, как истолковать ответ?

Лайэнэ рассчитывала, что Энори покинет ее обиталище одновременно с приятелем, но ошиблась. Тот, кажется, собрался остаться надолго... это означало — от четверти часа до целой ночи, точнее предсказать его настроение она не могла.

Чтобы скрыть, как ее огорчил визит Макори, принялась переставлять цветы в вазах, обрывая чуть пожелтевшие листья со стеблей. Но он, опустившись на свое любимое сиденье, заметил, что молодая женщина расстроена.

— Ты сама стала похожа на лист вроде этих. В чем дело?

— Зачем ты его сюда привел?

— Здесь можно говорить, не опасаясь чужих ушей.

— А как же я?

— Ты для Макори — никто, а для меня... — он улыбнулся, не договорив.

— Шкатулка, куда складывают секреты, вдруг да понадобится, — закончила за него Лайэнэ. — Но я не хочу этой роли.

— А могла бы гордиться доверием...

— Оно — верный способ получить удавку на шею или яд в бокал.

— От Макори я всегда сумею тебя защитить.

Теперь она улыбнулась, и, кажется, эта улыбка вышла не искренней с виду, а вовсе даже кривой.

— Если бы только он... Но уроженец Дома Нэйта — не тот, чьи секреты я бы хотела хранить, — сказала молодая женщина. — Он может... почти всё.

— Нет... не всё. Сила — это много, но есть не только она. Жаль, он не понял.

— Что ты сделал? Макори не глуп, он не стал бы при мне говорить такое.

— А, пустяки, — отмахнулся гость. — Почти ничего не понадобилось... разве самую малость. Вино и музыка тоже сила.

— Он опасен, — сорвалось с губ ашринэ против ее воли. — И для тебя.

— Предупреждаешь меня?

— Я буду молчать, — она опустила руки, в которых еще остались увядшие листья, — Вы все знаете сами... к чему слова женщины, да еще такой, как я?

— Тебя вправду заботит моя безопасность? — он чуть прищурил глаза, посмотрел оценивающе. Лайэнэ склонила голову, отвернулась. Дура... сколько раз обещала себе — закрыть для него свою душу, благо, и не нужно ему...

— Не знаю. А если и так?

— Зачем это мне? — равнодушно спросил.

— Хоть раз ты задумывался о том, кто ты и что тебе нужно? — сказала она почти с отчаянием. Ни с кем не говорила столь дерзко, но он как будто лишь получал удовольствие.

А сейчас ей показалось, Энори вздрогнул — едва ощутимо, как усики мотылька.

— Я впервые об этом подумал давно. Восемь лет назад, у ручья...

— Расскажи об этом.

— Зачем?

— Наконец хоть что-то узнать о тебе!

— Ты расспрашивала о прошлом каждого, с кем ложилась в постель? — спросил он лениво.

Лайэнэ вздрогнула, ответила ледяным тоном:

— Напрасно считаешь, что грубость придает тебе очарования. Наоборот.

— Я могу побыть и таким... Только одно имеет значение — то, чего я хочу.

— Для тебя?

— Для всех.

— Не перегни палку, — делано рассмеялась молодая женщина. — Макори тоже считает себя центром мироздания, и многие другие! Впрочем, если вы все однажды свернете себе шею, я плакать не буду.

— А о ком ты будешь плакать? — спросил он тихо. — О том, чья свадьба вот-вот состоится? А я ведь тебе говорил...

— Я не... я ничего не могу! — отрезала она, чувствуя, как кровь отхлынула от лица, а тело холодным стало и непослушным.

— Жаль... Может быть, ты не станешь и в его смерти себя винить, женщины переменчивы...

Он поднялся и покинул ее дом так быстро, словно ветерком был, а не человеком.

"Ты знаешь, что делать", — вертелось у женщины в голове. Она сжала виски. Да... знала, что делать, и как. Никогда не думала, что придется. Но если Рииши умрет, целого мира не надо. Пусть не любовь это, но совесть, вина, которую не избыть.

А Энори... если бы можно было не верить ему!

"Кажется, я скоро возненавижу это лицо. Все красивые лица, и буду искать только невзрачное и уродливое. Чего он добивается? И зачем..."

Молодая женщина знала, что он, по крайней мере, не считает ее дурой — можно прямо-таки гордиться, большинство людей для Энори глупей воробья.

Что до него самого, то Лайэнэ не знала, насколько он умней прочих. Может и нет. Но он был непонятным — это и выбивало почву из-под ног. Как себя ни поведи, все равно ошибешься...

Перед серединой лета несколько дней царит веселье на улицах. Цветами украшено всё, даже в самом бедном домишке цветы красуются. А Лайэнэ собирает у себя все, что дарит красоту, иначе и быть не может. Не зря ее имя звучит, как заклинание, для девочек, только мечтающих о вершинах подобной славы.

Целая неделя праздника.

Будут молодые люди из хороших домов, те, кто постарше, тоже будут, но меньше — они предпочитают наведываться в ее дом в одиночку. Танцовщиц, певцов, музыкантов Лайэнэ призывала лучших — они всегда получали богатую награду, а кроме того, лишний раз могли предстать перед глазами людей влиятельных.

И юные ашриин будут, не соперницы — ученицы, скорее, хоть сама она никакая не наставница. Отнюдь не все робкие, в ее присутствии они стихают, и право на внимание любого — всегда ее.

— Какие цветы поставить, госпожа? — прозвенел голосок девочки-прислужницы. — Белые колокольчики как раз раскрылись, они такие нежные...

— Нет! — оборвала ее женщина, и устыдилась, видя распахнувшиеся глаза служанки. — Прости... Не надо белых, ты понимаешь?

— Вы так любили их...

— Это было давно. Сейчас не хочу видеть подобного.

На сей раз она выбрала расцветки, каких обычно не носила — светлые и темные оттенки алого, и черным шелком вышито было верхнее платье — диковинные птицы с длинными хвостами и клювами раскрывали крылья, готовясь взлететь.

Височные подвески — темно-багровые гранаты с огненными искрами внутри — оттеняли золотистую кожу. И золото — тончайшие золотые цепочки, сетью покрывающие волосы и спадающие с запястий. Ее нежной, чуть холодноватой красоте подобный наряд придавал манящее выражение.

На волосы Лайэнэ брызнула ароматной водой — редкой, вишнево-ежевичной с оттенками имбиря и перца; и теперь теплый, сладкий, слегка терпкий запах окутывал ее легчайшим незримым облаком.

Словно облако, она и скользила по циновкам, едва касаясь их, и улыбалась любому, с трудом разбирая, кто перед ней, говорит ли он что-нибудь и что отвечает она сама.

Красные и розовые цветы украшали комнаты, фонари, похожие на огромные сливы, заливали сад золотым и оранжевым светом.

Пение и смех раздавались, и понемногу ей стало казаться, что на сердце стало спокойней. Какая разница — что было, то было, а здесь она сияет полной луной на небе. Тут ей нет равных!

В саду, затерянная в тени деревьев, пела девочка из юных воспитанниц ашриин. Слушая голос, прозрачный, словно капель, Лайэнэ загрустила. В возрасте этой девочки у нее еще были подруги, настоящие, верные, хоть и мало совсем; потом одна умерла, еще одна покинула город, близость с остальными как-то закончилась — они не смогли высоко подняться, и сами несколько сторонились удачливой соученицы...

Вздрогнула, ощутив прилив ненависти — мелькнуло черно-белое одеяние... в следующий миг поняла, что ошиблась. Один из молодых гостей в темно-синее был одет, и в бледно-голубое: сумерки исказили цвет.

Он, заметив внимание хозяйки дома, устремился к ней и сказал что-то пустое и лестное, жадно разглядывая ее, будто выбирал, какой из сочных плодов на блюде съесть первым.

Тогда она вскинула голову — и засмеялась.

После непонятных дней, когда цветы жасмина опадали, едва успев раскрыться, новая напасть подоспела.

Отчего-то отказались петь соловьи-черногрудки. Влюбленные огорчались — провести вечер, слушая трели этой маленькой птахи, считалось хорошей приметой. Если пара устраивалась в беседке, а то и просто на траве, и прилетала черногрудка, говорили, что судьба не обделит милостями обоих.

— Опора-Ахэрээну гневается, — говорили старые люди. А молодые жалели — ни цветущую ветку подарить избраннику или избраннице, ни получить благословение птицы, любимой Небом!

А тут еще недавно произошла неприятность в семействе Коя — мало того что какого-то мужчину видели утром выскользнувшим из комнаты старшей дочери, Кийн, так еще и записки нашли от покоренного ее красотой. Тут уж не отговоришься — мол, вор забрался.

Да и какой вор полезет красть в присутствии хозяйки?

И взять у Кийн в комнате особенно нечего, безделушки разные — а старинные украшения и прочие ценности, к свадьбе приготовленные, держат не в спальне.

Кийн ничего не говорила и не выходила от себя. Плакала она или нет, слуги и те не знали. Только родителей и бабку-служанку до себя допускала.

А записки, между прочим, были весьма душевными, и украшены росчерком в виде сплетенных стеблей — верный знак сердечной склонности. Лежали в шкатулке, на столике подле кровати, цветами ириса переложенные. Родня не поверила, мало ли как можно девушку оговорить из зависти, мало ли что подбросить. Но слухи поползли, будто кто нарочно их распускал, вскоре по всему городу языками трепали. Все новые подробности выяснялись, уже порой совсем завиральные; какая уж тут свадьба, когда имя девушки склоняют на всех углах.

Рииши Нара от невесты отказываться не хотел — говорят, против воли отца. Но семейство Коя само уговор расторгло.

Еще слухи ходили, Кийн написала жениху своему — что-то такое, после чего Рииши на три дня покинул город. Потом вернулся — служба превыше сердечных дел.

...Только он один видел то, ныне давно ставшее пеплом письмо. Вам не дадут забыть эту историю, а вы не сможете мне простить, даже поверив, что я говорю правду и невиновна, говорила она. И знаете, кого станут припоминать еще, говоря про неверных вам женщин.

Кийн была умной девушкой. Какими путями она узнала, что следует написать для разрыва, как вообще узнала про ту историю, но слова выбрала беспощадные, самые точные...

Служанки — две девочки — прибирали дом Лайэнэ после очередных гостей. Сама хозяйка стояла и смотрела на рассыпанные по циновкам лепестки. Танцовщицы недавно кружились в их вихре, а потом лепестками осыпали саму Лайэнэ. Ей казалось, что на нее падают маленькие, но очень острые лезвия — а вниз опускаются они же, окровавленные, и капли крови, и не отличить, где одно, где другое.

...Мужчинам ничем не грозят прежние связи — по крайней мере, если они такие, как у Рииши и Лайэнэ. Хоть на площадь выйди и заяви — все только плечами пожмут — эка невидаль!

А вот женщины... Семьи что жениха, что невесты придерживаются строгих правил. Даже если Рииши и не откажется от девушки, узнав о ее вовсе не безупречном поведении, то родные его не поддержат, уже не поддержали. А он не захочет быть причиной горя семьи.

А сама девушка... если она окажется сильной, уедет куда-нибудь. В противном случае веревка всегда под рукой, да и омуты в северных реках глубоки, течение быстрое.

Лайэнэ ощутила, что с трудом может дышать. Ей представилось — погребальный костер, друзья и родственники с подобающими случаю выражениями лиц, и среди них — Энори, с лицом печальным и задумчивым — он это умеет. Как всегда, чище снега...

Молодая женщина велела запереть калитку, весь день провела, не выходя из комнаты, неподвижно сидя в спальне на циновке и глядя на букет из сухих полевых злаков. Пусть он мало годится для лета — живые цветы, особенно белые, сейчас вызывали у нее отвращение.

Не ела ничего — выпила за весь день только чашку мятной воды.

Служанка тревожилась — здорова ли ее госпожа? У Лайэнэ сил не было отвечать на вопросы.

К вечеру стало легче, и схлынувшая жара облегчила боль. Тогда молодая женщина вышла в сад, погруженный в легкие сумерки. Пошла по дорожке, касаясь кончиками пальцев листвы яблонь и слив.

— Тебе не нужна помощь?

Обернулась, испуганная, будто в спину плеснули ледяной водой.

— Как ты проник в сад?!

— Ну не через забор же...

Он сидел почти у самой земли в развилке самой старой из яблонь сада, едва различимый в сумерках; над плечами и головой порхал белый ночной мотылек.

— Зачем ты пришел?

— Помочь, если нужно. Ты столько сделала...

Лайэнэ стиснула руки.

— Ты доволен?! Теперь убирайся отсюда!

— Чем я должен быть доволен? — удивленно спросил он, откидываясь на ствол дерева. — Я же сказал тогда — если хочешь избавить его от опасности... Ты захотела.

— Я перед тобой, конечно, все равно что трава придорожная, но если ты сейчас не уйдешь, долго не сможешь смотреться в зеркало — ногти у меня острые, — выдохнула ашринэ.

Он взял ее руку, с огорчением посмотрел Лайэнэ в глаза, невесомо коснулся губами ее запястья — повернулся и пошел прочь.

— Дрянь, — беззвучно произнесла молодая женщина, глядя, как силуэт в бело-дымчатом шелке исчезает среди подсвеченных закатом сливовых деревьев.

Рииши не мог остаться дома и в эту ночь. Вернулся, но сам не понимал, зачем было возвращаться. Видеть родных не было сил, чужих — тем более. Все в городе шло спокойно, в городской страже ни одно указание нарушено не было, а придумать, чем себя занять еще, он не мог.

Смотрел на созвездия — они начинали кружиться перед глазами. Вспоминал, как учил брата их различать — вон Журавль, Сокол, а рядом — Хасса, видишь, изогнулась в прыжке?

Женский голос окликнул его.

Фигура, полностью завернутая в темную ткань, и лицо было скрыто. Но Рииши узнал. Хотел пройти мимо.

— Погоди. Я должна сказать тебе...

— Иди своей дорогой, Лайэнэ. Ты уже достаточно сделала.

— Я хотела сказать... ты считаешь другом того, кто тебе вовсе не друг. Я виновата в том, что расстроилась ваша свадьба, но он...

— Я знаю больше, чем ты думаешь. А об остальном могу догадаться. И не тебе приходить с доносами, — слова давались ему тяжело.

— Ты не... что ты будешь делать теперь?

— А ты что, за него все же боишься? — спросил Рииши с горькой иронией. — Делать я ничего не буду. Так и передай, вы ведь наверняка еще увидитесь. Он ни в чем не виноват по закону, а я чту закон.

Глава 22

За окном, где-то в бесконечном небе пел жаворонок. Нээле слыхала эту трель во время долгого пути меж холмов, но как малую птаху занесло в город? Девушка съежилась на полу, уткнувшись лицом в колени. Она не слышала, как вошла Айсу, все заполняло пение жаворонка, скрадывало шаги.

...Времени у нее — лишь до праздника середины лета, до последнего дня его. Кэраи Таэна объяснил ей, что в дальнейшем бессилен. Наверное, и впрямь не мог большего — и через себя переступить не мог, спасать того, кто заслуживает позорной смерти...

— Послушай... можно попробовать еще одну вещь, — девочка приблизилась к ней, опустилась на пол совсем рядом, зашептала на ухо: