Усадьба

Натали, однако, была в восторге:

— Bonjour, monsieur! — манерно ответила она и присела в реверансе, что, в свою очередь, привело в восторг цыгана, и он даже попытался поцеловать у нее ручку — но я не позволила.

— Вы делаете огромные успехи, monsieur Григорий, — похвалила я вполне искренне.

— Спасибо, барышня! — раскланялся он теперь со мной персонально. — А вы куда путь держите в такую погодку? Неужто в парк?

— Мы уже возвращаемся домой, — отозвалась я, понимая, что от попытки 'прогуляться в такую погодку' нас сейчас станут долго отговаривать, а то еще и навяжутся провожать.

Но цыган, кажется, моим словам поверил и вскоре ушел, оставив нас с Натали вдвоем.

Моросящий мелкий дождь действительно почти не доставлял неудобств: воздух был наполнен восхитительной свежестью и запахом грибов — возвращаться в дом ни мне, ни Натали совершенно не хотелось. Держась под руки и ведя неспешную беседу — совсем как во время прогулок в Смольном — мы решились все же пройтись по парку.

— Женя вел себя просто ужасно вчера во время той игры, — сетовала Натали, — честное слово, я уже тысячу раз пожалела, что заставила тебя играть. А вот Андрей — настоящий мужчина... — Натали тяжко вздохнула, но тут же спохватилась: — нет, ты не думай, если я и завидую, то по-доброму! — В порыве она приподнялась на цыпочки и поцеловала меня в щеку. — Я правда очень-очень счастлива за тебя, Лиди, вы с Андреем замечательная пара!

— Натали, ну что ты говоришь, — со смехом возразила я, — никакая мы не пара! Прошу тебя, давай не будем больше об этом.

— Давай, — легко согласилась Натали.

Оказалось, что мы уже дошли до конца парка, где находился белокаменный фонтан. Прежде я так и не показывала Натали это место, а теперь она, увидав и с журчанием переливающуюся воду, и статую нимфы и, особенно, золотых рыбок на дне фонтана, пришла в такое восхищение, что ахала не переставая и упрекала меня, что я не привела ее сюда прежде.

— Да-да, прелестно, — согласилась я с подругой, даже не глядя на рыбок — признаться, меня занимало здесь кое-что другое.

— Натали, — позвала я, обойдя фонтан и встав возле чугунной решетки, — там, за воротами, тоже владения Эйвазовых?

— Должно быть, — отозвалась подруга и добавила, — весь лес до самой Большой Масловки принадлежит папеньке.

— Так почему же ворота заперты?

— Не знаю... — Натали, оставив рыбок, подошла ко мне и даже подергала чугунную решетку.

Я же, увидев навесной замок, присела возле него на корточки и отметила в этот раз, что, во-первых, он хитро защищен от дождя так, чтобы не ржавел, а во-вторых, входное его отверстие для ключа было изрядно поцарапано, что говорило о том, что замок этот отпирают с завидным постоянством.

Разумеется, первой моей мыслью было, что пользуется этими воротами Лизавета Тихоновна во время своих les promenades de nuit . В таком случае, ключ от замка она, скорее всего, носит с собой, но была вероятность, что ключ спрятан где-то здесь, рядом с воротами...

— Лиди, фу, ты же руки испачкаешь! Иди лучше сюда.

Я действительно уже перебирала камни у подножия ворот в поисках ключа, не сразу догадавшись, как глупо выгляжу. Оставив это занятие, я вернулась к моей подруге и села рядом с нею на борт фонтана.

Некоторое время мы сидели в молчании, забавляясь тем, что рассматривали рыбок. А потом Натали спросила довольно неожиданно:

— Ты, наверное, считаешь меня сущим ребенком, поэтому у тебя от меня столько тайн.

— Тайн? — удивилась я.

— Ну да! Я тебе все на свете рассказываю, а ты даже не хочешь признаться, кто тебе нравится больше: Андрей или мой кузен.

Я поморщилась и, дурачась, брызнула в нее водой из фонтана:

— Даже не говори мне про твоего кузена! Как тебе только в голову такое пришло?!

Натали же была серьезна:

— Вот — ты опять уходишь от ответа. Ты всегда так делаешь. И даже с твоей брошью: сколько лет я тебя знаю, а ты никогда не говорила, что твоей маме подарил ее какой-то таинственный 'Большой Т.' Кто он? Это какое-то прозвище твоего отца?

Первым побуждением было сказать 'Я не знаю' — и я действительно не знала наверняка. Но подумала, что это было бы именно то, что Натали называет 'уходить от ответа'. Что касается брошки, то я хорошо помню, как однажды спросила об этом у мамы — я тогда была совсем мала и только училась читать.

— 'Большой Т.' это мой брат, малышка. Старший — поэтому Большой, — ответила тогда она.

— А как его зовут? — не отставала я, обрадованная, что где-то в этом мире у меня есть дядя.

— Тото, — слишком быстро отозвалась мама.

Мне тогда показалось, что имя это слишком глупое и смешное, чтобы моего дядю и впрямь так звали. Больше было похоже, что это просто первое имя на 'Т', пришедшее маме на ум.

А спустя еще какое-то время я случайно обмолвилась об этом своем 'дядюшке' при отце.

— Дядюшка? — изумился он. — Но у тебя ведь нет никакого дядюшки, Лиди.

Отец перевел вопросительный взгляд на маму, а та смешалась, отвела глаза и поспешно вышла из комнаты. Отец же, отложив бумаги, которые разбирал до этого, подхватил меня на руки и усадил к себе на колено:

— Мама, должно быть, пошутила, Лиди — у тебя никогда не было никакого дяди. Иначе я бы знал, — после этого папа улыбнулся и подмигнул мне.

Чуть позже у меня была возможность убедиться, что мама действительно пошутила: мы уезжали на несколько месяцев во Флоренцию, которая тогда была столицей Итальянского королевства, и родители оформляли целую кипу документов, чтобы нас пропустили через границу.

В одной из бумаг следовало указать всех родственников — я тогда и узнала, что у меня есть двоюродный дедушка и троюродная тетя, живущие в Лионе, но никакого дядюшки со стороны мамы действительно не было.

Для меня очевидным стало, что мама отчего-то скрывает правду о том, кто подарил ей эту брошь, которую, кстати, она очень любила и носила чаще других украшений. Почему-то ей было удобнее выдумать какого-то своего брата, чем называть имя того человека. Я много думала об этом одно время, но сейчас уже перестала: вокруг моих родителей столько тайн, что можно лишь предполагать, кто этот таинственный 'Большой Т.', но гадать при полном отсутствии фактов, как я уже говорила, я не люблю.

Однако озвучить хотя бы часть своих мыслей Натали я просто не успела — подруга вдруг похлопала меня по плечу, понижая голос до шепота:

— Лиди! Кажется, кто-то сюда идет...

Я прислушалась: и правда в кромешной тишине отчетливо слышался стук каблуков о каменную плитку. Отчего-то первая моя мысль была, что это Ильицкий, и, не желая встречаться с ним, я взяла за руку Натали и потянула ее за собой — в пышные заросли сирени.

Но я ошиблась.

Не прошло и полминуты, как у фонтана показалась Лизавета Тихоновна — закутанная в свой светлый плащ, очень сосредоточенная и собранная. Она, похоже, и мысли не допускала, что кто-то может за ней наблюдать здесь. Подойдя к воротам, она вынула из кармана плаща целую связку позвякивающих ключей и принялась отпирать замок. Действовала она так скоро и обыденно, будто это была дверь в чулан, а не в заброшенную часть парка...

Глава XIX

— Это моя мачеха, — прошептала Натали, наблюдая за дамой в белом сквозь ветви сирени. — Лиди, ведь, должно быть, и тогда ночью мы видели ее. Плащ тот же самый! Знать бы, куда она ходит...

— Можно просто пойти за ней, — ответила я тоже шепотом.

Я сказала это легко, как что-то очевидное, но Натали тотчас посмотрела на меня почти с суеверным ужасом в глазах:

— Ты что?! — зашептала она в страхе. — Даже не думай об этом — вдруг она заметит тебя.

— И что она сделает? Нашлет на меня порчу? — не смогла я удержаться от усмешки, а у самой все больше и больше зрела озорная мысль.

— Нельзя шутить такими вещами, — помолчав, ответила Натали, — вдруг она и правда ведьма? Я даже не удивлюсь, если это так...

Глядя на то, как она боязливо вжимает голову в плечи, я решила, что довольно для Натали на сегодня впечатлений, и сказала:

— Тогда нам лучше вернуться в дом. Подождем, когда она скроется из виду, и уйдем.

— Если мы уйдем, то никогда не узнаем, что там, за воротами, — помолчав, продолжала размышлять вслух Натали. — К тому же, можно лишь издалека посмотреть, куда она идет. Одним глазочком.

Я действительно не могла понять, чего так боялась Натали. Всерьез опасаться порчи или какого-то колдовства я не считала разумным, а сама по себе Лизавета Тихоновна едва ли могла представлять опасность. Должно быть, мне просто хотелось понять мачеху Натали: действительно ли та при всей своей внешней вменяемости может ходить ночью в заброшенный парк только для того, чтобы собрать какие-то травы? Наверное, если бы я застала ее в парке с любовником, то все сразу встало бы на свои места. Вот потому-то, что я слишком люблю прядок и определенность, я дождалась, когда Эйвазова прикроет за собой створку ворот, не запирая их, однако, и поднялась из-за кустов, беря за руку Натали:

— Пошли! — твердо сказала я, не сводя глаз с Лизаветы Тихоновны.

Натали молча мне подчинилась.

Парк по ту сторону ворот выглядел мертвым. Ветвистые сосны разрослись здесь столь густо, что наглухо прятали мощеную камнем дорожку в своей тени — казалось, и в самый солнечный день здесь мрачно и сыро, и даже птицы не желают посещать это место. Тяжелая здесь была атмосфера и гнетущая.

Однако изредка вдоль дорожки встречались скамейки, занесенные грязью и прошлогодней листвой, а рядом с ними высились статуи нимф и богинь — такие же по стилю, как и статуи в 'жилой' части парка. Выходит, запертым и заброшенным этот участок был не всегда. Когда же его заперли? И что здесь могло случиться столь страшного, что его вообще решили запереть?

Каждый звук в этом 'коридоре' из сосен становился гулким и отчетливым, потому я старалась ступать едва слышно, и еще крепче сжимала руку Натали, как будто умоляя ее не вздыхать так оглушительно громко — если Эйвазова вдруг почувствует что-то и обернется, сцена выйдет, мягко говоря, неловкая...

Но фигура Лизаветы величаво и неспешно, словно белое привидение, плыла впереди, даже не делая попыток обернуться на нас. Лишь раз она остановилась — в ту же секунду мы с Натали ахнули, готовые быть застигнутыми, а я лихорадочно начала выдумывать ложь о том, что мы де увидели, что ворота открыты, и решили прогуляться...

Однако ложь не понадобилась: Лизавета всего лишь поудобнее подхватила свои юбки и полы плаща и начала спускаться под откос дороги, а вскоре скрылась меж ветвей сосен.

— Лиди, я прошу тебя, давай вернемся... — почти простонала моя подруга, прижимаясь ближе ко мне.

— Все будет хорошо, — успокаивала я ее, однако с места не двигалась.

Мне не давала покоя мысль, что Лизавета все же заметила нас — замыслила что-то недоброе и, притаившись в тени сосен, подпускает нас поближе, чтобы... Нет, бред полный! Но многолетнее общение с моим попечителем Платоном Алексеевичем крепко вбило в мою голову правило, что всегда лучше перестраховаться, чем потом горько жалеть о своей самонадеянности.

Подойдя к месту, где недавно еще стояла Лизавета Тихоновна, я отпустила руку Натали и велела ей:

— Постой здесь. Если я закричу, или ты почувствуешь что-то не то, то немедленно беги в дом и позови кого-нибудь.

— Лиди!.. — всхлипнула подруга, судорожно цепляясь за мою руку.

— Я пошутила! — тут же улыбнулась я. — Останься пока здесь — я сейчас позову тебя.

И как можно беззаботнее, чтобы не пугать и без того напуганную подругу, я начала спускаться к соснам.

Разумеется, опасения мои оказались напрасными: Эйвазова не пряталась у сосен с безумным блеском в глазах и топором в руках — она, вероятно и не думая о нас, снова шагала впереди. Я позвала Натали, и мы, прибавив шагу, чтобы не отстать, продолжили путь.

— Какое ужасное место, — прошептала Натали, поднимаясь на невысокий пригорок вслед за мачехой, — и мрачное... Зачем только мы пошли за этой ведьмой, Лиди! Я сердцем чувствую, что добром это не кончится...

— Это всего лишь лес, — ответила я, стараясь не упустить Эйвазову из вида, — а для леса здесь нет ничего... необычного.

Договаривала я, уже глядя на небольшую покосившуюся избу, чернеющую в полумраке за пригорком в каких-то тридцати шагах от нас.

— Ничего необычного?! — Натали еще сильней цеплялась за мою руку и, похоже, она уже едва могла владеть собой. — Кто может жить в таком месте?

— Здесь никто не живет — света в окнах нет.

По правде сказать, изба была настолько небольшой, что окно здесь имелось всего одно — рассеченное пополам трещиной, а чуть меньше его трети и вовсе было выбито. Света в нем действительно не было, но лишь до тех пор, пока внутрь не вошла Лизавета — тогда вскорости мы заметили отблеск разгорающейся свечи.

Я, готовая, кажется, на все, лишь бы узнать, что происходит внутри, подобрала юбки и, прячась за стволами сосен, в несколько коротких перебежек подобралась к бревенчатой стене дома, встав у самого его окна. Заглядывать внутрь я все не решалась, но совсем рядом с моей головой отсутствовал фрагмент стекла — через это отверстие я чувствовала уже знакомый мне запах пряных трав и слышала звуки — размеренные шаги по скрипучему полу, скрежет отодвигаемой мебели и еще какой-то... писк.

Натали в это время тоже набралась храбрости настолько, что со всех ног бросилась бежать ко мне. Вцепилась в мое плечо руками и не без интереса спросила вдруг:

— Так она одна там? Что она делает?

— Похоже, что одна. Заглянуть бы в окно...

— Так, может, и заглянуть? — простодушно спросила Натали.

Я не ответила. Только подошла еще ближе к стеклу, чтобы не пропустить ни звука. Да, это был писк. Так пищат крысы, мыши и прочие грызуны, но, право, глупо надеяться, что в таком заброшенном доме не водится мышей.

Вот снова раздался протяжный скрежет, похожий на звук открываемой дверцы, потом что-то щелкнуло, и я услышала голос Лизаветы Тихоновны:

— Иди сюда, моя хорошая... что ж ты упираешься так?! — писк стал еще громче и надрывнее, но — тотчас его оборвал короткий звук, с которым тесак опускается на разделочную доску у кухарок.

Догадавшись, что она только что сделала, я только прижала ладонь к губам, не зная, что и думать. Натали же, слышавшая все то же самое, смотрела на меня перепуганными глазами:

— Что она... что она сделала?

Не в силах больше мучиться догадками, я набралась храбрости и — заглянула в окно. По ту сторону стекла была комната — темная и захламленная, с небольшим столом у самого окна. Стол этот действительно больше был похож на разделочный, но на столешнице его были начертаны белым некие символы явно оккультного значения. Возле стола находилось кресло с потемневшей и порванной во многих местах обшивкой и накинутым поверх спинки плащом, кажется мужского кроя.

Саму Лизавету я не видела — только слышала ее голос, которым она монотонно и немного нараспев произносила слова на незнакомом мне языке. И видела ее руки, которые сноровисто орудовали ножом над телом несчастной мыши так, что кровь 'жертвы' сливалась в глиняную чашу. Я подумала, глядя на это действо, что, не будь у меня опыта работы в госпитале, где я насмотрелась всякого, то, верно, сейчас меня бы мучил приступ тошноты. Но взгляд я отвела не сразу.