Над письмом она сидела всю ночь. Ее, одну из лучших работниц, учили грамоте: чем образованней вышивальщица, тем вернее поймет, что нужно богатым заказчикам. Рисовать девушка тоже умела, без этого только испортишь полотно. А вот красиво писать, что знаки, что смысл...

Вконец отчаявшись, она остановилась хоть на чем-то связном и гладком. Исписала уже третий бумажный лист, последний из принесенных Айсу.

...А может, принять свою судьбу, не биться, словно бабочка в паутине? Лиани вряд ли поможешь, а здесь — она и мечтать не могла попасть в такой дом... и, вероятно, еще какое-то время будет настолько же хорошо. Не думать о будущем. Жить, как живется... может, и не оставит судьба, столько раз уже сохранившая.

А если все же оставит? Раз девушка выбрала легкий путь, как там, возле святилища, испугалась порвать платье в зарослях, позволила себя остановить?

Перевязав сложенное в трубочку письмо шелковой лентой, Нээле вытерла слезы. Остальные листы сожгла, перед тем разорвав на мелкие кусочки. Звезды на небе уже бледнели, заря шла, смахивая их бледно-розовым широким подолом.

Думала, хоть теперь заснет, но не получилось.

Поутру есть Нээле не смогла. С трудом проглотив несколько фруктовых долек, запила их водой и подумала — точно сойдет здесь с ума до вечера. Как увидела Айсу, отдала ей свиток. Та умчалась вихрем — и как умудряется в такой длинной юбке, не как у крестьянок, когда щиколотки видно. Вернулась едва ли не через полчаса, видно, всю дорогу бежала.

— Ты сумела отдать письмо?

— Не лично, у меня есть там подруга, — Айсу заговорщицки улыбнулась. — Она все сделает.

Нээле все равно беспокоилась, девчонка же не уходила, крутилась рядом; вышивальщица вскрикнула, чуть не насквозь проколов палец иглой.

— Сестрица, бедняжка, не волнуйся ты так, — Айсу уже знакомым движением присела к ней, зашептала: — Я ведь тоже могу кое-что.

Видя, что Нээле выжидательно смотрит, ожидая продолжения, пояснила:

— У нас, на севере, женщины многое знают. У меня есть... — тут она побледнела и замялась, произнесла через силу: — Пообещай, что не выдашь меня!

— Обещаю, — ответила Нээле, удивленная.

— Я могу принести снадобье, от которого человек становится рассеянным ненадолго, и сговорчивым... может, тебе пригодится.

— Зачем ты мне помогаешь? Сперва письмо, теперь это.

— А вдруг ты поднимешься выше? Пусть не вышло сейчас, все равно — может быть. Тогда ты меня не забудешь...

Ну что может быть? — хотела спросить. И в этом доме я вряд ли останусь, почти решила уже. К хозяйке ли, в мастерскую, только не здесь. Не смогу. Хотя жалею порой, что так глупо себя вела, и о том, что ничего и не вышло. И не могло выйти.

Порой Нээле думала, что любовь такого человека может быть очень большим счастьем. Но это счастье не для нее.

Девчонка принесла ей зеленоватый шарик в коробочке. Нээле приблизила шарик к лицу. От него еле уловимо пахло мятой и чабрецом. Если растворить в вине, то, верно ничего не почувствуешь — девочка сказала, нет вкуса. И при ней отщипнула кусочек, проглотила, чтоб показать — не яд. Могла, конечно, что-то заранее выпить для защиты, но к чему эти сложности?

Хотя ясно ведь, кому Нээле может подбросить этот шарик. У нее сейчас одна забота — о друге, а человек, который, забывшись, может подписать что угодно — вот он, рядом.

Ну, будь что будет. Не сидеть же, сложа руки, пока мгновения капают, собираясь в дни. Страшно; каждый удар ее сердца приближает роковой час.

Поместив шарик в деревянную шкатулку, где хранились иглы для вышивания, Нээле задумалась. Негоже использовать зелья, чтобы добиться чего-то от человека. Да и опасно. Если заметит, конец и ей, и Айсу.

Пока надежда — ответ на письмо. Юная служанка вернулась с пустыми руками, но заверила, что снова пойдет, пока еще не удалось...

— Если что, у тебя останется шарик.

Нээле вдруг осенило.

— Но это невозможно. Больше господин вряд ли меня позовет, в ближайшие дни уж точно, как я могу передать питье, да так, чтобы находиться рядом самой?

— Проще простого, — девчонка привычно повела острым плечиком. — Когда он вернется вечером, ты принесешь вино вместо служанки, уж я знаю, как с ней договориться.

— Ты с ума сошла, нас же накажут всех.

— Господин к тебе на редкость благосклонно относится, питье он, во всяком случае, возьмет, а там уже и не вспомнит, что не было такого повеления. Все равно страшно? Ну и сиди тогда, — сердито сказала Айсу, будто не старшей, а младшую отчитывала.

— Ты такая отчаянная...

— Иначе никогда и никуда не пробиться. Ну, сестренка, попробуй же! — Айсу взяла Нээле за руку, кошачьим движением подалась ближе, словно хотела о ее плечо потереться. — Знаешь ведь — и тебе хорошо будет, если удастся, и твоему другу, и мне тоже.

За нарочито невинно опущенными ресницами Нээле угадывала беспокойное пламя — Айсу не хотелось прозябать в служанках весь век. Но, в отличие от Тайлин, она тянулась не к мужскому обществу, а мечтала о тайных знаниях и о власти. И вновь всплыли перед глазами темные холмы, и ей стало страшно за юную прислужницу.

А та добавила, словно прочтя мысли Нээле:

— Я как-то просила господина Энори научить меня... но он лишь посмеялся.

Энори. Черненое серебро. Не светлое, лунное, а рожденное землей в тени.

Снова это имя, подумала Нээле. Ответит ли? Айсу говорит, что передала письмо... она вызвалась сама, ей незачем врать. Сейчас девушке были безразличны все имена в мире — мысли то и дело возвращались к шарику, спрятанному в комнате. Так мало осталось времени до праздника солнцестояния... и в ее руках средство, которое может помочь.

А вдруг это яд?

Или похуже что...

А ответа все нет.

Вечером, когда служанки, живущие с ней, уже пришли и обменивалась новостями, девушка все стояла у окна, едва отвечая на вопросы. Они наконец улеглись спать, погасив лампу, а она все стояла. Нээле, горожанка, добровольная почти-пленница мастерской, редко смотрела на небо, и знала не так много созвездий. Первыми, как обычно, бросаются в глаза Тушечница, Кисть и Свиток. Слева Журавль и Летучая рыба... неужто и вправду бывают такие, не только на небе? Хотя что небо, что море — почти одно и то же, говорят корабельщики...

А над самым горизонтом — Девушка с веткой. Ветку сейчас не разглядеть... Говорят, когда-то девушка была дочерью купца, и стала созвездием за спасение собственного рода от смерти.

Целого рода — а она, Нээле, хоть кого-то способна спасти?

Рано утром Айсу снова вызвалась сбегать спросить ответа... и, вернувшись, виновато произнесла, что, похоже, господина Энори в городе нет.

На границе воцарилось затишье. Покачивали кронами древние кедры, по каменистым склонам бродили козы — хозяева их пребывали в страхе, не зная, сколько еще продлится эта тишина, не сгорит ли завтра дом при набеге очередной шайки. Козам было все равно — они боялись только волков, огромных, светло-серых, чьи многоголосые песни каждую ночь раздавались поодаль.

О горах Кэраи думал мало — эту твердыню держит брат, никто лучше его не справится. А у самого были другие заботы, каждый день новые. В казне Осорэи обнаружилась крупная недостача — хоть сам главный казначей, Тори Аэмара, явился, требуя найти виновника и наказать строго, Кэраи не сомневался - тот и сам причастен к пропаже, и позаботился спрятать все концы в воду.

Энори и после той истории с допросом совсем не вызывал доверия, а теперь еще эти слухи. Убрать бы его хоть из Осорэи пока, на какую-нибудь заставу. Тоже опасно, но хоть что-то. Только брат больше не желает слушать от него про советника; а еще с детства повелось, если упрется — не сдвинешь.

И северянин вдобавок...

Город обнимало летнее марево, а ему казалось — зима на подходе, и тропы, и души покрываются льдом. И его собственная душа, похоже, все холоднее...

Вечер пришел — так подкрадывается кошка, мягко, бесшумно. Кошка с длинной, пыльной серой шерстью...

По плети вьюнка ползла искорка заходящего солнца — золотой жучок, упорно повторял все изгибы стебля-дорожки, хотя мог бы взлететь. Здесь вьюнки пока не цвели, только зеленели головки спящих бутонов. А когда проснутся, среди них вряд ли будет хоть один счастливого цвета. А вдруг?

Нээле тронула пальцем одну завязь, другую — узнать бы, поторопить...

Услышала чьи-то шаги, тихий звук, не то спохватилась бы раньше

— Ты все сидишь с вышивкой?

— Простите, — она вскочила, роняя с колен шелковое полотно, оно стекло на дорожку квадратной голубой лужицей, блеклой в закатном свете.

— Уже сумерки, нет нужды портить глаза. Оставайся в саду сколько хочешь, но хватит работать.

С утра хозяина не было дома. Вот он и вернулся... и она готова рискнуть.

У него был усталый взгляд. А на человека уставшего зелье, возможно, подействует верней и быстрее.

Нээле коснулась крышки шкатулки с иглами — даже через дерево ощущала шарик, он холодил кожу, нетающая ледяная горошина.

— Я хотела спросить, если можно.

— О чем? — он уже собрался уходить, но остановился.

— По дороге, еще до всего, мы видели полузаброшенное святилище, и миновали его, никаких даров не оставили. То, что случилось потом — наказание?

— Нет, — по лицу его теперь читался интерес и еще что-то, не то сомнение, не то сожаление. — Какая же добрая сила поступит так жестоко с двумя одинокими девушками?

— Значит, это была просто судьба? Иначе никак?

— Я не знаю. Может, просто случайность.

— Вы, господин, в судьбу не верите?

— Я не знаю, — снова сказал он, и Нээле показалось, что отвечает он не совсем ей, а скорее собственным мыслям. — Предпочитаю думать, что решения человека тоже немало значат.

Девушке показалось — он смотрит так, как, наверное, глядит и ее друг — глазами заключенного за решетку. А ведь середина лета, мир для таких, как он — полная чаша...

— Что-то еще ты хотела? — теперь он снова почти улыбается, только чуть более рассеянно, чем обычно, все еще думает о чем-то своем.

— Скоро середина лета, — сказала она одними губами. — Всего четыре дня осталось...

Он услышал ее и еле заметно покачал головой.

Если и впрямь придет она вечером вместо служанки — он ведь не удивится. Слишком устал... И если она даже намеком покажет, что хочет остаться — тоже. И ее больше всего пугает, что она, кажется, и вправду не против безумной этой затеи Айсу, уже и не понять, ради друга или так, само по себе.

Где-то в кустах защелкала птичка — может, соловей, может, еще кто, так и не научилась их различать. Он повернулся на звук, послушал какое-то время, чуть кивнул девушке и направился прочь.

— Доброй ночи, господин мой, — Нээле дождалась, пока он уйдет, бросила на землю шарик и наступила на него для верности.

Глава 23

— Смотри — свадьба не состоялась, невеста попалась с изъяном — вдруг женится на тебе?

Майэрин вспыхнула от шуточки брата. Опустила голову, делая вид, что внимание ее поглощено перебиранием цветов.

Рииши запал ей в душу, когда тот вернулся в город после военной школы — но девушка скрывала чувства свои ото всех, да и от себя тоже. А уж от брата в первую очередь — он и не подозревал, просто трепал языком.

Майэрин была уверена — ее полюбить невозможно. Считала себя дурнушкой.

С прозрачно-бледной, чуть ли не голубоватой кожей, черноволосая, робкая до крайности, она пряталась даже от подруг матери, не то что от мужчин.

А Кайто... понятно было, чего он хочет. Поддержки, чтобы укрепился дом Аэмара. Понятное, достойное желание. Только вот сестру предлагать, будто... будто товар на рынке!

Ее брат в этот день сиял, словно камень драгоценный. В самом прямом смысле слова — одежду выбрал особо нарядную, зелень и золото, вышивка — листья акации, и безрукавка песочно-зеленая с золотом, на руках и в волосах — изумруды... сколь велик достаток Аэмара, Майэрин знала, хоть и не обсуждают с девушками денежные дела. Самый богатый Дом. Богаче главы провинции...

— Куда ты так нарядился?

— Не твое дело! — отмахнулся брат. Но все-таки пояснил:

— Сегодня для посла северного в театре покажут пьесу. Пусть видит, что не захолустье у нас!

"Увидит... пыль в глаза пускают разве что выскочки", — подумала Майэрин. Если, конечно, северянин этот хоть как-то разбирается в том, что вокруг. Пришедшая в голову мысль испугала ее: а вдруг Кайто хочет сосватать ее аталинцу?!

В следующий миг девушка немного успокоилась: ну уж нет, слишком далеко Земля Оленей от Земель Солнечной птицы! Смысла нет — пусть даже аталинец богат, к чему их богатство, раз так далеко оно?

Кайто забыл о разговоре с сестрой, переступив порог ее комнаты. Носилки принесли его к дому хозяина Хинаи — юноша ожидал, что советник генерала составит ему компанию.

— Ты похож на заросли кувшинок в пруду, — Энори бросил один взгляд на гостя, и вернулся к занятию, от которого его отвлек визит Кайто — покрывал лаком флейту.

— Что ты делаешь? — изумился Кайто, усаживаясь на оббитое шелком сиденье.

— Инструмент...

— Вроде ты уже пытался когда-то? Ты же не мастер! Да и зачем тебе? — гость прошелся по комнате, смерил глазами приятеля — тот был вполне одет для выхода, только волосы спадали свободной волной; заколки лежали недалеко, на подносе. И в таком наряде — возиться с лаком и деревяшкой?! Будто ни в грош не ценит дорогую одежду. Да и только что услышанное сравнение уязвило Кайто больше, чем думал, и он запоздало обиделся:

— На себя посмотри! Это я-то кувшинка в болоте??

— А что... Зеленое, золото — желтое, а что блестит — так блики на воде, — возразил Энори, не отрываясь от занятия своего.

— А пусть даже и так, пусть смотрит — у них, аталинцев, говорят, саранчой питаются, такие нищие!

— Наверно, саранча вкусней многого, что готовят повара, и наши в том числе...

— Ты собираешься идти? — рассердился Кайто. — Брось эту деревяшку, все равно путного не выйдет!

— Боишься опоздать? — прозвучало после едва заметной паузы.

— Вот еще! Хоть посреди пьесы приду — пусть аталинец видит, кто тут хозяева!

Энори осторожно опустил флейту на столик, посмотрел на разложенные по всему подносу заколки из серебра — темные, светлые, с камнями и без. Выбрал одну, собрал было волосы... и разжал пальцы, обронил блестящую вещицу. Подумал, и будто нехотя отцепил застежки, сбросил безрукавку; солнечные зайчики заплясали на снежном атласе блузы, расшитом белыми же кленовыми листьями.