2-01. Делай что должно

— Да, так. Через полчаса, не позже, — наконец кивнул маг, после чего сунул луковицу обратно в карман и откланялся. Теомир с тоской взглянул ему вслед. Новые впечатления переполняли его. Неведомые Лютые, чужого вида большегрузные телеги и одежда возниц, незнакомой породы битюги, волколаки, тролли, орки, маги и прочие события последних суток смешались в голове в сплошную кашу. Больше всего на свете ему хотелось насесть на дядюшку с расспросами, но тот, занятый по горло, лишь отмахивался. Тяжело вздохнув и мысленно поклявшись не упустить своего в дороге, парень поплелся к лошадям.

Погибшего Рыжика заменить было нечем, разве что верховую впрягать в телегу. Телевар, посовещавшись с Громобоем и Брошей, приказал перегрузить часть поклажи на другие телеги, чтобы облегчить жизнь оставшемуся коню. Второго тяжеловоза в упряжку решили купить в городе. Правда, Громобой заметил, что на потраченные на него деньги недокупят железа и прочей всячины, что телегу дотащит и одно животное, что дома у Бирюка таких вдесятеро дешевле взять можно и что недурно бы просто те гроши в своей мошне сохранить. Телевар пожал плечами и сказал, что на месте разберутся. Громобой хотел что-то ответить, но нарвался на тяжелый взгляд тысячника, пожал плечами и замолчал.

Вскоре двинулись. Местность вокруг тракта продолжала меняться, и сам тракт заметно расширился, а наезженная колея углубилась. Лес снова отступал к северу, но его место занимали уже не степи с их разнотравьем, полевыми мышам и сусликами, а вспаханные и ухоженные поля, на которых уже начинали колоситься рожь и овес. Кое-где на земле возились люди, кто с любопытством, а кто равнодушно провожая вереницу телег взглядами. Тут и там посреди полей торчали одинокие домишки. Изредка мелькали деревеньки, к ним от главного тракта убегали плохо наезженные колеи. На развилках стояли покосившиеся дорожные знаки с полусмытыми дождями непонятными рисунками. Вместо бродов начали появляться мосты из плохо отесанных, но крепких и надежных бревен. Навстречу попадались повозки, груженые пыльными мешками, запряженные по большей части тощими заморенными лошаденками, покорно потряхивающими головами под ленивыми укусами кнутов. Отчетливо изменился вкус воздуха — густой травяной аромат летней степи уходил, взамен доносился запах дыма, а то и свежевыпеченного хлеба. Теомир сглатывал набежавшую слюнку, представлял, как вкусно есть печево с вяленой зайчатиной, и размышлял, что лучше — зайчатина или свежий ноздреватый хлеб с хрустящей корочкой. По всем статьям хлеб выходил лучше, так что Теомиру оставалось только прислушиваться к грустному бурчанию в брюхе.

Впрочем, предавался голодному унынию он недолго. Все вокруг казалось внове, так что он замучил вопросами дядюшку, Громобоя, Брошу, Хлаша, Заграта, а также от скуки примкнувшего ко Всадникам Боршугала. Окружающие посмеивались, но любопытство парня удовлетворяли.

— На дорожных знаках рисуют буквослоги, сиречь звукообразы, не картинки, — объяснил Боршугал, поглаживая седеющую бороду. — Мир велик, сущностей в нем много. Для каждой сущности слово есть, а вот картинку не придумаешь, да если и придумаешь — не запомнишь. Вот и изобрели рисовать картинки не для слова, как наши предки делали, а для звука, а уж слова из тех звуков составить несложно.

— Но ведь звуков тоже много, — удивился парень. — Вот смотри, твое имя — Боршугал, из трех звуков состоит, мое — Теомир — из двух, уже других, Громобой — еще три, а есть телега, конь, степь, дом, стоянка и еще много слов, и все из разных звуков. Получается, что букв немногим меньше надо, чем слов. Чтобы все запомнить, надо такую мудрую голову, как у тебя, иметь. Стоило ради того загон городить?

— И прав ты, и неправ, отрок, — усмехнулся в усы маг. — Мое имя, да и твое тоже, не из трех звуков состоит. То, что ты звуками именуешь, на деле слогами является, из многих звуков составленными. Звуков действительно много — и жужжащих, и шипящих, и кричащих, и глухих, но таких, какие и человеческое, и орочье, и тролличье горло осилит, куда меньше. А удобопроизносимых слогов всего пятьдесят три. Вот для каждого такого слога и придумана своя буквица. Их даже дитя малое запомнить может. А есть еще специальные знаки, чтобы числа записывать да между собой связывать, но и тех лишь полтора десятка. У нас в Каменном Острове — город так называется — всех детей в пять лет предписано в школу отдавать, где сей премудрости невеликой за зиму учат. В пять лет ребенка к серьезной работе еще не приставишь, а учиться у него легко получается. В других городах возраст обучения могут иной назначать, но учат везде. А то, что люди поголовно грамоте да счету разумеют, и самим людям, и всей Приморской империи выгодно, поскольку для торговли полезно.

— Нам, Всадникам, — гордо подбоченился в седле Теомир, не обращая внимания на ухмылки товарищей, — такие игры ни к чему. Конь верный да копье надежное — вот и весь сказ. А ежели что в грамоте передать надо, то и дедовские знаки сойдут.

— Вот потому-то у вас в караване не ты главный, — парировал маг. — Предводитель-то ваш, Телеваром зовущийся, и грамоте нашей, и счету обучен, не сомневайся. А без того на базаре враз без штанов останешься, пусть даже в конях да оружии зело разбираешься.

После таких разговоров Теомир некоторое время ехал молча, переваривая услышанное. Иногда вдруг родной мир степных табунов представлялся ему мелким и убогим, пыльным катышком где-то на краю огромного выгона. Впрочем, долго печалиться он не умел, а новые темы для разговоров находились всегда.

Ближе к полудню проснулась Ольга, видимо, от тряски. Жадно выпив воды, девушка снова прикорнула в уголке, но на сей раз уже не мертвым сном, а легкой перемежающейся дремотой. На коротком привале, слегка пошатываясь, она самостоятельно выбралась из телеги и сходила до кустиков, сердито зыркнув в сторону бросившегося на помощь Теомира.

— Упрямая девка, — одобрительно качнул головой Телевар. — Смотри, парень, женишься на ней — спуску тебе не даст. Чуть что — сразу сковородкой...

— Вот еще, глупости разные, — пробормотал Теомир, покраснев как рак. — И не думал я на ней жениться, делать больше нечего.

— Только люди способны на такое словоблудие, — просипел сквозь зубы разминающий ноги орк. — И ежу все ясно, а он все из себя младенца несмышленого корчит. Тьфу!

Волк, неторопливо утрусивший в степь, вернулся с перемазанной в крови мордой. В зубах он держал жирного суслика. Аккуратно положив добычу к ногам хозяина, он улегся в сторонке и принялся ожесточенно выкусывать блох из шерсти.

— Любит, значит, — ухмыльнулся невежа-Любоконь. — Подкармливает... Ты того... не обмани, значит, надежды, не побрезгуй, а то обидится твой дружок...

— С чего вдруг я должен брезговать? — удивился шаман, неприязненно посмотрев в сторону тележника. — Мне и не такое есть приходилось. Вот погоди, протухнет мясо посильнее да черви заведутся, самый смак выйдет. Эх, не пробовал ты тухлое мясцо с червями! Ты его жуешь, а они этак вот во рту шевелятся, соком на зубах брызжут...

Любоконь неожиданно позеленел и бросился в сторону, зажимая рукой рот. Заграт проводил его откровенным ржанием, к которому присоединились и остальные.

— Не обращай на него внимания, — подошел к нему Телевар. — Он только на вид здоровый, как вол, а на деле — пацан-пацаном.

— Да не о чем говорить, вождь, — пожал плечами орк. — Я не раз сусликов и прочих крыс жрал. В походах, случалось, они чуть не лакомством считались.

— Сейчас тебе голодуха пока не грозит, — мотнул головой тысячник. — На лишний рот мы не рассчитывали, но припаса хватит, да и к Купчищу до завтрашнего вечера доберемся. Ну да я с другим подошел. Мы, понимаешь, вроде как обязались тебя к сородичам в городе доставить, так что ты уж не сбегай по дороге. Нехорошо получится, мы с Хлашем слово давали...

— Какое слово? — удивился Заграт. — Кому?

— В ночь, когда мы тебя с троллем на опушке нашли, — объяснил Телевар. — Нагрянула чуть не орда твоих сородичей, тебя потребовали, все про суд какой-то толковали. Суд судом, да только порешили бы тебя прямо на месте, чтобы не возиться, я так полагаю. Скажи спасибо зеленокожему, он их уболтал. В общем, пообещали мы тебя доставить к сородичам в город да с рук на руки передать, для суда честного да беспристрастного. Готовься, в общем.

— Зашибись какая пьянка! — почесал в затылке орк. — Но что ж с вами делать-то — вы мне все-таки жизнь спасли. И вообще деваться некуда, племя воевать двинулось, к морю а потом далеко на юг, в клане меня за убийцу держат, так что...

— Слышь, шаман, — осторожно спросил его подошедший Громобой. — А за что сородичи на тебя так взъелись? Кого убил-то?

— Никого не убил! — яростно лязгнул клыками орк, в упор уставившись на него бешено горящими глазами. — Миршага, вождя племени, кто-то в собственном шатре порешил, пока я на поединке дрался! А я последний к нему заходил, вот и...

Он безнадежно махнул здоровой рукой.

— Да? А за что ты его? — простодушно удивился Громобой. — Вернее, зачем в шатре-то? Отвел бы в сторонку от деревни, труп валежиной бы привалил...

— Не убивал я его, ты, тетеря глухая! — зашипел ему в лицо Заграт, брызгая слюной. — Мы с Миршагом еще котятами дружили, двадцать лет бок о бок дрались, сколько раз жизнь друг другу спасали! Если бы мне в голову такая мысль пришла, я бы раньше себе глотку перерезал! Подставили меня, и я даже знаю — кто!..

— Помолчи, Громобой, — сурово сказал Телевар, насупив брови. — Не наше дело в чужую драку встревать.

— Точно так, — подтвердил Заграт. — Ладно, пойду полежу, а то голова что-то кружится...

Забытый суслик остался лежать на траве, впрочем, ненадолго. Волк, заметив, что на тушку никто не обращает внимания, подошел и съел зверька, аккуратно похрустывая косточками. Облизнувшись, он запрыгнул на телегу и тщательно обнюхал дремлющую Ольгу. Та что-то пробормотала сквозь сон и повернулась на бок, зарывшись рукой в жесткую шерсть. Волк осторожно, чтобы не потревожить, улегся рядом, положил голову на скрещенные лапы и тоже прикрыл глаза. Заграт и Теомир, не сговариваясь, ревниво взглянули в их сторону.

Ночевка прошла без тревог. Изредка ухала сова да журчала речушка, текущая куда-то на юг, к Хоробрице, притоку уже полноводной в этих краях Ручейницы. Речушка имела саженей пять в ширину, в ней плескалась рыба. Хлаш, доставший откуда-то из глубины мешка леску с грубым крючком, до темноты натаскал на червей с десяток окуней и с полдюжины пескарей. Сварили уху, пригласили Боршугала и Хлопера, главу кирпичного каравана, здорового неразговорчивого дядьку с въевшейся под ногти глиной и шрамом через все лицо. От приглашения те не отказались, но после угощения вежливо откланялись и ушли к своим. Конвойные Лютые расселись вокруг неярких костров — лес остался далеко, а в редких рощицах сушняка нашлось немного — и затянули заунывную песню, подыгрывая на каком-то звенящем инструменте, похожем на губную гармошку. Потом с топких берегов ручья налетели стаи злых комаров, мало обращающих внимание даже на дым костра, в который специально подбросили сырых веток. От дыма и назойливого жужжания стало совсем не до песен. Погода начала портиться, небо постепенно заволакивало тучами.

— Интересно, о чем поют косоглазые? — пробормотал закутавшийся в одеяло по уши Броша. — Воют, словно над покойником...

— Так оно и есть, — согласился Хлаш, задумчиво вороша угли в костре. Могучий тролль стал в обозе почти своим, на него уже давно не косились, когда он вступал в разговор. — Только не над одним покойником, над многими.

— Прибили у них кого, что ли? — равнодушно поинтересовался Телевар. — Эвон как убиваются.

— Нет, они плачут не над недавно погибшими, — терпеливо разъяснил Хлаш. — Они оплакивают давнее поражение, вынудившее их покинуть родину.

— Как — покинуть родину? — аж привстал на локте Теомир, с которого мигом слетел весь сон. — Кто их выгнал? Враги?

— Враги, — согласился Хлаш. — Точнее, Враг. Полтора века назад Майно завоевал степи хазигов далеко на Восточном континенте. Они были надменны и не любили чужаков. Когда соседи предложили им объединиться против Майно, они ответили отказом. Соседи тоже переругались между собой, и Сокрушитель разбил их поодиночке, малыми силами. Хазигов прижали к северным горам и истребили, лишь немногие смогли уйти через ледяные горные перевалы. Мало кто выжил, большинство замерзло, сорвалось в пропасть или нашло еще какую смерть, в изобилии поджидающую в горах. Выжившие перебрались к нам на Западный материк, назвались Лютой сотней — тогда мужчин у них действительно осталось немногим более сотни, хотя против Майно они выставили семитысячную конницу — и поклялись отомстить. Об том и поют.

— Хлаш, а перевести на всеобщий можешь? — даже в темноте было заметно, как светятся любопытством глаза Теомира. — Я ужас как люблю про войну песни слушать! Переведи, а?

— Песни про войну? — усмехнулся тролль. — А кто сказал, что там про войну? Впрочем, ее даже переводить не надо — давно перевели. Не слишком хорошо перевели, надо заметить, много чего потеряли, ну да прижилась она в таком виде, любой трактирный бард ее знает. Потерпи до завтра, доберемся до Тхул-Д'зибара — услышишь, если пожелаешь.

— В трактире уже не то, — неожиданно поддержал Теомира Броша. — Одно дело сейчас послушать, когда они сами там во... поют, когда своей шкурой чувствуешь, и совсем другое — в кабаке, среди пьяных в дым обормотов. Спой сейчас, будь другом!

— Ну, если хотите... — развел руками Хлаш. — Только имейте в виду, петь я не стану. А то до утра перепуганных лошадей по степи собирать придется, даром что стреноженные.

Теомир не удержался и прыснул, представив себе поющего тролля. Остальные Всадники, по-видимому, представили похожую картину, потому что смешки раздались со всех сторон.

— Так что я просто расскажу стихами, договорились? Слушайте.

Тролль минуту помолчал, как бы собираясь с мыслями, а потом глухо заговорил:

Мы идем, как святыню сжимая детей