Исправить наркома Ежова

Яркий солнечный луч, падающий сквозь стекло, слепит меня, и я с трудом различаю два силуэта. Когда глаза немного привыкают, я перестаю щуриться.

За массивным столом, у окна, сидит Сталин. Просто, Сталин — что тут ещё скажешь? Рядом примостился на стуле полноватый брюнет с двумя подбородками и взглядом... 'Пепел Клааса стучит в моём сердце!', по-другому не описать. И этот самый пепел стучит в нём аккурат при виде меня. Это Маленков, я немало о нём читал! Ежовоненавистник и человек, забивший последний гвоздь в гроб наркома. А раз он тут... Значит, дела однозначно плохи.

— Присаживайся, Николай! — указывает человек в главном френче страны на свободный стул. — И расскажи-ка нам с товарищами, что за чехарду ты устроил в своём наркомате! А мы внимательно, хорошо тебя послушаем. — Мне кажется, что взгляд его небольших, прищуренных глаз гипнотизирует разум, лишая тело воли. Впрочем, может, я сам нагоняю страх?

'Так, так... Спокойно, Коля, сосредоточься! — усаживаюсь я на предложенное место. — Их трое, но двоих можно смело игнорировать, это всего лишь головы одного такого, гигантского дракона... — открыв папку, я неторопливо, насколько возможно, извлекаю свой приказ по НКВД с фамилиями. — Разговаривать надо с одной, самой главной, умной башкой!'

Стены комнаты увешаны разнообразными географическими картами — начиная от огромной, в полкабинета шириной карты СССР, и заканчивая разнообразными выдержками и исполнениями остальных, более везучих в тридцать восьмом году, частей планеты. Впрочем, претензии здешнего хозяина на общемировую политику — секрет Полишинеля, тайны здесь нет. Взгляд случайно останавливается на острове Мадагаскар, и тоскливая мысль 'А там-то сейчас — прекрасные полуобнажённые туземки! Любвеобильные, увешанные венками из ярких мадагаскарских цветов!' — окончательно вселяет уныние в такого одинокого тут, зажатого тремя бугаями, карлика. Впрочем, делать нечего! Я сглатываю и начинаю, откашлявшись:

— Товарищ Сталин! Я прошу у вас разрешения для получения прокурорской санкции на арест этих сотрудников! — с этими словами утренний список ложится на край стола.

В душе я ликую: 'А ничего себе так выдал, уверенно! Надо шпарить в том же духе, глядишь, выкарабкаюсь!'

В комнате воцаряется мёртвая, недобрая тишина. Слышно только тиканье часов, которых отсюда, со своего места, мне не видно: 'Тик... Так!.. Тик!.. Так!!!..', всё громче кричат они. 'Вот... Так!.. Сгинь... Враг!!!..' — всё отчётливей различаю я.

— Зачитай-ка нам сам фамилии, Николай. — Нарушает, наконец, тишину негромкий голос с грузинским акцентом. — Зачитай, не стесняйся, здесь все друзья!

Друзья... Видал я таких 'друзей' в... Не приведи, что называется, Господь!

Вернув листок обратно, я начинаю:

— Дагин, Попашенко, Морозов, Рейхман... — перечисляя упырей и упырят, я слежу боковым зрением за Маленковым, он сидит ближе остальных. Зрачки его, и без того, навыкат, кажется, вот-вот покинут глазницы, повиснув на стебельках, словно у краба. — ...Шапиро, Фриновский, Блохин! — ставлю я, наконец, эффектную точку.

Напряжение в воздухе, кажется, можно пощупать рукой, ощутить физически — вот оно, хоть кусками отламывай!

Хозяин кабинета задумчиво рассматривает меня. Мне кажется, или он уже раскусил, что я — другой?

— Что скажете, товарищи? — вытянув из пачки папиросу, он начинает разминать её пальцами. — Ваши мнения?

Маленков будто этого и ждал. Напыжившись и вдохнув поглубже, толстяк резво подымается с места:

— Мне кажется, товарищ Сталин, Николай Иванович слукавил, стремясь увести нас от главного. — он поворачивается ко мне, и мы встречаемся взглядами. Пепел Клааса, стучит-стучит... В полном ненависти взоре. Я отвечаю ему спокойным, как у Будды.

— ...Николай Иванович, — продолжает он, — Поясните мне, чем обусловлены эти внезапные, не согласованные ни с кем отставки? Уж не желанием ли замести следы своих... Назовём их пока, упущений? Когда безвинно арестованы тысячи, десятки тысяч коммунистов, верных партии и делу Ленина? И дело не в аппарате НКВД, считаю!.. — он картинно поворачивается к Хозяину, воздевая ко мне руку. — Дело в главном, тамошнем, местном аппаратчике! — надув щёки, тот глядит на меня, словно ангел господень — ей-ей, святой Георгий!

Так, вот и началось. В общем, ничего удивительного — шестёрка пахана осуществляет наезд, классика жанра. Сам же пахан — классически взирает на происходящее со стороны, как ему и положено. Что надо делать в таких случаях, дабы не усугублять своего положения? Правильно, общаться с самим, не вступая в пререкания и дрязги с мелюзгой!

Что я и немедля и делаю, открыв папку и вытягивая оттуда бумажку номер два. А пока достаю её, расправляя по краям, то ощущаю приятное чувство удовлетворения. Ибо существует простой, везде и всегда отлично работающий принцип: главное, начать любую проблему обсуждать! А раз здесь, в верховном кабинете страны, пусть пока Маленковым, но ОБСУЖДАЕТСЯ, не высмеивается и не подвергается издёвкам, мой утренний приказ, значит...

'Значит, я не совершил такую уж несусветную глупость!' — встав, я кладу проект постановления на стол.

Вот я и удивил всех во второй раз. Даже генсек перестал набивать трубку, заинтересованно замерев. Ожидалось-то, что я сцеплюсь с наехавшим? А вот, не дождётесь! Я — не Ежов!

— Проект разработанного мной постановления в ЦК ВКБб о прокурорском надзоре, товарищ Сталин! — чеканю я заранее заготовленную речь. — Предлагаю: ограничить полномочия следователей НКВД, аресты производить исключительно с санкции судебных органов и прокуратуры, — отбиваю я каждое слово, как на параде, — введя уголовную ответственность как сотрудников возглавляемого мной наркомата, так и прокуроров за неправомерные аресты. А также, ликвидировать 'тройки', как отжившие себя временные явления в социалистической государственности! — последний термин моя особая гордость, как попаданца. Я подглядел его на стенде, в здании Лубянки. Где над бравым чекистом, удушающим некую жутковатую с виду кракозябру (символизирующую, видимо, агента иностранной разведки), была изображена надпись: 'Береги социалистическую государственность!'

Вытянув руки по швам, я щёлкаю каблуками, усаживаясь на стул. Маленкова, кажется, вот-вот хватит удар — лицо красное, на лбу выпукло пульсирует жилка. Кагановича мне не видать, но красноречивое молчание позади говорит краше любых слов — мужик явно в шоке от происходящего.

Впрочем, мне плевать на обоих, ведь цирк этот разыгрывается для одного-единственного, хитрого и коварного, зрителя. Который, никак не выражая эмоций, всё же берёт в руки набранный Серафимой текст. И это уже — победа! Потому что именно берёт, начиная читать сам. Не заставляя делать это меня, как произошло с приказом.

В тягостном молчании проходит несколько минут. В течение которых я отвечаю взглядом невинного младенца на потуги глазами сожрать меня живьём Маленкова. Прямо так — в форме с маршальскими звёздами и фуражкой, причём у меня не вызывает сомнений факт, что в Ежовском теле я вполне умещусь у того в желудке. Ещё и место останется.

— И всё же, Николай, — генеральный секретарь, наконец, отрывается от чтения. — Скажи, что за отставки в НКВД? Почему не предупредил, не посоветовался? — взяв перо, тот вновь углубляется в бумагу. Или, делает вид — второе вероятней!

— Товарищ Сталин, эти сотрудники своими действиями наносили непоправимый ущерб... — я позорно запинаюсь. Потому что с языка чуть было не сорвалось 'Российской Федерации'! — Партии и нашему государству! — наконец, заканчиваю я. Моя запинка не остаётся незамеченной.

— Почему не посоветовался, я тебя спросил? — в голосе звучат зловещие нотки. Он всё так же делает вид, что продолжает читать.

— Товарищ Сталин... Если сотрудники совершают противоправные действия, они должны быть отстранены. Арестованы и преданы суду! — моё сердце бешено колотится. Кажется, наступает конец комедии.

— А кем были поставлены эти сотрудники? — он откладывает, наконец, текст постановления.

— Мной, товарищ Сталин...

С языка едва не срывается 'и вами!', но в последний момент я его прикусываю.

— Так какой, скажи нам, Ежов? Какой фамилии не хватает в этом твоём списке?

Его прищуренные глазки с интересом наблюдают за мной. А я, позорно раскиснув, потею и краснею, вертясь внутри себя, как уж на сковородке.

'Что тут сказать? Продолжать сопротивляться? С кем? С ним?! Да он в два счёта тебя обломает, с такими зубрами действовать можно только одним — правдой. А правда, какой бы горькой она ни была, заключается в том, что первой в списке, действительно, должна стоять фамилия Ежова! Действительно, кровавого палача и убийцы, в теле которого, каким бы отвратительным сей факт не казался, сейчас нахожусь я, Николай Костиков.

— Моей фамилии. — выдыхаю, наконец, я.

Он молча протягивает мне приказ по НКВД. Вместе с пером.

Делать нечего... Интересно, я успею отсюда выйти, или возьмут прямо за дверью, те два бугая в предбаннике?

— Николай Иванович, как видно, позабыл принципы Ленин... — начинает Маленков, но хозяин кабинета делает жест рукой, и тот мгновенно затыкается.

Положив на край стола бумагу, я вывожу в самом верху списка: 'Николай Иванович Ежов' Точка. Кладу на край стола. Сажусь на место. Покадрово, как в замедленной съёмке, наблюдая, как рука человека во френче тянется к листку, в котором заключена вся моя жизнь. Сейчас он возьмёт его, поставит подпись, и...

Стук в дверь кажется настолько оглушительным, что я ощутимо вздрагиваю.

— Что ещё? — недовольно оборачивается Сталин, так и не взяв приказа.

Входит Власик. Бесшумно прошелестев по ковру, обходит стол и нагибается к уху своего такого могущественного подопечного. Поглядывая на меня, начинает быстро шептать. Чую нутром, что про опрометчиво протащенный мной пистолет! Сработала реакция цепного пса, только, чё так поздно-то?! Вот он снова посмотрел на меня, и даже, кажется, указал пальцем в сторону двери... Сталин секунду медлит, затем кивает мне:

— Николай, подожди в приёмной. Мы тебя пригласим!

Я прохожу мимо сложившего руки на коленках Кагановича, так и не вымолвившего ни единого слова за всё время беседы — сидит, как детсадовец на утреннике, ей-богу! Аж душа умиляется. Видно, ему определялась роль, до которой спектакль так и не успел дойти...

А когда уже выхожу, у самой двери, то боковым зрением вижу, как отец всех народов, подняв лист, где я только что поставил свои каракули, внимательно его рассматривает. И тут, в эту самую секунду, до меня доходит такое простое, из шести букв, слово. 'Почерк!!!'. Почерк, так его растудык!!! Тысячи раз обмениваясь корреспонденцией с наркомом, Сталин до мелочей должен знать каждую загогулину в каракулях Ежова!!!

Как же медленно тянется время! Шаг, ещё один... Два офицера из предбанника оказываются справа и слева, проплывая мимо, словно застывшие изваяния. Но почему так тягуче, будто продираюсь сквозь кисель, а не иду, торопясь, пешком?

Оглушительный, долгий, бесконечный скрип двери в приёмную! Слева — потная лысина Поскрёбышева, что-то старательно выводящего в своём журнале. Можно подробно разглядеть каждую пору, любую неровность его черепа!

До выхода из приёмной два метра! Два метра от силы, но их ещё надо преодолеть, продраться сквозь этот странный, плотный воздух!

Шаг, снова, шаг...

— Н-и-и-и-и-и-к-о-о-о-о-о-л-а-а-ай... Ива-а-а-а-а-а...

Это заговорил Поскрёбышев. Низко и страшно, голосом, как у призрака! Хотя, это ведь всё из-за времени? Совсем не страшный он, этот сталинский секретут!

Я уже почти в коридоре, сапог неспешно опускается на красную ковровую дорожку. Но ведь я почти бегу, стремясь покинуть это место!!! Почему, 'не спеша'?

Что-то меняется, и события снова начинают течь своим чередом.

Итак, быстро, по коридору до лестницы!!!

В панике я оглядываюсь — позади никого нет! Дверь кабинета пока закрыта!

Сорвавшись на полубег, вмиг оказываюсь у широких ступеней. Вокруг никого, но внизу, в холле, полно охраны!!! Если успели позвонить...

Сапоги бешено отбивают чечётку по мрамору — кажется, её слышно сейчас во всём Кремле! Сотни предупреждённых охранников, стекаясь сюда со всех концов, в этот миг снимают с предохранителей табельное оружие! Я даже отчётливо слышу хор из лязга металла!

На площадке, у поворота лестницы я притормаживаю, пытаясь справиться с сердцебиением: 'спокойно, теперь, главное, спокойно!!! До выхода метров тридцать, надо пройти их, а не пробежать! Про-йти!!!

Бугаи в штатском по-прежнему вальяжно прохаживаются по холлу. Их количество прибавилось, или мне кажется?!

Осталось несколько ступеней, на меня никто не обращает внимания. Вдали, у противоположной стены, я замечаю отдыхающего на стуле Василия — тот подымается при виде меня, оправляя складки гимнастёрки. До двери пара десятков шагов — но как же много, бесконечно долго надо идти, чтобы её достичь!

Справа будка дежурки — там выдают пропуска, но лейтенант, естественно, отдаёт честь при виде наркома. Ура, кажется, получилось!!!

И в момент, когда я прохожу рядом, заставив себя легонько кивнуть в ответ, раздаётся оглушительный треск телефонного аппарата. Рядом с лейтенантом! Спасительная идея приходит мгновенно — он там один, рядом никого!

Глядя на него в упор, я приказываю:

— Лейтенант, выйди сюда! Быстро!

Давай же, ну? Это приказ наркома, второго человека в стране! Звонок — мало ли, что звонок! Звонить тебе могут по разным причинам, какой-нибудь оболтус из охраны подвала, к примеру, может спросить лишний талон на обед в столовой! А тут — приказал сам нарком, так что тебе важней?!

Мгновение поколебавшись, парень покидает пост, оставив надрывающийся телефон без ответа. Молодец!!!

Василий уже распахнул дверь, ждёт меня.

— Наверху подозрительный кто-то, беги проверь! Скорей! — бросаю я лейтенанту, буквально ныряя в выход.

Парень реагирует мгновенно: расстёгивая кобуру и что-то командуя охране холла, бегом бросается я к лестнице. Есть!!!

— Давай в машину! — кричу я телохранителю, срываясь на бег. — Заводи! — ору я курящему у багажника водителю.

Оттолкнув Василия (да пошёл ты, сам сяду!), я бросаюсь в салон:

— Погнали! Жми на полную!!!

Автомобиль срывается с места, а я, стараясь отдышаться, сообщаю опешившим сотрудникам, оборачиваясь назад:

— Покушение на Сталина, их там целая банда! Вывози, родной, к Манежной! Если начнут преследовать — отрывайся, как можешь!

Дважды повторять не приходится — вдавив педаль, водила заставляет движок взреветь.

Я же, обернувшись к Василию, протягиваю руку: — Пистолет второй — дай!

Вагон подмосковной электрички жил своей, спокойной послеобеденной жизнью: несколько бабок-дачниц, облюбовав скамейки в углу, шумно обсуждали огородные дела. То и дело, перебивая остальные звуки, с их стороны доносились понятные лишь посвящённым заклинания: 'На Спас ранетку окропила в том годе — в два раза принесла!' и 'Коль иней выпадет под сентябрь — ждать доброго урожаю!..'. Четверо подростков, похохатывая и матерясь, не скрываясь прихлёбывали пиво, временами поглядывая на дверь — не видать ли контролёра, или, ещё хуже, полицейского. Сев подальше от остальных, уединившись в своём отдельном, другом волшебном мире, держалась за руки влюблённая молодая пара...