Критический эксперимент

Суворов достал ещё одну бумагу.

— А теперь я зачитаю именной указ о создании в городе Иркутске Сибирской Академии наук как отдела Петербургской императорской академии.

Собрание сначала недоумевало, какое это имеет отношение к Кёнигсбергскому университету, затем в середине длиннющего указа вроде бы сообразили, что от них потребуют посылки нескольких ученых в Сибирь, но условия для сибирских академиков были оговорены в указе действительно царские, и молодые магистры уже начали шушукаться, а не поехать ли туда?

Но последняя фраза указа всех громом поразила:

— Почётное право основать Сибирскую академию и университет при ней даруется нашему возлюбленному Кёнигсбергскому университету, и генерал-аншеф генерал-губернатор Суворов имеет для этого приказать всем выбранным им учёным мужам направиться в Иркутск для почётного и славного дела распространения просвещения и изучения необъятного края. Охотники тоже приветствуются.

Все были громом поражены. Итак, каждого из них губернатор теперь может послать в сибирскую глушь! Лишь несколько молодых адъюнктов закричали:

— Слава императору и государыне-матери! Запишите нас в охотники!

— С превеликим удовольствием, только проверю вашу квалификацию и репутацию, — ответил губернатор. — Нам в Сибири плохие учёные не нужны.

И секретарь стал записывать охотников.

— А теперь я перейду к самому главному. Пару месяцев назад вы под видом учёного собрания лаяли русскую культуру, русскую речь и русское правительство, а потом ещё выпустили пасквиль на российское правление и на тех, кто сотрудничает с русскими. Вы всё время строите заговоры, дабы вернуть Пруссию Фридриху, коий от неё полностью и навсегда отказался и лишь вас дурачит. Чтобы вырвать заразу с корнем, я объявляю всем вам, дабы вы в течение месяца готовились к переезду в Сибирь. Студентов через месяц распустим на годичные каникулы, а профессоров новых наберём. Может быть, я кое-кому из вас велю остаться.

Собрание как громом поразило. Все представили себя сибирскими академиками, заседающими на сибирском морозе в собольих шубах вокруг русского самовара в окружении медведей и волков. Пара профессоров даже в обморок упала.

На следующий день, как и ожидал губернатор, на приём к нему попросился ректор университета. Суворов его не принял. Затем были суббота и воскресенье. В понедельник в шесть часов утра ректор вновь сидел в приёмной. Опять зря. Приняли его лишь в среду.

Суворов весьма холодно говорил с ним, но затем согласился поразмыслить о смягчении приговора университету (мельком Суворов заметил, что доктора Бернулли, Линнеус и Шееле уже дали согласие на переезд в Пруссию и скоро приедут в Кёнигсберг, и ректор ещё больше побледнел: он понял, что условия привлечения ведущих европейских профессоров такие, что в Кёнигсберге скоро будет тесно от светил науки).

Через два дня состоялось новое собрание. Суворов сказал, что он способен простить большинство академического сообщества, но нужно, чтобы оно деятельно покаялось. Он потребовал, чтобы в университете позволили говорить и преподавать по-русски и поощряли изучение русского языка. Учёные мужи покорно согласились. Он, далее, потребовал немедленно извергнуть из своих рядов приват-доцента Шаумберга, автора гнусного пасквиля, участника всех комплотов и лаятеля всего русского.

— Сей приват-доцент сегодня же имеет отправиться по этапу в Иркутск для подготовки приёма первого отряда академиков. Ему не положено вспомоществование для переезда, поелику ехать он будет за казённый счёт.

Собрание без возражений и с облегчением согласилось.

— Честнейший и ученёйший знаменитый профессор Иммануил Кант показал на собрании, как можно говорить правду таким образом, чтобы вышла круглая ложь. Он должен загладить свой грех, лично поехать в Мемель на месяц, извиниться перед Шлюком и помочь подготовить достойный третий вариант книги.

— Я никогда никуда не езжу, — спокойно и с достоинством сказал побледневший Кант.

— Не поедете в Мемель, поедете в Иркутск, — ответил губернатор. — И не только вы. Более того, поедете в должности ректора вновь основанного университета и непременного секретаря Академии.

Кант побледнел. Видно было, что губернатор кажется ему утончённым садистом. Он снайперски подсунул профессору всё то, чего Кант тщательно избегал. А выглядело это как почётное именное поручение императора и государыни.

— Это беззаконие! Я подаю в отставку.

— Вы сами покорились именному указу и теперь не имеете права уходить в отставку, — сказал Суворов.

Кант с достоинством поклонился собранию и вышел.

— У вас есть день, дабы уговорить этого упрямца спасти вас. Послезавтра утром он должен выехать вместе с доктором honoris causa Аристофановым, — сказал губернатор.

Он продолжал оглашать требования, но я уже не слышал ничего. Меня распирало чувство, что вот-вот всё будет сделано! Но я помнил восточную поговорку: "Прыгая от радости, смотри, как бы у тебя из-под ног не выдернули землю".

Через день утром к карете подошёл кислющий-кислющий Кант в сопровождении ректора и пары профессоров, которые сдали его с рук на руки мне.

За всю дорогу Кант произнёс всего пару предложений.

— Это вы, учёнейший почётный доктор и мастер допросов, подговорили губернатора на такую месть?

— Генерала ни подговорить, ни уговорить невозможно. Идея, не скрою, была моя, но её развитие в виде ректорства и поста непременного секретаря — его собственное. Он ещё ехидничал, что на этом посту Вы научитесь ценить талантливых людей и беречь их, поскольку увидите, сколько вокруг напыщенных ничтожеств и как они агрессивны.

— Но всё равно, я поехал не из-за ваших угроз, а из-за того, что всё научное сообщество молило меня спасти их.

— Я думаю, что очень скоро Вы оцените всю глубину благодарности этого сообщества и его отношение к Вам.

Кант почувствовал скрытую издёвку и замолчал.

В Мемеле, надо отдать ему должное, Кант сразу же честно принялся за работу, и уже через две недели мы вернулись. Я — в хорошем настроении, Кант — смертельно обиженный и выбитый из колеи.

За это время Иммануил Кант успел ощутить солидарность и благодарность научного сообщества. Суворов попросил университет добровольно выделить трёх профессоров и шесть доцентов для основания академии наук. Профессоров назвали почтенные мужи следующих: Кант, Ламберт, Вольф. Доцентов тоже выбрали самых способных. Суворов самолично заменил всех профессоров и половину доцентов, и тем самым спас Канта от переселения.

У меня появилась уверенность, что задача будет вот-вот решена.

Я вернулся домой, но был настолько рассеян, что ничего вокруг не замечал, и с симпозиума ушёл в самом начале, сославшись на головную боль. Переодевшись в обычный костюм, я пошёл в таверну, чтобы хоть там отвлечься. И тут меня изо всей силы хлопнули по плечу. Я вздрогнул и обернулся.

— Привет, старина! Ты что же земляков не замечаешь! — гремел полковник Яковлев. — Пошли тут в шикарное местечко, выпьем и поговорим.

Мы разговорились. Яковлев был доволен жизнью донельзя. Сейчас он ехал к Фридриху под Прагу, где шла последняя осада войны. Он спросил меня:

— Ты тоже остался? Я твои стишки с удовольствием почитывал.

— Да нет. Только сейчас, кажется, задача решается.

— Ну, вы, штатские, и медлиты. Не то, что мы, военные. Выпей ещё, черепаха!

Я ещё немного выпил.

— Значит, всё-таки решается. Ну и как, остаёшься?

Я сообразил, что мне придётся принимать ещё и это решение.

— Пока не знаю. И то, и другое хочется. Мне здесь тоже понравилось.

— Ладно, если надумаешь остаться, ещё выпьем и не раз! Мне с тобой всегда приятно пообщаться. А если вернёшься, должна же между нами остаться какая-то, хоть телепатическая, связь? Мне немного интересно, как в том времени изменилось из-за того, что мы натворили. Побаиваюсь я, что Германия слишком усилится и одолеет Россию.

— Ну, если удастся, протелепатирую! — улыбнулся я.

На всякий случай я заранее побеспокоился о том, чтобы переписать благоприобретённую деревеньку и души на имя сына. Гретхен почувствовала неладное, и впервые за всё время устроила нечто типа выяснения отношений.

— Антон, я не хотела бы, чтобы ты уходил. Я всегда рада тебе, а ты подготавливаешь уход. Ведь если, упаси Боже, ты умрёшь, то сын и так всё получит по закону. Без отца сыну будет плохо. Да и Анна будет скулить: "Почему господин нас бросил?"

— Это личная просьба губернатора, — признался я.

— Я знаю, что ты всегда умел исполнять лишь те просьбы, которые считал нужным. Почему же ты решил повиноваться?

— Потому что я тебя люблю, — соврал я и стал её целовать.

Но так просто эту, теперь уже точно незаурядную, женщину оболванить было нельзя. Она с удовольствием расцеловала меня, а затем сказала:

— Антон, видишь, как нам хорошо вместе! Но губернатор явно сделал тебе какое-то предложение, и ты готовишься навсегда нас покинуть.

Меня передёрнуло и неожиданно я зло сказал:

— Ну да, я останусь, и кем я стану после отъезда губернатора? Официальным любовником прославленной гетеры?

Гретхен жёстко ответила.

— Учёный муж, Вы ошибаетесь. Вы — официальный отец моего официального сына. Сыном и его матерью мы связаны крепче, чем многие супруги браком. Это положение даёт нам обоим и права, и обязанности по отношению друг к другу и к Анне. Но, в отличие от супружеского долга, это именно права, и реализованы они могут быть лишь по взаимному согласию, взаимопониманию и взаимной любви. А любви, согласия и понимания у нас вполне достаточно.

Гретхен продолжала:

— Я понимаю, что именно ты позволил мне найти свое призвание и разбудил мои способности, о которых я и не подозревала. Зарытые таланты тяжким грузом давили мне на душу, и я все время чувствовала себя неполноценной. Я сама себе удивилась, когда, став твоей открытой любовницей, я вдруг ощутила себя не аморальной особой, не изгоем общества, а полноценной красивой женщиной. Тогда у меня и появилось ощущение того, что раскрылась одна сторона моей души: столько в душе было любви и желания быть любимой, что невозможность выплеснуть всё это буквально съедала меня изнутри.

Я взял Гретхен за руку и стал нежно гладить. Она улыбнулась.

— Как хорошо! Я же говорила о взаимопонимании и согласии. Сейчас мне именно это и надо было! Но я отвлеклась от главного. Когда меня перестала съедать неутолённая жажда человеческой нежной любви, соединённой с настоящей страстью, я стала чувствовать. что внутри меня таятся и другие силы. Ты видел, что я почти ничего не читала. Но Библию я знаю прекрасно, а другие книги, которые мне попадались до этого, были настолько грубы и дурны, что вызывали у меня отвращение. Меня до сих пор мучает мысль. В детстве, когда нас немного учили латыни в школе, я поражалась, как это другие не могут понять таких простых вещей, как законы латинского языка? А если бы я стала серьёзно учиться ещё тогда, то сколько бы языков и сколько бы интересного я могла бы узнать! Я могла бы стать второй Гипатией, и тогда, наверно, мои сограждане тоже растерзали бы меня, если бы я своевременно не убралась куда-то в Лондон или Петербург. А сейчас я стала всего лишь красивой драгоценностью, и в этом качестве город меня зауважал. Но я понимаю, что, если я сейчас бриллиант Пруссии — помнишь, что так меня неоднократно называли — то огранил этот бриллиант, который казался тусклым и бесформенным куском холодного и твёрдого камня, ты, и никто другой.

Гретхен продолжала.

— Единственное, о чём я иногда жалею — что мы не встретились на десять лет раньше. Я бы себя нашла как раз вовремя. Но потом вспоминаю, где тогда жила, и понимаю, что в Пруссии это было бы невозможно. Всё-таки Россия — намного более свободная страна.

Я внутренне ухмыльнулся и восхитился.

— Вот это речь! Воистину прав Суворов: в тебе пропал стратег и демагог одновременно! А бабник просто перешёл в другую ипостась!

И мы искренне и нежно обнялись, подарив друг другу одну из лучших наших ночей. А вопрос был временно исчерпан.

Почти что в тот день, когда радостный Шлюк приехал сдавать рукопись в печать, (не помню, в точности, чуть раньше или чуть позже) я почувствовал, что ЗАДАЧА РЕШЕНА. Теперь осталось сделать выбор.

Гретхен уже заметила, что я сам не свой, и покинула своего очередного любовника, чтобы меня утешить. Но я даже не смог с ней иметь дело. Она попросила Анну принести сына, и обе мамаши стали расхваливать успехи своего ребёнка. Я оттаял, потеплел, стал играть с сыном, а Гретхен говорила, что она воспитывает его по-афински (не очень строго, но и не изнеживая), хочет, чтобы он стал офицером, учёным и поэтом, как его отцы. Я поневоле улыбнулся и стал её просить, чтобы она не надеялась на всё это сразу. Бог никогда всего не даёт человеку. Главное, чтобы он стал хорошим офицером и человеком чести, а остальное приложится по мере того, как Господь позволит.

Анна каким-то чутьём чувствовала неладное, и вдруг её инстинкт сработал полностью: она бегом унесла сына, который стал плакать, отдала его няне, а затем вернулась обратно, бросилась передо мной на колени и буквально завыла по-собачьи:

— Господин, не уходите!

Она повторила это несколько раз. Я гладил её и постепенно утешил, а потом сказал, что у меня очень серьёзные и неприятные дела. Гретхен заявила, что тогда она сегодня вечером устроит лёгкое пиршество и постарается развеять все мои печали, а потом, Бог даст, все уладится. Но я наотрез отказался и заявил, что я хочу побыть один.

Я заперся в своей комнате и понял, что должен вернуться. На душе стало легче. А тут ещё постучалась вконец обеспокоенная Анна. Я погладил её, она принесла мне чаю, и мы обнялись на прощание (это я-то знал, что прощание). И я заснул, чтобы утром готовиться к возвращению.

— Возвращение

Я весь последний день посвятил распродаже лишнего имущества (интуиция подсказала мне, что стоит это сделать). Написал прощальные письма обиженному на меня профессору Канту, магистру Шлюку, академику Баркову и своему начальнику Суворову. Текст их немного различался, но смысл был один и тот же: я благодарил их за хорошее отношение, просил прощения за нанесённые вольные и невольные обиды и сообщал, что я решил подготовить душу к свиданию с Богом и ухожу из мира.

Утром вышел к завтраку, вручил Гретхен плату ещё за месяц вперёд (ритуал ежемесячной платы у нас так и остался, теперь уже в качестве юмористического обычая) и сказал ей, что вновь уезжаю по делам. Письма всем, кроме начальника, отослал. Письмо начальнику оставил на столе.

Нанял извозчика, поехал в лесок. Перед лесом остановил возок, расплатился и пошёл по тропинке, затем свернул с неё и наконец-то понял, что вокруг меня никого нет. Я раскинул руки, закрыл глаза и представил себе Технический отдел практики. Карта встала перед глазами и вновь потянула меня к себе, но на сей раз на ней был один огонёк: Москва.

И вот я вновь стою в отделе практики. Голова немного кружится. Я совершенно голый, но рядом со мной несколько золотых и одна медная монета из той тяжёлой кучи, что была у меня в кошельке, и старинный башмак на левую ногу. Дежурный (уже другой) улыбается и замечает: