Исправить наркома Ежова

Сонный телевизор с сонной тёткой в белом, и большими губами. Чешу большим пальцем ноги под подбородком теледивы, и та немедленно оживляется:

— Курс американского доллара на сегодня...

Медленно закрывающиеся глаза погружают тело в приятную ванну с тайскими массажистками. Те, бережно расслабляя каждую мышцу, вытаскивают из-под меня диван, заменяя его... Его...

Слишком поздно вспомнив о грядущем кошмаре, я уже бессилен что-либо сделать. Ежов. Опять, это...

Сегодня я не на службе — ведь даже мы иногда можем позволить себе отдохнуть? Кто б мог подумать, глядя со стороны на нас с дочей, что таким чудным воскресным вечером наступит и моё время?

— Пап, а давай в кегли, а?

— Хм... В кегли? — улыбаюсь я.

— В кегли, в кегли!!! — смешно разбрасывая косички, бежит к двери Наталькин.

И я топаю притворно за ней, крича вслед 'У-у-у-у-ух, кто последний, тот второй выбивает!..'. Радостный визг и наша орава заставляет распушиться даже дачного кота Василия, лениво дремлющего у камина, а кухарка Марья едва не роняет поднос с сервизом, совершив немыслимый для своих габаритов пируэт.

Наталькин — наш личный, секретный пароль, и доча отзывается на него только от меня. Для всех остальных — кухарки, повара и даже жены, она — Наташенька, Наташа, Натик, а для охраны, так и вообще — сама Наталья Николаевна. Я не препятствую — пусть лизоблюдят, охране положено.

Наталькин, меж тем, уже добежала до поля, и оттуда высовывает мне язык:

— А вот и не успел, а вот и второй!!! Расставляй теперь!

И конечно же я, прикинувшись расстроенным и притворно кряхтя, ползаю по траве, собирая разбросанные вчера кегли. Площадку эту я соорудил сам, две недели уж как, никого и близко не подпуская в помощь. Кроме, разумеется, хулиганки Наталькина...

Два часа напролёт мы сбиваем фигуры, и по странному стечению обстоятельств в проигрыше... Угадайте, кто? Правильно! И, с покровительственным видом, надув губы, лучший в мире игрок в кегли важно учит меня, как правильно бить. Как-как, доча? Так? Давай, попробую ещё... Эх, ма! Не попал...

— Па-а-ап... — дёргает она за гимнастёрку, когда я, на коленях, составляю одну из последних фигур. — Я не хочу, чтобы ты сегодня ехал... Снова приедешь пьяным! И будешь горько пахнуть!

— Доча! С чего ты взяла, что именно сегодня я еду? — притворно удивляюсь я.

Я надеялся скрыться в послеобеденный сончас, когда, наигравшись, та сладко уснёт с матерью! Неужто, не успел?

— Вон они, приехали... — насупившись, та указывает на ворота. Блестящие чёрные бока двух ЗИСов за ними — худшая маскировка на фоне цветущих ракит, и план мой сорван напрочь. А это значит, что подходит время...

Осторожно приподняв хрупкое тельце, я серьёзно заглядываю в голубые глаза:

— Дочка! Ты ведь хочешь получить на Новый год подарки от самого товарища Сталина?

Ход беспроигрышный, и ресницы доверчиво хлопают в восхищении:

— Конечно же!.. А он приедет к нам? А я посижу у него на коленях? А ты передашь ему, что он самый-самый лучший Сталин на свете?

Я едва сдерживаюсь, чтоб не рассмеяться. Но — нельзя, смотрят подчинённые.

— Если будешь себя хорошо вести и отпустишь папу на работу, любимая! — всё-таки чмокаю я мягкие кудри. Договорились? Как же товарищ Сталин к нам приедет, коли папа будет плохо работать?

— Иди уже, работай, пап. А я как-нибудь доиграю сама... — в её голосе грусть.

Когда я оборачиваюсь у машины, она по-прежнему на месте, держит в ручонках молоток, тоскливо глядя мне вслед. Дверь за мной бережно закрывает вытянувшийся в струну охранник.

— Кто у нас нынче? — я протягиваю руку, даже не оглядываясь. ЗИС мягко набирает скорость, и в ладонь услужливо вкладывают папку.

— Пятеро, товарищ Ежов!.. — подобострастный голос льётся ладаном, и мне опять становится весело.

— Я спросил — кто?.. — даже не повышая голоса я точно знаю, что соседняя спина в ту же секунду взмокла. И хорошо ещё, если только спина...

Сзади сглатывают от ужаса, но находят силы продолжить. У-ва-жу-ха!

— Глеб Бокий и его замы, товарищ Ежов, я вам докладывал...

— Вчера ты балакал о четверых?

— Один добавился, товарищ Ежов!

— Кто ещё?

— Тихонов, товарищ Ежов.

— Коньяку мне, живо!

— Есть!

Хлопнув солидно из фляжки, я откидываюсь на спинку и закрываю глаза. Уже скоро!

Грохот множества ног по лестнице не страшен этому дому — спецобъект в Варсонофьевском переулке умеет хранить свои тайны. Как и 'Лубянка', что неподалёку. И любой охранник на пути знает, собака, что приближается сам Ежов со свитой. Знает и дрожит, как, впрочем, и сама свита. Каждого ждёт свой черёд.

— Коньяку!

— Есть!

Приземляюсь на любимое место, в зрительной ложе, прислуга замерла позади. Небольшой каменный зал ещё пуст — лишь трудяга Блохин читает журнальчик, пристроившись в углу, у лампочки. При виде меня бодро отдаёт честь — да ладно тебе, Блохин, читай пока. Комично ты выглядишь, Блохин, в своём кожаном фартуке с ладонью у виска... Эдак можно подумать, что застрелиться собрался, а? Сам себя, так сказать? Нет-нет-нет, Блохин, ты нам нужен, стахановец ты наш! Читай, родной, читай! Всё успеешь!

— Что читаешь, Блоха? — кричу я весело.

— Коневодство СССР, товарищ Ежов! — рапортует тот на весь зал.

— О как... Ещё коньяку! И ему, ему налейте! Пей, говорю те, я предлагаю, как передовику производства!

Пока можно спокойно выпить, расслабившись, и мягко закусить сёмгой... Где-то слыхал, кстати, что коньяк рыбой де не закусывают, покажите-ка мне, кто такое удумал, а? А в рукавицы ежовы, стервец? Я вам, буржуазия поганая... Хорошшшо!.. Итак, что там у нас сегодня?

— Вводи! — лениво машу я. — Начинаем!

Сколько ж я перевидал вас, врагов... Сколько таких же белых, с трясущимися губами лиц входило сюда, ко мне? И кто, кто? Ты, Глеб, бывший начальник девятого отдела... Гроза контрреволюции, честь и совесть чекистов... Не с тобой ли мы здесь, Глеб, не так давно наблюдали исполнения вдвоём, рядом? Не твоё ли место пустует, контрреволюционная ты падла?!.. Что бегаешь глазками, родной? Стрррашно?!..

Следом вводят троих его же замов, а одного даже тащат на руках — не держат ноженьки... Страшна смертушка, а? И это для меня привычно, мало чем можно удивить, насмотрелся на вас, сволочей... Так, а где пятый?

Последним вводят высокого, прямого человека. Не вводят даже, нет — шагает он сам, спокойно, будто на прогулке. Священник Тихонов, отец Алексей.

Всех выстраивают напротив, передо мной...

— Коньяку!

Глебушка смотрит тоскливо, в глазах смертная тоска... Хотел я тебе налить, последним оставив, да передумал, Глеб. Не судьба, умрёшь трезвым. Я ж всегда так делаю, ты-то знаешь: кого-то одного, кого жальче, оставляю на потом, угощая коньяком напоследок. Но сегодня мне, Глебушка, жальче... Жальче...

— Тихонова ко мне, остальных в работу. Блохин, приступай! — командую я, откинувшись в кресле. Батюшку выводят из строя и ставят рядом. Началось!

Блохин неторопливо откладывает журнал, одёргивая фартук и снимая очки. Поворачивает вентиль, и подвал наполняет шум воды — из шланга на полу начинает бить струя, уходя в слив. Вода очень нужна тут! Не выбирая, выхватывает из строя того, что больше всех боялся, забыл его фамилию... Быстро тащит к стене, забранной брёвнами — знает своё дело, стервец! И то верно, скорей перестанет трусить!

— Коньяку, отец Алексей?

— Нет.

От привычного грохота я даже не вздрагиваю. Странно, обычно, все соглашаются...

— Страшно умирать-то, Тихонов? Жить хочешь, а? — поворачиваюсь я к нему, и мы встречаемся взглядами. — Попроси, я тут хозяин!

Я гляжу привычно, как хищник над добычей. Мне нравятся их просьбы жить. Что уставился, контра? Последние минуты твои в моих, моих руках! Захочу — сейчас пойдёшь, нет — поживёшь ещё... Минут пять!

Что-то не так. Он смотрит, а в глазах его...

Рука моя против воли подымается к воротничку, расстёгивая пуговицу и тут же бессильно падает, будто весит с десяток пудов. Что со мной?

— Нет, не боюсь я. — голос его слышен сквозь вату. Пытаюсь снова поднять руку, но та беспомощно падает — внезапный паралич прижимает её обратно, к столу. Гипноз? Ах, ты...

— И не ты здесь хозяин, Николай, и даже не тот, что тебя поставил. — долетает до меня сквозь грохот следующего выстрела.

Каждое слово впечатывается в мозг, будто гвоздь под гигантским молотом. Очередной выстрел отдаётся жутким хохотом в ушах, и в хохоте этом я слышу... Нет, не может быть!!!..

Всё же, из последних сил, едва разжав губы, я выдавливаю, хрипя:

— Кто?.. Х-хозяин?

Тело скованно леденящим ужасом, и я не понимаю уже, то ли меня гипнотизирует этот колдун, то ли я от страха не могу шевельнуть ни единой конечностью! Единственный вопрос мучает остатки разума, один-единственный, и главный: 'Кто же тут хозяин?!..'

Он не отвечает, но вместо Глеба у стены я отчётливо вижу себя. Такого же голого, как и те, что уже мертвы. Трясущегося, избитого и жалкого, мечтающего о предсмертном коньяке и так его и не получившего напоследок, а передовик Блохин, отложив журнал с очками, тащит меня за шкирку за собой, улыбаясь...

А с последним выстрелом мне мерещится уже не дьявольский хохот, эхом разлетающийся по застенку, а спокойный, размеренный голос. От которого хочется бежать сломя голову, только вот сил на это, совсем уж, нет...

— И проклянут тебя навеки, Николай. И даже хозяин твой брезгливо отвернётся, поморщившись. Ибо Создатель у всего один-единственный, и ты, Николай, отлично знаешь, кто Он. Помни же это и жди теперь. Осталось недолго!

Наваждение спадает.

Гробовая тишина вокруг — даже свита застыла в изумлении. На меня спокойно смотрит священник Тихонов. И Блохин с вытянувшимся лицом глядит куда-то выше, надо мной.

— Делай своё дело, палач... — спокойно подходит к стене отец Алексей. — Прими меня, Господи, грешного раба твоего.

Попытавшись подняться, я беспомощно валюсь на пол — ватные ноги совсем не держат, и в себя меня приводит только острая боль в руке. Падая, локоть сильно ударяется о твёрдое, окончательно проясняя разум. Я чувствую тёплое в штанах — похоже, обоссался.

— На... Верх! — хриплю я бережно подхватившим рукам.

И уже на лестнице, в пролёте, меня догоняет грохочущее снизу эхо.

— Па-ап, ну па-а-а-а-ап! — теребит меня детская рука. Устав просить, голосок приказывает, наконец, серьёзно: — Пап! Очнись!!!

Тело подскакивает, едва не падая с дивана.

А? Что? Где я?!..

— Пап! Мы в школу опаздываем! — укоризненный голосок Наташки окончательно возвращает меня в реальность.

За окном давно рассвело, напротив мерцает оставленный со вчера телек. А сверху на меня укоризненно глядят голубые глаза дочки. Причёсанной и уже одетой. Проспал!

— Сколько в-время? — мозг выдаёт лучшее из возможного.

— Мама сильно ругалась бы — половина восьмого. Десять минут тебе, пап! Машину я завела, греется! Брелок в кармане пальто, а я на улице! — косички шустро исчезают в дверях. Рука почему-то проверяет внизу. Сухо! Я что, идиот?!.. С чего бы?

Проспал я солидно, часов шестнадцать. Последняя временная отсечка была в четыре.

Пока я чищу зубы, глядя на опухшую морду, мне становится по-настоящему стыдно.

Вот же, шустрая — вся в мать... Уезжая в командировку, Светка долго и нудно наказывала мне, что дочкины вещи сложены в отдельном шкафу, что борща наварено на три дня, а потом следует сварить новый — я умею, она знает.

— Свет, да что мы, маленькие? — пытался отшутиться я. — Её вон пацаны до дома провожают уже!

— Костиков! — сделала та страшные глаза. — Наташа, несмотря на одиннадцать, уже нет. А ты в свои тридцать пять... Коля, всё: я никуда не еду!!!

Конечно же, та, всхлипнув, немедленно хлопнула о пол собираемым чемоданом. Ну, а я, принося клятвенные заверения, целый вечер её успокаивал. Хотя, конечно, успокоил вряд ли.

— Осень пришёл! — таджик Аминджон, обняв метлу, зябко пританцовывает у двери в подъезд. — Здравствуй, дорогой! Дочка ждёт давно, опаздываешь, наверное? — подмигивает он.

— Привет! — сухо киваю я, пролетая мимо.

Какое ему дело, действительно, опаздываю я, или, нет? Каждый должен заниматься своим делом, а не совать нос в чужие. К тому же, если они — не очень...

— А я сердце натопала, пока ждала! — прыгнув в салон, сообщила Наташа. — Из окна видно, наверное!

— Как это, натопала? — глядя в запотевшие зеркала, я почти наощупь пытаюсь выехать с переполненной парковки.

— Пап, ну ты совсем тундра... Ходила по грязи и вытоптала! Ногами!

— Правда?

— Правда.

— Ноги же замарала, наверное?

— Вымыла в луже...

— А кому сердце? — механически интересуюсь я.

— Не ска... Ой!

Ощутимый толчок и вой сигналки дают понять, что случилось то, что и должно было: обезьяна с гранатой добралась-таки до чеки. А точнее, понадеявшийся на авось папа-олень, везущий в школу Бэмби и не очистивший зеркала, впендюрился в... Вот, есть же у 'Лексуса' и подогрев зеркал, и все примочки, чего стоило подождать!!!

— В белую 'Калину', пап! Это Мамы-лошади, я знаю... — и совсем тихо добавляет: — Плохо дело.

Да, уж! Вот, попал... Мамой-лошадью мы в нашей семье дружно окрестили худощавую тётку, а по совместительству ведьму и вурдалакшу, председательницу нашего ТСЖ 'Василёк'. Хоть под таким руководством и впору было бы переименовывать данное товарищество в какой-нибудь 'Антихрист', как вариант... Почему 'Мама-лошадь', спросите вы? Дочка тоже интересовалась, пока мы со Светкой не показали с балкона. С первого же взгляда на бабку, все вопросы отпали даже у ребёнка.

Вспомнив мегеру-управдомшу, я окончательно впадаю в уныние, ибо невезучесть добралась, что называется, до своей квинтэссенции.

Рассматривая треснутый бампер и произнося внутри себя слова, способные забросить руководство ТСЖ с ведром её болтов хоть на Юпитер, пусть в названии его и не три буквы, я всё же нахожу силы пробормотать:

— Дочка, э-э-э...

— Да ладно, пап, я на автобусе. Успею, думаю!

И, чмокнув небритую щёку, синий пуховчок исчезает в рядах машин. Проводив его взглядом, я со вздохом достаю телефон. Нет, точка крайности ещё не наступила... Потому что вот она, родимая! Йо-хоу!

Выскользнув из руки, новенький 'Айфон' совершает кульбит в воздухе, приземляясь в единственную лужу у правого колеса. Единственную, мать его, остальные не тут!!! Выхватив беглеца из воды, я отчаянно тыкаю кнопки, надеясь на чудо. Которого не происходит: Экран, моргнув синим, прощально скукоживается в маленький кружок, исчезая насовсем. Потому как олень с гранатой — это навсегда. Понедельник, твою налево!

— Николай Иванович, Николай Иванович!!! — секретарша несётся по коридору, пытаясь подстроиться под мой шаг.

— ?..

— Николай Иванович, инвестор второй час ждёт, очень недоволен! Я вам звонила, вы не доступны...

— Авария, Лизочка.

— Толстяк этот, из агрохолдинга 'Мясо и птица' три раза грозился уйти, я не представляете, какими силами его удержала!!!.. — раскрасневшееся лицо секретарши кажется, вот-вот зальётся слезами.