Усадьба

УСАДЬБА

1884 год

Российская Империя, Петербург, Смольный Институт благородных девиц

Глава I

Я всегда боялась поздних визитов. Когда была девятилетним несмышленышем и жила с родителями в Париже, таким же точно поздним вечером к нам постучали. Родители мои засуетились, поспешно собираясь в дорогу, и, верно, не предполагали тогда, что спустя всего несколько часов потеряют меня навсегда. И потом я не раз убеждалась, что от поздних посещений одни беды.

Сегодня я и остальные девушки из нашего dortoir находились в комнатах начальницы института, где мы имели счастье обучаться. Китти Явлонская читала вслух, а остальные занимались шитьем, когда дверь в апартаменты тихонько скрипнула, и на пороге появилась горничная. Едва я взглянула на ее лицо, как поняла: что-то случилось.

— Ольга Александровна, — взволнованно, а оттого неловко обратилась она к нашей начальнице, — доставили письмо для барышни Эйвазовой. Срочное... — и подала той потрепанный конверт.

Все девушки, оторвавшись от шитья, проследили за ним, а затем немедленно вскинули взгляды на Натали Эйвазову. Та же, верно, догадываясь, что вести дурные, напряженно уставилась в пол. Потом лишь подняла глаза — с мольбою, желая услышать от меня нечто приободряющее. Не знаю, отчего я имела над Натали такую власть, но она верила и слушалась меня, будто я была старше и мудрее. Но чем я могла поддержать ее сейчас? Я лишь отложила шитье и пожала худенькую и бледную ее ладонь. В целом свете у меня не было никого роднее, чем Натали, и ее беды я принимала так же близко к сердцу, как и свои.

Мы с девочками не тревожили Натали, пока она, оставшись наедине с письмом в dortoir, читала. Событий в жизни институток так ничтожно мало, что любой выходивший за рамки повседневности случай взбудораживает умы девушек и дает пищу для разговоров на многие недели. Наши с Натали подруги заглядывали в щель дверного проема и то и дело тормошили меня:

— Ну же, Лиди, поди к ней!

Я не слушала их и только смотрела в щель на ровную спину моей подруги, обтянутую шерстяным платьем. У институток все общее: комната, еда, даже платья одинаковые. Все и всё на виду. Письмо из дома — то единственное, что хоть на несколько минут позволяло нам обособиться от других девочек.

Многие и этого не имели. Среди восьми девочек, наших соседок по комнате, трое, включая и меня, не получали весточек от родных вовсе. Настя Строгова была сиротою и окончания института боялась более всего на свете, потому как не представляла, что ей делать потом. Мари Беленскую посещали на моей памяти лишь раз, как-то на Рождество. Я же, ваша покорная слуга, своих родных не видела с девяти лет. Меня, правда, регулярно навещал Платон Алексеевич, который являлся моим попечителем, но я даже фамилии его никогда не слышала. Хотя наша начальница об этом человеке отзывалась всегда с большим уважением, да и мне упрекнуть его не в чем. Именно Платон Алексеевич девять лет назад привез меня в Смольный, оплачивал мое здесь пребывание, а полгода назад оповестил меня, что, едва я закончу обучение, мне будет предоставлено место гувернантки в доме его знакомых. Не самый плохой вариант для девушки в моем положении, потому я была рада.

...Рука Натали с письмом вдруг безвольно обмякла, упала на кровать: пора! Неслышно я проскользнула в спальню, опустилась на кровать рядом с Натали и мягко дотронулась до ее плеча.

— Папенька при смерти, — безо всякого волнения произнесла моя подруга.

Глаза ее были сухими, а взгляд растерянным. Она продолжила:

— Он просит меня приехать, Лиди. Я не знаю, что делать... верно, не поеду: учебный год еще не окончен. Как могу я пропустить программу?..

Должно быть, милая Натали была слишком встревожена, чтобы осознать происходящее в полной мере. Каждая из нас, институток, многое бы дала, чтобы получить от родных срочный вызов домой — не по столь печальному поводу, конечно, но все же.

— Натали, дорогая, послушай... — несколько строго заговорила я, но Натали неожиданно резко меня перебила.

— Нет, милая, я уже решила, что никуда не поеду!

Надо сказать, что все наши учителя особенно любили Натали за ее кроткий нрав и послушание. Лишь девочки, знакомые с ней более близко, знали, что Натали будет выглядеть послушной ровно до того момента, пока требуемое не станет расходиться с ее желаниями. А уж в подобных случаях она становится такой упрямицей, что сладить с нею совершенно невозможно.

Вот и теперь. Не слушая меня более, Натали вскочила и, вихрем пронесшись через комнату, вылетела прочь. Девочки не посмели ее задержать.

Потом, несмотря на поздний час, ее пробовала убедить начальница. Я всем сердцем надеялась, что Ольге Александровне удастся уговорить Натали ехать: хотя и было бы мне тяжело расстаться с единственным родным человеком, но я понимала, что для Натали так будет лучше.

Девочки давно спали, когда беззвучной тенью в комнату вернулась моя подруга и стала быстро переодеваться ко сну. Кровати наши стояли рядом, потому я едва слышно прошептала:

— Так ты едешь, дорогая?

— Нет, — последовал твердый ответ.

Я выбралась из-под одеяла и скользнула на кровать к Натали:

— А я знаю, в чем дело. Ты просто боишься, моя маленькая трусишка, — я тут же обняла Натали. — Я понимаю, я бы тоже боялась: твоя мама давно умерла, а отец ни разу не навестил с тех пор, как отдал сюда. Ты боишься, что он и сейчас не примет тебя.

— Я не его боюсь, — всхлипнула Натали, и я поняла, что она плачет. — У отца новая жена — злая и жадная женщина...

— Почему ты так решила?

— Это из-за нее меня сюда отправили: в тот год папенька как раз женился на ней. Да и Вася, брат, про нее такое писал... Кроме нее, там еще моя тетка, Людмила Петровна, — ты не представляешь, как я боялась ее в детстве! И мама боялась, и Вася. Она даже папенькой крутила, как хотела. Не дадут они мне жизни.

— Но ведь есть Вася, он тебя защитит.

— Вася и сам с ними мается... — вздохнула, жалеючи брата, Натали.

Я же теперь уловила в настроении Натали перемену: ей хотелось поехать, но было боязно.

— Послушай, милая: не хочу пугать тебя, но что, если другого случая увидеть папеньку у тебя уже не будет? Люди смертны. Подумай о нем — не лишай его радости видеть единственную дочь в последний раз! Ты ведь любишь его?

— Разумеется...

— Тогда будь сильной: ты справишься и с мачехой, и с вредной теткой. Ты вон какой храброй можешь быть, когда захочешь!

Я тихонько рассмеялась — и подруга рассмеялась в ответ.

— Завтра посмотрим... — произнесла Натали, и, поцеловав меня в лоб, легла на подушку.

Глава II

— Я поеду только в том случае, если ты поедешь со мной! — заявила наутро моя подруга. — И возражения не принимаются: или мы едем вдвоем, или никто не едет.

— Но... — начала, было, я, — Ольга Александровна меня ни за что не отпустит.

— Ольга Александровна предложила мне это сама.

Еще какое-то время я пыталась воспротивиться Натали. Говорила что-то, а сама только и думала, какая же это хорошая идея. Я могла только мечтать, чтобы вырваться из Смольного и хоть какое-то время, хоть неделю жить на воле — не прислугой в чужой семье.

Я знала, что это здесь, в институте, мы с Натали похожи словно сестры, но в большом же мире у нас будут совершенно разные судьбы. Ее, вероятно, ожидает жених из знатного рода и батюшкино наследство, а мне остается только надеяться, что хозяева дома, в который меня определил Платон Алексеевич, будут не слишком суровы ко мне.

Но как же заманчива была мысль пожить жизнью Натали хоть немного...

* * *

Мы выехали на следующее утро. Погода в эти дни стояла ненастная, и Ольга Александровна советовала нам обождать, но Натали теперь, почуяв запах свободы, не желала оставаться в этой уютной и доброй тюрьме лишнего дня. Я и сама готова была бежать отсюда как можно скорее.

Начальница обещала дать нам свою личную коляску, но уже перед самым отъездом не вытерпела и поехала с нами. На Варшавском вокзале она горячо распрощалась с нами и даже прослезилась, чего раньше за всегда сдержанной нашей начальницей никогда не водилось.

— Берегите себя, девочки... — целуя в щеку то меня, то Натали, повторяла она, будто не слыша, что кондуктор просит пассажиров пройти на свои места. — Лиди, обещай мне, что станешь присматривать за Натали!

В этот момент моя подруга не выдержала и, бросившись к ней на шею, разрыдалась.

— Да-да, — уже нервничая, заверила я, — как только мы доберемся, я первым делом напишу вам.

Почти силой я увлекла Натали за собой в поезд и, стоя на ступеньках, мы еще долго махали Ольге Александровне. Признаться, мне тоже было в этот момент горько: мы обещались вернуться в родное заведение самое большее через три недели, но какими они будут — эти недели? Мне казалось, что я уезжаю в новую жизнь.

Усадьба господ Эйвазовых находилась в Псковской губернии. Поездом мы добрались до Пскова уже к вечеру, а на вокзале нас дожидалась карета, присланная родственниками Натали.

Моя подруга смело смотрела за окно и мыслями была уже там, в своем новом старом доме. Отец Натали был промышленником, — очень состоятельным промышленником — владел заводами на Урале и рудниками в Сибири. Предки его были из эриваньской знати, однако давно растеряли как типичные армянские черты внешности, так и богатства. Лишь прадед Натали начал возвращение былого величия фамилии: был сперва управляющим на заводе, потом удачно женился, выкупил один из цехов, наладил производство. Его внук — отец Натали — преуспел в этом еще более и с самых молодых лет заветной его мечтою, как рассказывала моя подруга, было обзавестись большой дворянской усадьбой.

Добирались мы до поместья еще не меньше двух часов, и все это время нас сопровождал ливень, какой бывает только в середине мая, да густеющая ночная темнота. Никто из Эйвазовых нас не встречал у ворот, помогали сойти нам только домашние слуги. Высокий и сильный парень, по виду дворовый, таскал поклажу, а две полные русоволосые девушки снимали с нас накидки и поочередно охали, как-де мы вымокли, бедняжки...

Когда же они разошлись, оказалось, что в холле находится еще одна женщина. Она стояла у лестницы — очень высокая, одетая в глухое черное платье и укутанная в цветастый платок до пола. Женщина была молодой, не старше двадцати пяти, и довольно красивой. Светловолосая, с простой, но изящной прической, а глаза ее тяжелым и неприветливым взглядом смотрели на мою подругу, пока что ее не замечавшую.

Сообразив, что на этот раз перед нами хозяйка дома, я тронула Натали за плечо и почтительно опустилась в реверансе. Почему-то я думала, что мачеха Натали окажется гораздо старше и гораздо менее красивой...

Краем глаза я видела, что Натали не сделала поклон вслед за мной, а лишь вскинула голову еще выше.

— Лизавета Тихоновна, я полагаю? — спросила она по-русски и тоном, которого я от моей кроткой подруги никак не ожидала.

Дама, названная Лизаветой Тихоновной, изобразила на лице улыбку, подошла к Натали и, неловко обняв ее, поцеловала в обе щеки. Меня почти передернуло от фальши, которая сквозила в каждом ее движении.

— Наташенька, ты так выросла... я едва узнала тебя, — поздоровалась Лизавета Тихоновна тоже по-русски, продолжая рассматривать Натали.

— Разумеется, ведь, когда вы пожелали отослать меня из дома, мне было двенадцать, — с вызовом ответила та. Потом несколько смягчилась и обратилась ко мне уже на французском: — Лиди, познакомься — моя мачеха, Лизавета Тихоновна, третья жена моего папеньки. Если б судьба распорядилась немного по-другому, она могла бы быть нашей соседкой по парте.

Глаза моей подруги горели, а голос становился все звонче — вот-вот она должна была либо расплакаться, либо броситься на мачеху с прямыми упреками. Мне было крайне неудобно присутствовать при этой сцене — я не находила, куда себя деть.

Не знаю, чем бы все закончилось, но в это время на лестнице, ведущей на второй этаж, показался молодой мужчина — отчего-то, едва бросив на него взгляд, я поняла, что это и есть Вася, о котором Натали столько мне рассказывала. Они с сестрой были поразительно похожи: то же субтильное телосложение, тонкая кость, небольшой рост, едва заметные веснушки на щеках и русые с легкой рыжиной пышные волосы.

— Вася! — вскрикнула Натали, подтверждая мои догадки, подхватила юбку и с порога бросилась ему в объятья, продолжая торопливо и бегло говорить по-русски: — Васенька, как же я скучала... как папенька, где он? Проводи меня скорее. Ах, постой... — не отпуская его руку, Натали потянула брата ко мне и, схватив свободной рукой мою ладонь, тепло улыбалась, переводя взгляд с его лица на мое: — Васенька, познакомься, m-lle Тальянова, Лидия Гавриловна, моя лучшая подруга. Я так надеюсь, что вы подружитесь — вы самые дорогие мне люди!

— Василий Максимович, — отрекомендовался мне брат Натали.

— Просто Лиди, — присела в реверансе я.

Он поклонился мне очень неловко, по всему было видно, что он простой человек, не привыкший к обществу, да и вообще к посторонним. Право, и мне никогда раньше не доводилось бывать в русской деревне, я плохо представляла, как себя вести с этими людьми. Потому решила вести себя по-простому, от души. Оставив безликие манеры, привитые в Смольном, для других мест.

— Прошу простить меня, Лидия Гавриловна, — продолжил Вася снова по-русски, упорно именуя меня по имени-отчеству, как это принято в России, — мы знакомимся не при самых приятных обстоятельствах. Мы с Наташей должны идти — папенька очень по ней соскучился.

Тотчас они взбежали вверх по лестнице, сообщив мне, что слуга сейчас же явится и проводит меня в мою комнату.

Я при этих словах недоуменно обернулась на Лизавету Тихоновну — странно, проводить меня вполне могла бы и хозяйка дома, но на нее, стоявшую за моей спиной, Вася вовсе не обратил внимания, будто той и не было здесь. Что за странные отношения в это семье?..

Воспитание не позволило мне молча дожидаться слугу: я улыбнулся Лизавете Тихоновне, мучительно подбирая тему для разговора:

— Я надеюсь, что не слишком обременила вас своим присутствием здесь в такое неподходящее время?

— Нет, что вы! — поспешила заверить меня мачеха Натали, сейчас выражение ее лица было куда более располагающим. — Но мне заранее придется извиниться за сцены, свидетелем которых вы обязательно станете. В этой семье не все гладко, как вы заметили.

Видит Бог, мне влезать в их семейные дрязги вовсе не хотелось. А тем более не хотелось, чтобы madame Эйвазова видела во мне соратницу в борьбе с домочадцами. Но, судя по всему, этой участи мне было не избежать.

— Я вижу, что вы более воспитаны, чем моя падчерица, Лида... вы позволите мне вас так называть?

Я не сразу нашлась, что ответить, поскольку никто и никогда меня Лидой не называл. Я знаю, что мое имя — Лидия — не самое типичное для француженки: мама рассказывала, что назвала меня так в честь моей бабушки Лидии Клермон, которая была протестанткой. Лидией Клермон звалась и я, пока жила с родителями, а прибыв в Россию, получила фамилию Тальянова, потому что это якобы была девичья фамилия моей матушки, которая, как сказал Платон Алексеевич, была русской. Я в это не верила, но моего мнения никто не спрашивал.

Но с фамилией новой я уже свыклась, а вот то, что имя мое начали коверкать на русский лад, было для меня в новинку.

Лизавета Тихоновна, верно, заметила мое замешательство:

— Я совсем вас заговорила... должно быть, вы устали с дороги? Позвольте, я вас провожу в вашу комнату?

Позволять мне не хотелось, тем более что лакей уже явился, но и отказать было бы невежливо.

Как я предполагала, Лизавета Тихоновна, шагая впереди меня, не молчала в дороге. Но, как ни странно, порочить Васю или Натали не спешила.

— Это очень старый дом, — рассказывала она, любовно дотрагиваясь до перил парадной лестницы, — построен еще в начале века, и хозяева очень берегли его. Максиму Петровичу, моему мужу, он достался в целости и сохранности. Вы еще не видели здешний парк? Право, нет места красивее.

— Вижу, вы очень любите этот дом?

— Конечно, люблю. Я, видите ли, сирота, — Лизавета Тихоновна, остановившись у одной из дверей, обернулась ко мне, — родители мои погибли очень рано, и своего дома у меня никогда не было. Этот первый.

Она горько улыбнулась, и в этот момент мне стало остро жаль эту женщину, одинокую в собственном доме и никем не любимую. Дай Бог, если хоть муж ее любит. А быть может, я просто увидела в ней родственную душу — я ведь сирота, как и она.

Глава III

Комната, что мне отвели, была очень милой: затянутые синим стены, кровать с синим же покрывалом, которая показалась мне просто огромной, бюро у окна и мой потрепанный чемодан с одеждой у самых дверей. А в углу комнаты внушительных размеров иконостас, на который я взглянула лишь мельком и предпочла скорее отвести взгляд.

Миловидная тоненькая девушка с белокурой косой через плечо заканчивала стелить постель, когда я вошла. Увидев меня, она тотчас заулыбалась и обратилась ко мне по-русски:

— Ох, и погодка сегодня не заладилась, — с трудом разобрала я русскую простонародную речь. — Верно, устали с дороги? Чайку принести?

— Чайку? — повторила я, делая ударение на первый слог и вспоминая, что 'чайка' — это такая птица по-русски.

Я совершенно не понимала, что она от меня хочет: при чем здесь чайки?

— Благодарю, — с улыбкой ответила я. Натали меня учила, что когда я чего-то не понимаю, нужно сказать это универсальное слово, и все будет хорошо.

Девица, закончив с постелью, подошла ко мне.

— Меня зовут Даша, — произнесла она громко и по слогам.

Видимо, в первый раз я все же ответила невпопад, и она тут же распознала во мне иностранку. Но эту ее фразу я поняла.

— Лиди, — представилась я в ответ, взяла ее за руку и дружески пожала.

Горничная по имени Даша посмотрела на меня немного странно, потом сделала книксен и молча вышла.

Оставшись одна, я навзничь упала на постель, потому что действительно очень устала. И еще я подумала, что надобно мне вспоминать русскую словесность — единственную дисциплину в Смольном, которая совершенно мне не давалась. Иначе я даже чаю у местных горничных не смогу попросить.

* * *

Я проснулась резко и сперва даже не поняла отчего. Вокруг висела густая темнота, и было тихо настолько, что мне тотчас стало не по себе. Я уже и позабыла те времена, когда у меня была отдельная комната, ведь в институте в нашей спальне жили целых восемь девочек...

И снова этот звук выдернул меня из размышлений! Как будто кошка мяукает... нет, не кошка. Это же детский плач! Через мгновение я уже не сомневалась, что это ребенок — только откуда он здесь? Натали непременно рассказала бы мне, если бы у нее родился брат или сестра. Может, это у горничных?

Я решила не думать об этом, а отвернулась к стене и с головой накрылась одеялом. Не помогало. Напротив, этот ребенок плакал, казалось, еще громче, как будто у меня над ухом. Минуты через три, когда я поняла, что этот плач разогнал остатки сна, я откинула одеяло, нащупала в темноте свечу и зажгла ее.

Ступая босыми ногами по холодному полу, я добралась до двери и выглянула в коридор. Пламя свечи дрогнуло, должно быть от сквозняка, и едва совсем не пропало — мне пришлось загородить его рукой. И в этот момент я заметила легкую белую тень, мелькнувшую в конце коридора и тотчас скрывшуюся за углом.

Меня буквально парализовало на месте: долю секунду я решала, вернуться ли мне к себе или пойти посмотреть? Быть может, это просто кто-то из родственников Натали? А, быть может, это и на детский плач прольет свет.

Медленно, чтобы не погасла свеча, я прошла по коридору и заглянула за угол. Каково же было мое удивление, когда здесь я никого не увидела — маленький закуток за углом кончался глухой стеной, почти полностью занятой картиной. Рядом только софа с забытой кем-то газетой и большой фикус в кадке.

Растерянно я подошла к софе, взяла газету, после чего подняла взгляд на картину.

Это был портрет. Сидящей на софе была изображена молодая дама, держащая на коленях кошку. Женщина имела темные волосы, черные брови вразлет и суровый взгляд, от которого мне как будто стало зябко. Я утомленно покачала головой, думая, что нужно все-таки пойти к себе и попытаться уснуть, но в этот момент кто-то легонько тронул меня за плечо — я вздрогнула и едва не уронила подсвечник.

— Ох... Господи, Натали... у меня чуть удар не случился! — Это была всего лишь моя подруга, неслышно подошедшая сзади.

— Прости, Лидушка, не хотела тебя напугать.

Лидушка... меня снова передернуло. Вот уже этот синдром 'русскости' передался и Натали. Но я решила этого не заметить:

— Да нет, ничего. Просто я увидела, как кто-то — должно быть это была ты — прошел по коридору, и решила посмотреть.

— Я не проходила здесь... — смотрела на меня круглыми глазами Натали. — Я только что вышла из своей комнаты, потому что... тебе не показалось, что где-то на этаже как будто плачет ребенок?

Так. Значит, мне не померещилось. Я улыбнулась и постаралась ответить как можно спокойнее:

— Должно быть, это младенец одной из горничных.

— Комнаты горничных ниже, здесь только господские спальни, — хмурясь, отозвалась моя подруга.

— Да, но в полной тишине звуки вполне могут доноситься и с первого этажа, — с улыбкой ответила я как можно спокойней и рассудительней.

Дело в том, что моя подруга была очень впечатлительной девушкой, склонной верить и безумно бояться всякого рода потусторонних явлений.

Однажды кто-то из наших подруг рассказал историю, выдуманную наверняка на ходу — будто на заре становления Смольного, здесь воспитывалась некая княжна, которую разлучили с ее женихом, и бедняжка, не снеся горя, выбросилась из окна столовой, разбившись насмерть. Якобы ее не упокоенный дух до сих пор бродит по нашей столовой, а по ночам оттуда даже доносится девичий плач. Эту историю рассказали при Натали три года назад, а она до сих пор бледнеет, когда видит, что в столовой что-то лежит не на привычных местах. А уж о том, чтобы пройтись мимо ее дверей в неурочный час и речи идти не может.

Кстати, это еще одна черты русского народа, которая не укладывается в рамки разумного: они, называя православие единственной возможной религией, в равной степени же верят в домовых, которых надобно задабривать конфетами, в русалок, в которых непременно превращаются утопленники, и, разумеется, в Святочные гадания — без этого никак. Мне никогда не понять, как можно допускать одновременно и единобожие, и языческие дохристианские верования. Ведь это, как сказал бы Платон Алексеевич, взаимоисключающие параграфы!

Как бы там ни было, но Натали я люблю всей душой, вместе со всеми недостатками, потому, по возможности, всегда стараюсь защитить и ее, и ее нервы. Сейчас она, слава Богу, позабыла о детском плаче, потому как, приблизив свечу к картине в закутке, разглядывала ее с большим вниманием.

Я не удержалась и спросила:

— Натали, милая, ты знаешь, кто изображен на этом портрете?

Она нахмурила лоб, и по виду ее можно было догадаться, что сей портрет она видит впервые.

— Не знаю... Папенька ведь купил этот дом у какой-то разорившейся семьи — может, это и есть прежняя хозяйка? Лиди, какой пугающий взгляд у этой женщины. Мне не по себе, ты может посидеть в моей комнате, пока я не усну, дорогая?

Разумеется, я не отказала. Комната Натали находилась через одну дверь от моей, и окна ее также выходили на густой сосновый лес, совершенно черный в ночи. Сама комната была почти полной копией моей — только стены и покрывала здесь были не синие, а зеленые, да стояло несколько комодов и большое в человеческий рост зеркало.

Забравшись в кровать, мы при свете единственной свечи еще долго обсуждали множество вещей — в основном Натали говорила, конечно, о больном отце, а я больше слушала. Не знаю, сколько времени прошло, прежде чем обе мы уснули.

Глава IV

Я пробудилась первой и, обнаружив Натали еще спящей, не стала ее тревожить, а тихонько выскользнула за дверь.

Оказалось, что днем этот дом, а в частности столь пугающий ночью коридор меж комнатами, просто лучился светом. Солнце проникало сквозь огромные во всю стену окна, отражалось от серебра подсвечников и таяло на полированных ножках диванов и кресел. По одну сторону коридора тянулись двери в спальни хозяев и гостевые, противоположная же сторона была сплошь остекленной и выходила на парадное крыльцо, веранду и утопающий в зелени парк. Сам коридор вел к широкой лестнице с резными перилами, за которой следовала 'мужская' часть дома, а другой конец коридора упирался в закуток с портретом, где мне вчера повезло побывать.

Покинув комнату Натали, я намеревалась быстро проскользнуть к себе, но, не успев сделать и шага, заметила у лестницы мужчину. И невольно ахнула, потому как выглядела совершенно неподобающе — я стояла босиком, в одной лишь сорочке до пят и с распущенными по плечам волосами. Ахнула я совершенно напрасно, поскольку до этого мужчина и не видел меня, зато теперь окинул взглядом с головы до ног и лишь потом отвернулся — отвернулся с выражением такого презрения на лице, что мне захотелось тотчас провалиться на месте. Я немедленно бросилась в свою комнату.

Господи, как стыдно, как стыдно, как стыдно... Щеки мои горели огнем: как я могла допустить такой промах?! Это институт, где особ мужского пола сроду не пускали дальше столовой, меня так разбаловал. В Смольном, разумеется, тоже считалось дурным тоном разгуливать вне спальни в исподнем, но, право, редкая девочка стала бы переодеваться в платье, чтобы пожелать спокойной ночи подруге из другой комнаты.

Но устроить такое здесь! Хороша бы я была, если бы выкинула такой фортель, работая гувернанткой по рекомендации Платона Алексеевича...

Убедив себя все же не терзаться понапрасну, я наскоро умылась, переоделась в дневное платье и вскоре уже покинула дом с намерением посмотреть окрестности и хваленый приусадебный парк, о котором говорила накануне madame Эйвазова.

Усадьба промышленника Максима Петровича, батюшки Натали, включала в себя добротный двухэтажный дом с просторной гостиной, столовой и даже бальным залом. Южная стена дома смотрела окнами на скромный задний дворик, за которым начинался сосновый лес — именно на эту сторону выходили наши с Натали комнаты. Северная же стена была фасадной, к ней, к самому парадному крыльцу тянулась широкая подъездная дорога. Однако уже в десяти шагах от дома дорога расходилась: одна ее ветка вела ко флигелю и усадебным воротам, а другая терялась в зелени парка. По ней я и направилась.

По обе стороны дорожки высились ухоженные и даже выстриженные в форме животных кустарники. Пройдясь меж ними, я наугад свернула на очередное ответвление тропинки и, к полной своей неожиданности, вышла в дивной красоты сад, где дурманяще пахли пышные кусты сирени.

Я не удержалась и прошла в самую его глубину, приблизила рукой самую ароматную ветку, уткнулась в нее лицом и вдохнула поглубже. Право, если я когда-нибудь покину Россию, то немногое, по чему я буду скучать, так это здешняя весна. Да, весна в Париже это одно из самых чудесных явлений на Земле: с ее яркими красками парковых цветов, пестрыми нарядами дам, игрой солнца на мостовых. Весна в Париже ни в коей мере не может сравниться с весной в каком-нибудь пригороде Пскова, но... отчего-то именно здесь у меня перехватывало дух и хотелось беспричинно улыбаться...

Я услышала шорох шагов за спиной и резко обернулась: в сад входил молодой человек — темноволосый, курчавый и смуглый в заляпанных грязью сапогах и несвежей алой рубахе. По-видимому, это был русский крестьянин. Или даже le bohémien , которых я прежде никогда не видела, живя в Петербурге, и которых Ольга Александровна настоятельно советовала нам сторониться, потому как никогда не знаешь, что у них на уме.

И правда — увидев меня, молодой человек даже не поклонился, а в глазах его было скорее любопытство, чем почтение.

— У меня есть пятилистник — хотите подарю? — сказал вдруг он.

Он смотрел на меня с прищуром, будто оценивал. Поразительная бестактность. Вероятно, воспитаннице Смольного следовало бы вспыхнуть, посмотреть на него презрительно и тотчас пойти нажаловаться хозяевам. Но это было не в моем характере: я, увы, слишком интересуюсь проявлениями человеческой природы — потому я решила поддержать беседу.

Я знала значение слова 'пятилистник', но понятия не имела, что сей цыган под ним подразумевал. Русские постоянно говорят одно, а думают другое — постичь ход их мыслей невозможно.

Поэтому я только ответила со сдержанной улыбкой:

— Благодарю.

Молодой человек приблизился ко мне еще на два шага, отер руку о штаны и — подал мне крохотный цветок сирени, на котором было не четыре лепестка, как обычно, а пять. Теперь только я поняла, что он имел в виду под 'пятилистником' и, невольно улыбнувшись, взяла цветок с его ладони, с любопытством разглядывая.

— А что вы будете загадывать? — снова спросил говорливый парень.

— Что? — отвлеклась я от цветка.

— Говорю, что загадывать будете! — напрягая голос, почти прокричал тот. — Нужно желание загадать над пятилистником, и оно сбудется тогда!

Почему местные считают, что если будут кричать, то иностранцы поймут их скорее: будто у меня проблемы со слухом, а не языковой барьер.

В ответ я пожала плечами и осмотрелась, раздумывая, чего бы мне сейчас хотелось.

— Пожалуй, я загадаю, чтобы дождя больше не было, — медленно и осторожно произнесла я. Кажется, это была самая длинная фраза на русском, которую я озвучила вне классных комнат.

Парень скрестил руки на груди и удовлетворенно покачал головой — видимо, мое желание ему понравилось.

— Головастая вы, барышня, сразу видно. Девки-то молодые все женихов себе загадывают, а у вас, видать, и так от женихов отбоя нет.

Признаться, я почти ни слова не поняла из сказанного, но, кажется, он затронул тему женихов, чем явно позволил себе лишнее. И продолжал:

— Так вы, значит, та француженка и есть?

— Оui, — отозвалась я с улыбкой.

Парень тотчас расхохотался:

— Это я знаю, это 'да' означает! Значит, француженка... А посложнее что-нибудь можете сказать?

Я пожала плечами, приходя к мысли, что у меня, кажется, получается поддерживать беседу на русском. Ольга Александровна, несомненно, была бы довольна, а вот мне самой было не очень приятно, что местные считают меня чем-то вроде диковинного зверька.

— La betise est de deux sortes: le silence et bavard , — произнесла я с улыбкой, выполняя его просьбу.

Мужчина начал было повторять, коверкая французский, а я подумала, что если он переведет и эту фразу, то получится, пожалуй, некрасиво, так что я быстро сделала легкий реверанс и попрощалась.

— Удачного дня, monsieur.

По дорожке, ведущей к дому, кто-то прогуливался, а мне не очень-то хотелось снова вести беседы на русском, так что я решила пройтись в противоположную строну — вглубь парка.

То и дело здесь встречались скамьи, на которых, должно быть, одно удовольствие сидеть в летнюю жару и беседовать с другом. Деревья чем дальше, тем становились выше, что только подтверждало слова madame Эйвазовой о том, что парку, как и дому, почти сто лет. Однако, несмотря на внешнюю его опрятность, мне было в этом парке отчего-то тревожно. Вскоре я поняла, в чем дело — слишком тихо. Ни людских голосов, ни шелеста листвы, ни даже щебета птиц... странно.

Парковая дорожка упиралась в белокаменный фонтан с мраморной нимфой посредине. В фонтане уютно журчала вода, а на дне я, к удивлению своему, рассмотрела с десяток золотых рыбок, отражающих своей чешуей солнечный свет.

Я села на бортик фонтана и опустила руку в холодную воду. Невольно улыбнулась: все-таки это действительно прекрасное место. Я решила, что позже непременно приду сюда с книгой. И, конечно же, нужно показать эту красоту Натали — быть может, она играла здесь в детстве, но с тех пор прошло столько лет, что она наверняка все позабыла.

Снова поднявшись, я обошла фонтан по кругу и увидела, что мощеная камнем дорожка тянется и дальше, хотя сразу за фонтаном ее преграждают тяжелые чугунные ворота. Запертые, как обнаружила я, приблизившись. Сквозь витую решетку можно было разглядеть, что дорожка за воротами уже не такая чистая, как до них, да и деревья вовсе не стриженые, а даже мрачные. Должно быть, владения Максима Петровича кончаются как раз у этих ворот.

Побродив возле фонтана еще немного, я решила, что, пожалуй, голодна, да и завтракать, должно быть, скоро позовут. Я направилась в дом.

Глава V

Завтрак подали в столовой — не очень большой, но светлой и уютной. У противоположной от входа стены располагался камин, облицованный мрамором, над ним — пейзажи и натюрморты. В некоторых из них я, к удивлению своему, узнала кисти Шишкина и Айвазовского, были и совершенно незнакомые мне, но выполненные с большим мастерством. Все это было подобрано с умом и чувством стиля — вероятно, тот, кто обустраивал эту столовую, любит и понимает живопись. Я не без уважения посмотрела на Лизавету Тихоновну, молчаливо помешивающую чай. Сегодня на ней было не черное траурное платье, а голубое, делающее ее куда менее строгой.

Из столовой вели несколько дверей — одна из них, должно быть, на кухню, а две другие, полностью остекленные, так же как и большие окна выходили на уютную веранду со скамейками и кадками с цветами. Впрочем, эти двери сейчас были закрыты, а изрядную часть самой столовой занимал патриархальный дубовый стол, покрытым розовой скатертью.

Место во главе стола почтительно пустовало — видимо, оно принадлежало Максиму Петровичу, хозяину усадьбы, который к завтраку, разумеется, выйти не мог. По правую руку от него сидел Василий Максимович, далее Натали и я. Лизавета Тихоновна по праву хозяйки дома занимала место напротив Максима Петровича, справа от нее восседал молодой мужчина — тот, с которым я столкнулась утром в неподобающем виде. Это был Евгений Иванович Ильицкий, кузен Натали и сын той самой Людмилы Петровны, которую Натали боялась не меньше мачехи.

Людмила Петровна, сидевшая по левую руку от хозяина дома, и правда вид имела неласковый: высокая, полная, даже, пожалуй, тучная женщина в черном траурном платье, с черным же чепцом, покрывающим светлые волосы. Брови ее были вечно нахмурены, а острый взгляд маленьких глазок, казалось, не смотрел, а царапал своего vis-a-vis. Она говорила за столом больше всех, причем тоном, не терпящим возражений.

— Вы опять не велели подать овсянку, Лиза? — первым делом, едва присев за стол, спросила она, обращаясь к madame Эйвазовой так, будто та была в лучшем случае экономкой, а не хозяйкой дома. — Доктор Берг постоянно мне говорит, что овсянка исключительно полезна, в ней множество витаминов и минералов, а в вашей любимой яичнице с ветчиной один сплошной le cholestérol !

Положив в рот еще один кусок ужасно неполезной ветчины, она демонстративно, с выражением брезгливости на лице отодвинула тарелку и потребовала нести себе чаю.

— Овсянку в этом доме никто не любит, Людмила Петровна, — не глядя на ту, отозвалась madame Эйвазова едва слышно. — Смею вам напомнить, что даже вы ее никогда не ели, несмотря на рекомендации доктора Берга.

— Вы не смейте меня подлавливать, Лиза! Возрастом еще не вышли! — Людмила Петровна разволновалась, заговорила громче, и лицо ее начало покрываться красными пятнами.

— Мама, оставьте Лизу в покое, вам вредно волноваться, — негромко и без особого энтузиазма произнес кузен Натали, не отрываясь от тарелки.

По-видимому, подобные сцены в этом доме не были редкостью, и только нам с подругой было неловко при них присутствовать.

— Да-да, сынок, — отозвалась Людмила Петровна, — мне нельзя волноваться, а Лиза совершенно не жалеет моих нервов! И Максима Петровича не жалеет — из-за этой проклятущей яичницы он с сердцем и мается! — она отодвинула тарелку еще дальше. — Вы просто закупали не тот сорт овсянки — закупали бы тот, ее бы вмиг все полюбили...

— По моему мнению, овсянка это скользкая и отвратительная жижа, какого бы сорта она ни была, — снова заговорил Евгений Ильицкий с мрачной усмешкой. — Были годы, когда я наелся ею, кажется, на две жизни вперед, потому искренне благодарен Лизе, что в этом доме овсянку не подают.

Madame Эйвазова, благодарно улыбнулась ему, сидящему рядом, а Людмила Петровна, не замечая улыбок, только тяжело вздохнула:

— Ох, любишь ты, Женечка, все жирное да неполезное. Давай я тебе, сыночек, сахарку в чай положу...

И с упоением принялась накладывать кубики рафинада.

В этот момент я не удержалась и подняла взгляд: очень уж мне любопытна была реакция 'Женечки', чей возраст стремительно подбирался к тридцати, а рост давно уже превысил маменькин. Ильицкий был довольно хорош собою: широкоплечий стройный брюнет с черными глазами и тонким с небольшой горбинкой носом. Пожалуй, многие девушки с удовольствием бы им увлеклись, но, право, глядя, как тридцатилетний 'Женечка' покорно принимает от маменьки сахарок, я уже не могла воспринимать его как мужчину, а только сдерживалась изо всех сил, чтобы не улыбнуться.

Кажется, Ильицкий все же догадался о тщательно скрываемых моих чувствах, но мне было уже все равно — силы я отдавала на то, чтобы ни один мускул на лице моем не дрогнул. А вот Натали не выдержала, наблюдая ту же сцену, и издала очень неприличный смешок, за что я тут же наградила ее осуждающим взглядом.

На какое-то время за столом повисла тишина, а потом заговорила вдруг моя подруга — самым невинным голосом:

— А я очень люблю овсянку. Лизавета Тихоновна, вы будете столь любезны обеспечить ее на завтрак для вашей падчерицы?

И тоже отодвинула тарелку.

Однако. Моя подруга на удивление легко вписалась в свою семью: я тут же послала Натали еще один строгий взгляд, потому как вела она себя неподобающе, и та, устыдившись, опустила глаза.

— Для моей падчерицы все, что угодно, Наташа, — выдавила улыбку Эйвазова.

Впрочем, судьба все же наказала Натали от лица ее тетушки:

— Совершенно верно, Наташенька, — не унималась Людмила Петровна, — тебе определенно не стоит любить жирное. Я хорошо помню твою матушку, царствие ей небесное, очень склонная к полноте была женщина. До свадьбы-то тоже тоненькая была, как тростиночка, а после родов — ох уж ее разнесло-то!.. Тебя, деточка, то же самое ждет.

Натали густо покраснела и даже отложила ломтик булки, что щипала, отказавшись от завтрака.

Досталось от любезной Людмилы Петровны тем утром и мне:

— Что-то вы бледны очень, Лидия Гавриловна, никак больны чем? — спросила она, громко прихлебывая чай.

Я отметила, что ко всем за столом Людмила Петровна обращалась просто по имени, а ко мне — по имени-отчеству, как будто шестым чувством догадываясь, что именно этот вариант своего имени я больше всего не люблю.

— Нет, я здорова, — отозвалась я по-русски. Я сама себе пообещала, что здесь, в деревне, буду говорить на родном языке как можно меньше. — К сожалению, в Петербурге совсем нет солнца, но я надеюсь, что здесь смогу несколько загореть.

Людмила Петровна меня ровно не слышала:

— А то давайте я приглашу к вам своего доктора. Он хоть и жид, но дело свое знает, иначе бы близко я его к себе не подпустила.

— Благодарю, но я здорова, — лучезарно улыбнулась я.

Людмила Петровна покивала, все равно меня не слыша.

— Замуж вам надо — мигом вся хворь пройдет, — выдала вдруг она с очаровательной русской непосредственностью, — у нас вот Василий как раз не женат — а уж пора бы.

Натали даже ахнула, Вася, кажется, покраснел, а лица остальных вытянулись — должно быть, даже в этой семье такое предложение выглядело бестактным. Да и мне, признаться, сделалось не по себе — сперва я и вовсе подумала, что ослышалась.

Больших усилий мне стоило удержать на губах вежливую улыбку, и отвечать как можно сдержанней:

— Я обещаю вам, Людмила Петровна, что, если Василий Максимович изъявит подобное желание, то я непременно подумаю.

К моему облегчению, лица за столом расслабились — кажется, я не усугубила неловкость. А Вася вновь обрел способность говорить:

— Лидия Гавриловна, разумеется, это только шутка: Людмила Петровна вообще большая шутница.

Я перевела взгляд на Людмилу Петровну, глядящую на него мрачно и исподлобья, и тотчас уткнулась в свою тарелку.

Господи, куда я попала...

С трудом дождавшись окончания завтрака, я поспешила покинуть столовую. Но, нагнав у парадной лестницы, меня вдруг окликнул Вася:

— Лидия Гавриловна... — он замешкался и опустил глаза: — отец просил вас зайти к нему, он хочет поздороваться.

— Ему лучше? — воодушевленно уточнила я.

— Да-да, Лидушка, ему намного лучше!

Услышав наш разговор, из столовой выбежала Натали и, повиснув на плече брата, говорила громко и развязано. Ох, боюсь, когда мы вернемся в Смольный, Ольге Александровне придется заново учить мою подругу манерам.

— Спасибо, monsieur Эйвазов, я непременно загляну к нему, — пообещала я.

— Васенька, — продолжала Натали, обращаясь к брату, — я так плохо спала нынче, ты не знаешь, откуда в доме ребенок? Он плакал всю ночь не переставая!

От меня не укрылось, как Вася смутился и снова покраснел — с чего бы?

— Это... это ребенок Даши, нашей горничной. У него зубки режутся, должно быть, — и быстро сменил тему: — Лидия Гавриловна, отец очень просил вас зайти как можно скорее.

Потом поклонился — снова неловко — и ушел.

Я задумчиво посмотрела ему вслед, потом решительно отвернулась, твердя себе, что это не мое дело, и сказала Натали, что поднимусь к ее отцу прямо сейчас.

Глава VI

Спальня Максима Петровича утопала в полутьме. Окна были закрыты наглухо, слабый свет давали только несколько тускло чадящих свечей у изголовья кровати. Пахло застоявшимся воздухом, плавленым воском и, кажется, какими-то травами.

— Лизонька, ты? — хриплым голосом спросил Эйвазов, пытаясь приподняться.

— Нет, это Лиди, подруга Натали, — ответила я по-русски — медленно и с трудом подбирая слова.

— Ах, Лидия, здравствуйте. Подойдите ближе, я хочу посмотреть на вас.

Я покорно подошла к кровати, хотя и несколько робела. Я не любила, когда меня рассматривали вот так и, разумеется, делали какие-то выводы, исходя только из моей внешности. Я знала про себя, что особенной красотой не отличаюсь: среднего роста, достаточно стройна, с легкой походкой и ровной осанкой. Волосы у меня темные и густые, которые я обычно собирала в узел на затылке. Черты лица самые обыкновенные, ничем не примечательные. Четко очерченные брови и синие холодные глаза. Да, мне часто говорила, что глаза у меня очень красивы, но, право, я достаточно пожила, чтобы знать: когда во внешности девушки не видят ничего особенного, то хвалят глаза.

— Вы очень красивая молодая барышня, — сказал Максим Петрович и жестом пригласил меня сесть в кресло подле него, а потом добавил, — настоящая русская красавица.

Мне стоило усилий, чтобы не показать, что слова 'русская красавица' меня задели. Неужели monsieur Эйвазов не знает, что я француженка?

— Спасибо, monsieur, — опускаясь на краешек кресла, только и сказала я.

Сам monsieur Эйвазов был довольно плох. Я не медик, конечно, но несколько месяцев назад Натали вбила себе в голову, что хочет стать сестрой милосердия, и упросила нашу начальницу отпускать ее несколько раз в неделю помогать в один из Петербургских госпиталей. Конечно же, Натали уговорила участвовать и меня. Сперва Ольга Александровна была в шоке от ее затеи, как, впрочем, и большинство наших подруг, а две девочки из соседнего dortoir даже демонстративно перестали с нами разговаривать. Но Ольга Александровна все же уступила — взяв с меня слово, что я ни на шаг не отпущу Натали от себя. Сама Натали, правда, в скором времени поубавила пыл: слишком это тяжелая была работа — как морально, так и физически. Мне же 'повезло' обладать выносливостью и стойкостью, так что я посещала госпиталь вплоть до наших с Натали les vacances .

Так что сейчас, глядя на иссушенное с запавшими глазами лицо Максима Петровича, я не разделяла радости Натали — жизнь едва теплилась в нем, увы, осталось недолго...

— У вас очень сильный акцент, верно, вы недавно приехали? — спросил Максим Петрович, все же пытаясь сесть в постели, а я поспешила поправить подушки, чтобы ему было удобнее.

— Нет, monsieur, — улыбнулась я, — я француженка по рождению, но в России живу уже девять лет.

— И что же за столько лет вы не овладели русским? — он изумился и хмыкнул: — верно, в Смольном только и делают, что дрессируют девиц говорить по-французски.

Я выдавила из себя улыбку и отвела глаза.

Сказать по правде, в Смольном русская словесность была и остается одним из основных предметов. Мы изучали ее еще в младших классах, но мне отчего-то этот язык никогда не давался: слишком грубый в отличие от изящного французского, и просто до невозможности сложный! Я до сих пор не могу взять в толк, для чего русским столько падежей и такое невообразимое количество суффиксов! Право, их язык такой же непонятный, как и они сами.

А кроме того я просто боялась изучать русскую словесность в достаточно мере — мне всегда казалось, что, если я начну отдавать предпочтение какому-то другому языку, кроме французского, то предам свою родину. А родиной моей была и остается Франция, чтобы там не говорил Платон Алексеевич.

— И как вам нравится в России, Лидия? — услышала я вопрос Максима Петровича.

Я пожала плечами:

— Здесь замечательные люди. Только немного странные... я не всегда понимаю их. И дело не только в языке. У вас странное... как это по-русски? Ideologie . Вам ничем не угодишь. Покойные царь Александр Николаевич был замечательным человеком... я знаю точно, потому что Смольный принимал его в 1879 году, мне тогда было тринадцать. Я помню, какой это был красивый, умный и благородный человек. В конце концов, он совершил столько блага для русского народа — реформы, которые по новаторству своему могут сравниться разве что с реформами Петра Первого! Говорят, что он даже задумал проект Конституции, который новый царь, конечно же, ни за что теперь не реализует. И чем же русский народ отплатил ему? Этим варварством, совершенным первого марта 1881 года?! Это непоследовательно, глупо и... подло.

Наверное, я слишком разоткровенничалась — Максим Петрович немигающим взглядом смотрел мне в глаза и ухмылялся уголком рта. Когда я замолчала, чтобы перевести дыхание, он отвел взгляд, хмыкнул и произнес немного свысока:

— Вы не передергивайте, Лидия. Русский народ — крестьяне — только посмеиваются над этими барышнями да мальчонками с книжками, которые ходят к ним, отрывают от работы и толкуют про высокие материи и непонятную свободу. Не народ убил императора, а эти выходцы из 'Народной воли' или как их там... Которые, кстати, сплошь дворяне по рождению. И их даже можно понять: готовили-то их с детства для совершенно другой жизни, а на выходе из гимназий оказалось, что маменьки да папеньки разорились и содержать их впредь некому. Хочешь достойно жить — иди работать. А работать-то они не умеют: лишь теории строят да критикуют власть. Зато в них полно злости на того самого царя, который своими 'новаторскими реформами' разрушил их планы на счастливую беззаботную жизнь. Несчастные люди.

— Вы что же жалеете этих revolutionnaires ? Вы, может быть, не против, чтобы они пришли к власти?!

Признаться, я была изумлена: подобные мысли мне часто приходилось слышать от молодежи, но чтобы человек в возрасте Максима Петровича поддавался этим неразумным идеям...

А тот неожиданно рассмеялся — правда, смех тут же перешел в надрывный кашель, и мне пришлось вставать за водой.

— Вы смотрите на меня сейчас, Лидия, как агент сыскной полиции, ей-богу!.. — продолжил Максим Петрович, успокоив кашель. — Эти, как вы выразились, revolutionnaires никогда не придут к власти. Потому что они, теоретики и террористы, умеют только уничтожать. Они сметут когда-нибудь привычный нам уклад жизни, Лидия, можете даже не сомневаться. А кто на этих обломках сумеет взять власть в свои руки — один Бог ведает. Я-то до этого не доживу, но мне горько, что вы и Наташа увидите это воочию.

На некоторое время в комнате повисло молчание. Мне отчаянно не хотелось верить в пророчество Максима Петровича: я покинула Францию в 1874, а все мое детство прошло в условиях Третьей Французской республики — страшное революционное время. Я не чувствовала себя русской, но мне не хотелось бы, чтобы Российская Империя пережила нечто похожее на судьбу моей несчастной Франции.

— Что это мы с вами о политике все, — снова рассмеялся Максим Петрович, видимо уловив мою меланхолию. — Расскажите лучше о себе? Наташенька мне о вас все уши прожужжала. Вы имеете большую власть над моей единственной дочерью, так что я хочу знать о вас все.

Максим Петрович говорил в тоне, не терпящем возражений, но почему-то, в отличие от его сестры, мне с ним разговаривать было приятно и легко. Я и сама не заметила, как рассказала ему все то, чего не говорила никому еще. Даже сама пыталась это забыть — слишком больно...

Глава VII

...Свое детство я помню отчетливо, слово сценки из него происходили вчера. Я держусь за эти воспоминания, потому что это все, что у меня осталось.

Я родилась в 1865 году, в Париже, в годы, когда Вторая Империя переживала худшие свои времена. Моя мама, Софи Клермон, урожденная, как твердят все вокруг, Софья Тальянова, с пеленок пыталась учить меня русскому языку. По словам Платона Алексеевича и Ольги Александровны это неопровержимое доказательство ее истинного происхождения, а мне же в этом видится лишь намек на то, что мама пыталась подстраховаться на тот случай, если нам пришлось бы покинуть Францию: Вторая Империя, как я уже говорила, была крайне ослаблена в тот период, зато Российская Империя была и остается сильным и стабильным государством, с которым не может не считаться мир, и где всегда можно найти приют в случае чего. Хотя я не исключаю, что у мамы могли быть и другие причины обучать меня русскому языку и традициям.

Впрочем, этот сложнейший язык мне так и не дался.

Батюшка — Габриэль Клермон — работал в департаменте транспорта, и по долгу службы ему приходилось очень много ездить по Европе. Соответственно, и нам с мамой тоже. Родители очень любили друг друга, в этой атмосфере любви, взаимного уважения и искренности я и росла. Оттого тяжелее мне было все потерять.

Быть может, именно потому я в свои восемнадцать все еще ни в кого не влюблена, что ищу мужчину, который так же будет смотреть на меня, как отец смотрел на маму. Пока что ни одного такого мне не встречалось. Это притом, что большинство моих подруг тайком влюблены — кто в своих кузенов, кто в друзей детства, кто и вовсе в тех редких мужчин, которых нам, институткам, удается увидеть. Даже Натали: сперва она романтизировала образ одного своего детского друга, князя Миши, как она его звала; потом была влюблена в нашего учителя истории, но, право, он так статен и хорош собою, что в него влюблена добрая половина моих подруг и даже молодых учительниц. Потом был брат Китти Явлонской, что навещал нас на Рождество — если я ничего не упустила, то он занимал мысли Натали и по сей день...

Разумеется, эти 'влюбленности' были детскими увлечениями, выражавшимся лишь в писании романтических стихов да невинных перешептываниях с подругами. Ничего предосудительного я в этом не видела, хотя не рассказала бы о них отцу Натали даже под пытками.

* * *

Тот страшный вечер, когда отцу принесли письмо, я помню до сих пор в мельчайших деталях.

— Что теперь будет?! Надобно ехать немедленно! — Маменька сжимала виски и металась по комнате.

Я в это время должна была уже спать, но, разбуженная приходом посыльного, стояла подле приоткрытой двери в гостиную и слушала. Мне было девять.

— Собирай в дорогу Лиди, мы уезжаем, — сказал отец, и я, поняв, что сейчас за мной придут, опрометью бросилась в детскую. Залезла под одеяло и сделала вид, что давно сплю.

Маменька, одевая меня, не скрывала волнения. Мы взяли только самые необходимые вещи, почти налегке бежали несколько кварталов пешком, не беря кареты. Мне было холодно, страшно, и я ужасно устала бежать, едва поспевая за взрослыми, но не хныкала, понимая, что случилось нечто очень серьезное.

Лишь через полчаса быстрой ходьбы отец остановил экипаж. Потом, через несколько кварталов, мы вышли и сели в другой. И сменили, таким образом, еще три или четыре кареты.

В последней карете мы пробыли очень долго: я уснула, прижавшись к маме и чувствуя ее ласковые руки в своих волосах. Помню, что уже рассвело, когда меня разбудил шепот отца:

— Нет, Софи, ты должна ехать с ней, мы не можем так рисковать.

— Ни за что не брошу тебя! — твердо ответила мама.

Мне стало необыкновенно страшно — как оказалось, это был не дурной сон, и ничего не кончилось.

— Мама... — позвала я.

— Я здесь, моя хорошая, — отвлеклась она от беседы с отцом и провела рукой по моим волосам.

— Идите, идите быстрее! — заторопил нас отец и буквально вытолкал из кареты.

Я только помню, как он дотронулся на прощание до моего лица и, помню, сколько тоски было тогда в его глазах.

Потом мы с мамой, держась за руки, пробежали несколько метров по размытой дороге до другой кареты. Едва забрались внутрь, она тронулась.

— Это m-lle Трюшон, — сдержанно представила мне мама молодую, но очень некрасивую и строгую женщину. — Она позаботится о тебе, дорогая.

Мама беззвучно плакала — она то льнула ко мне, то оглядывалась через стекло на уезжающую в противоположном направлении карету, где остался папа. Я крепко держала ее за руки, потому что понимала, что она хочет сделать. Понимала и вся дрожала от неизвестности и страха.

Наконец, она не выдержала:

— Нет! — закричала моя мама кучеру. — Стойте, я хочу сойти!

Кучер не останавливал, но мама, открыв дверцу, на ходу выпрыгнула из кареты. Путаясь в юбках и несколько раз падая, она подымалась и вновь бежала за отцом. Та, другая карета, все же остановилась, папа выскочил и заключил мою маму в объятья.

Мои родители, крепко обнимающие друг друга на проселочной дороге близ Парижа — это последнее, что я помню о них. Точнее, последнее, что должна бы помнить...

Я тоже желала спрыгнуть и побежать к ним, но m-lle Трюшон крепко держала меня, не давая этого сделать, называла деточкой и лгала, что все будет хорошо.

Мы приехали в какой-то дом, где я плакала и билась в истерике, но пришел человек с медицинским чемоданчиком и заставил меня что-то выпить, отчего я сразу забылась сном.

Не помню, сколько дней я провела в комнате с вечно запертыми дверьми, сухими серыми деревьями за окном и огромным количеством дорогих игрушек, к которым я не прикасалась. Мне казалось, что я находилась в этой комнате целую вечность, что успела в ней повзрослеть и состариться. Я до сих пор в малейших деталях помню обстановку той комнаты, и иногда она снится мне в кошмарах.

Первое время меня навещала только m-lle Трюшон, которая неожиданно заговорила по-русски: она въедливо смотрела мне в глаза, цепко держала мой подбородок в своих пальцах и заставляла рассказывать, кто навещал отца в последние дни перед этим кошмаром. Я же отвечала только:

— Je ne vous comprends pas! Je ne connais pas cette langue!

Она ужасно злилась, становилась еще некрасивее и начинала спрашивать по-французски — тогда я рассказывала ей, что помнила.

Потом вместе с этой дамой меня начал навещать мужчина с аккуратно остриженной бородкой, который говорил со мною только по-французски, хотел казаться ласковым и предупредительным. Думая, что я не слышу, он перебрасывался с m-lle Трюшон фразами на русском, в котором не было и намека на французский акцент — из этих фраз я поняла, что я бесполезна, крайне их обременяю, и они не знают, что делать со мной.

Этот мужчина тоже задавал вопросы, даже больше, чем m-lle Трюшон, и еще показывал мне портреты мужчин и женщин, выполненные в карандаше, и спрашивал, узнаю ли я кого-то.

Спустя какое-то время меня все же выпустили из этой адской комнаты и повезли по дорогам Франции в безликой казенной карете, пока не остановились у маленькой придорожной гостиницы — мы с родителями часто останавливались в таких.

Но эта была иная. Она была огорожена солдатами, туда-сюда сновали люди, и никто не обращал внимания на маленькую девочку, покинувшую карету, в которой ее сюда привезли, и беспрепятственно вошедшую в гостиницу.

Все были очень заняты своими делами, суетились, и ничто не помешало мне подняться по лестнице, подойти к дверям номера, где скопилось больше всего людей и заглянуть внутрь.

Все, что я увидела — край темно-фиолетовой юбки лежащей на полу женщины. Это была юбка моей мамы, я сама помогала пришивать кружева к ней.

— Откуда здесь ребенок?! Уберите девочку! — раздраженно проговорил кто-то, прежде чем я успела сделать еще один шаг.

В тот же момент меня подхватил на руки мужчина в штатском, прижал мою голову к своему плечу и почти бегом вынес на улицу. Этим мужчиной, как я узнала позже, был Платон Алексеевич. Я не плакала больше и не спрашивала ни у кого, что случилось. Но и не ждала больше никогда, что родители приедут ко мне или хотя бы напишут.

Глава VIII

— Бедное дитя, — Максим Петрович погладил мою руку сухой старческой ладонью. — Платон Алексеевич... редкое имя. Уж не о графе ли Шувалове вы говорите?

— Я не знаю, он никогда не называл свою фамилию, — я все еще была мыслями там, в своем детстве, поэтому не сразу поняла суть вопроса monsieur Эйвазова.

А когда поняла, вскинула глаза на Максима Петровича: взгляд его сейчас не был похожим на взгляд умирающего больного старика — он был настороженным, с хищным прищуром и очень жестким, будто Максим Петрович ждал от меня какой-то опасности.

— Вот оно как... — он опомнился и быстро отвел глаза. — Что-то устал я, позовите Лизоньку, будьте добры.

Я рассеянно поднялась с робкой надеждой, что этот человек знает о моем попечителе что-то такое, чего не знаю я. И, так и не решив для себя, стоит ли спрашивать, вышла за дверь.

Простившись с Максимом Петровичем, я передала первой же попавшейся горничной его пожелание видеть жену и спешно направилась в комнату Натали — мне необходимо было сейчас поговорить с самым близким моим человеком и отвлечься от дурных мыслей. Однако свою подругу я нашла только в мужском крыле дома, ее голос доносился из спальни, принадлежавшей Василию Максимовичу. Дверь была распахнута, а внутри я увидела Васю, Натали и горничную Дашу, которые все втроем дружно склонились над младенцем и с улыбками на лицах что-то обсуждали.

— Лиди! — вскрикнула, увидев меня моя подруга, — поди к нам скорее!

Глаза ее светились счастьем — ни много ни мало. Я ее восторга, увы, не разделяла.

— Я зашла сказать, что хочу прогуляться по окрестностям. Ты не хочешь составить мне компанию? — спросила я, все же надеясь, что Натали догадается, что очень нужна мне сейчас.

— Нет-нет, милая, — она уже и не глядела на меня, снова отвернувшись к ребенку, — погуляй одна, а я, быть может, пройдусь с тобой вечером.

В этот момент я впервые пожалела, что приехала сюда: Натали зря переживала, она отлично вписалась в свою семью. А вот что здесь делаю я — совершенно непонятно. Я кивнула ей в ответ и отошла от двери.

Уже когда я подходила к воротам, ведущим из усадьбы, меня окликнули — это оказался Вася.

— Лидия Гавриловна! — запыхавшись, догнал он меня. — Дозвольте мне проводить вас, мне тоже вздумалось прогуляться. Вы не против?

Я сдержанно улыбнулась, сторонясь так, чтобы на узкой тропинке смог идти и он, но не удержалась и сказала:

— С удовольствием дозволю, Василий Максимович, но только при условии, что вы станете звать меня впредь просто Лиди — как я и представилась вам в день нашего знакомства.

Он сконфузился, ниже наклоняя голову, и поспешил оправдаться:

— Не подумайте, Бога ради, что я специально — вы заметили, должно быть, что я крайне неловко веду себя с новыми знакомыми.

Право, не заметить это было сложно, — улыбнулась я, но ничего не сказала.

Какое-то время мы шли молча, и я разглядывала окрестности. Под ногами была едва намечена извилистая тропинка с желтеющими в ней одуванчиками. Левее стелилась чуть более широкая проселочная дорога, за которой вдалеке чернело распаханное поле, где трудились крестьяне, справа же высились сосны, распаренные под майским солнцем и источающие острый аромат хвои...

— Лиди, позвольте мне объяснить, чтобы впредь между нами не было недомолвок, — заговорил вдруг, выдергивая меня из собственных мыслей, Вася. — По поводу той неприятной сцены за завтраком... когда моя тетушка прочила меня к вам в женихи. Я хочу, чтобы вы знали: ребенок Даши — это и мой ребенок.

Признаться, это не стало для меня большой новостью: после сцены с младенцем в его спальне трудно было найти другое объяснение.

— Разумеется, наши отношения раздражают всех в доме, — продолжал Вася, ужасно смущаясь, — а больше всего мою тетку и отца. С самого рождения Митеньки мы с отцом ссоримся беспрестанно, он крайне мною недоволен... Лишь его болезнь несколько нас примирила, и то потому только, что у него больше нет сил на меня гневаться. Я знаю, отец хотел для меня другой судьбы, но, увы, у меня нет ни его деловой хватки, ни харизмы моего кузена...

— Василий Максимович, — прервала его я, — не понимаю, для чего вы мне это рассказываете? Уж не думаете ли вы, что я питаю в отношении вас какие-то надежды?

Мне действительно было крайне неловко все это слушать, я бы с удовольствием переменила тему. Заметив мое волнение, Вася опомнился:

— Разумеется, нет! Лидия Гавриловна, то есть Лиди... простите меня, если я вас чем-то обидел, у меня и в мыслях не было... — он окончательно запутался и сник еще больше. — Вы, наверное, крайне удивлены, что у такой великолепной и образованной барышни, как Наташа, такой неотесанный братец?

Это уже был прямой вопрос — следовало что-то отвечать.

— Я даже не знаю значения слова 'неотесанный'! — только и отозвалась я с улыбкой.

Вася улыбнулся в ответ, но пояснять не стал. Вместо этого сказал:

— Объяснение тому очень простое: матушка Наташи была дворянского происхождения, а я сын от предыдущего брака отца.

— Вот как? — вырвалось у меня. — Натали никогда не говорила, что у вас разные матери.

— Наташа не придает этому значения, но, увы, это так. Моя матушка была очень простой девушкой из самой обыкновенной семьи, разве что не из крепостных. Однако после ее смерти отец очень тосковал, он вообще не желал больше жениться, а все силы отдавал тому, чтобы сколотить состояние. У него это вышло, как видите, — усмехнулся Вася. — Разумеется, местные сводни не могли оставить в покое такого богатого и довольно молодого еще мужчину — тогда-то за него и просватали матушку Наташи, девушку из разорившегося дворянского рода. Я помню, что отец очень нежно к ней относился, обещал, что она ни в чем не будет знать нужды. Именно тогда он и купил на торгах эту усадьбу, а родившуюся мою сестренку и вовсе боготворил. Наташа росла замечательным ребенком — такая озорная, ласковая, непосредственная...

Вася заулыбался, будто гордясь сестрой.

— Матушка Наташи тоже была очень доброй и ласковой, ко мне она относилась, как к родному сыну, и я, разумеется, отвечал тем же. Но она, к сожалению, всегда была слаба здоровьем, и, когда Наташе было лет шесть, умерла после тяжелой простуды. Отец снова стал сам не свой, снова пропадал на заводе. Мы с Наташей, бывало, по полгода его не видели. А потом, как гром среди ясного неба, он женился на этой... Лизе. Даже не понятно, где он ее нашел — девица без роду, без племени. Будто околдовала она его! Я знаю, она умеет казаться милой, когда это ей нужно. Она и вас, должно быть, уже успела очаровать, раз вы молчите...

— Лизавета Тихоновна мне показалось очень любезной женщиной, — осторожно ответила я.

— Вот-вот! Мне она тоже такой сперва показалась. А теперь я только об одном молюсь, как бы она не сгубила отца.

При этих словах я вопросительно вскинула взгляд на Васю — тот хмурился и смотрел перед собой.

Мы снова шли молча, только теперь я уже не могла любоваться окрестностями — слишком серьезным было то, что сказал Василий Максимович.

— Куда мы идем? — спросила я не в силах молчать.

Вася поднял на меня взгляд, как будто удивившись такому вопросу:

— В деревню, конечно. Эта дорога ведет только в Малую Масловку, я думал, вы знаете. Если сейчас свернуть и пройти полем, — со знанием дела начал объяснять он, — то выйдем на дорогу к Большой Масловке — там почтовое отделение есть, и ярмарки два раза в месяц устраивают.

— Наверное, не стоило забредать так далеко от дома... — я даже остановилась и с какой-то тревогой оглянулась назад.

— Если вы желаете, мы немедленно вернемся назад, но, право, я думаю, вам понравится в деревне. Пойдемте, вы не пожалеете!

Вася говорил это с таким энтузиазмом, что заразил интересом и меня. Я еще раз оглянулась и все же поддалась на уговоры: мои подруги из Смольного наверняка ведь станут спрашивать, как мне понравилась русская деревня, а я даже не смогу ничего ответить, если вернусь сейчас в усадьбу.

Я кивнула и покорно продолжила путь.

Глава IX

Ну, что сказать... русская деревня оказалась вовсе не такой, как на картинах Суходольского, например. Хотя и у него она изображена довольно неприглядной, но в реальности все оказалось даже хуже. Серые покосившиеся домишки из плохо оструганных бревен, крытые где соломой, а где и вовсе сухими ветками. Улицы как таковой не было, дома стояли в хаотичном порядке — какие-то были окружены подобием забора, какие-то нет. Посреди, меж домами, была разлита огромная лужа, больше напоминающая небольшой пруд, в которой барахтались грязные и чахлые утки. Эту лужу по краю, стараясь не намочить босые ноги, обходила молодая женщина, кажется, беременная, и морщилась от бьющего в лицо солнца. Сильно завалившись на бок, в руке она несла ведро, полное воды.

— Малая Масловка-то небольшая деревня, — как будто извиняясь, пояснил Вася, — вот Большая побогаче будет. Здравствуй, красавица! — вдруг задорно окликнул Вася женщину с водой, оставляя меня и направляясь к ней.

Та увидела его, заулыбалась смущенно и поправила свободной рукой платок:

— Скажете тоже, барин, 'красавица'...

Вася, по кочкам перепрыгивая лужу, подал руку ей, вконец смутившейся, и помог перейти.

— Куда путь держишь, милая? — снова спросил он.

— Так у колодца была, набрала воды, вон, теперича домой иду. Мой-то в поле, надо обед ему сготовить, да отнести...

— А, ну да, в поле ведь все, — расстроился, кажется, Вася, говоря уже со мной, — вечером сюда нужно идти, вечером здесь гораздо веселее, Лиди. Ну, иди-иди, милая, — отпустил он женщину: та, не ставя ведра, низко, до земли, поклонилась и продолжила путь.

— Да, вечером нужно приходить, — еще раз повторил Вася, но вдруг замер, прислушиваясь. — Никак балалайка где-то играет?

— Да, где-то играют... — согласилась я.

Я слышала, что балалайка — это такой диковинный музыкальный инструмент, исконно народный. Я ее никогда прежде не видела и не слышала, потому меня разбирало любопытство, и я, не задумываясь, подобрала подол юбки и торопливым шагом направилась вслед за Васей меж деревенских домов.

Вскоре мы вышли на лесную опушку за деревней, где звуки были слышны гораздо отчетливей. Можно было даже видеть троих парней, один из которых и играл на инструменте незатейливую и бодрую мелодию, а три девицы — совсем еще девочки, я бы сказала — смеялись от души и глядели на четвертую, рыжую, которая звонко и лихо, будто артистка в театре, распевала под эту мелодию не менее бодрое:

— Мой миленок, как теленок,

Только разница одна:

Мой миленок пьет из кружки,

А теленок из ведра.

Взрыв хохота девиц, свист парней и всеобщее улюлюканье. По-видимому, это и есть то, что называется la chanson russe . Рыжая девчонка — совсем молоденькая, но уже статная и фигуристая лихо отплясывала, уперев руки в бока — она и впрямь была хороша, я даже залюбовалась.

Вася вместе со мной молча прослушал несколько куплетов, после чего вдруг размашисто зашагал к компании, размеренно и громко хлопая в ладоши. Музыкант его заметил, резко прекратил играть, да и лица других вытянулись в некоторой тревоге. Только рыжая девчонка не смутилась, а смело и, пожалуй, даже нахально глядела на Васю.

— Опять ты, Настасья, в этой компании куролесишь! — заговорил он с укором в голосе. — Почему не дома, почему матери не помогаешь?

— А вы, барин, мне не указывайте, вы мне не муж!

Девицы, ее подружки, прыснули со смеху и начали толкать ее в бок, но та не обращала внимания.

— Ох, и остра ты на язык, Настасья. Твои таланты бы да в мирное русло... — Вася повернулся к музыканту: — Что играть прекратил, Стенька? Неужто мешаю?

— Никак нет, барин! Мы вам завсегда рады! — разулыбался тот, снова начиная играть.

Через полминуты хохот, свист и пляски продолжились. По всему было видно, что Васю в этой компании хорошо знают. Во мне шевельнулось было что-то вроде упрека за то, что, совратив уже эту несчастную горничную, он заигрывает еще и с молоденькими крестьянками — да только Вася не заигрывал. Ни с кем более не разговаривая, он встал в сторонке и принялся набивать трубку, лишь ухмыляясь на бойкие частушки Настасьи. Как будто ему просто доставляло удовольствие наблюдать за искренним весельем молодых людей.

Да и мне было любопытно смотреть и слушать их. Право, после того холода, что поселился в доме Эйвазовых, здесь я буквально таяла душой. Так что Васю я даже понимала.

Я стояла, обняв рукой ствол березы, и куталась в шаль, пытаясь осмыслить текст частушек. Увы, но юмор и даже общий смысл уловить мне удавалось лишь изредка — русский очень мудреный язык. Но все равно не могла отвести глаз от этой девчонки и ее живого, подвижного танца — столько в нем было лихости и задора.

Сперва я глядела только на рыжую Настасью, но потом решила рассмотреть и остальных. И — даже вздрогнула, когда узнала в одном из парней утреннего своего знакомца, что вел себя так беспардонно в сиреневом саду.

Он смеялся громче всех — подхватил на руки одну из девчонок, которая тут же довольно завизжала, и кружил ее. Кажется, этот цыган пользовался популярностью у местных девушек, и я их даже понимала: высокий, широкоплечий с черными блестящими глазами, а главное, во всей его фигуре чувствуется огромная сила — не только физическая, но и внутренняя: как будто он способен на все. А это, надо признать, завораживало.

Мне он показался эдакой мужской копией Настасьи, и я с улыбкой наблюдала за ним какое-то время. И тут он заметил меня. Тотчас отпустил девчонку и, широко улыбаясь, направился ко мне, будто мы знакомы сто лет.

— Красивая вы, барышня, — изрек он, смело на меня глядя и скрестив на груди руки.

— Благодарю, — пожала плечами я и тоже разглядывала его — с любопытством.

— А отчего не пляшете?

— У меня при всем желании не выйдет так ловко, — честно ответила я.

— Глупости говорите, ну-ка...

И он неожиданно ухватил меня сразу за обе руки — да так резко, что шаль слетела с моих плеч. Он потянула меня на опушку, а я, непонятно чего испугавшись, отбивалась и пыталась вырваться. Право, не знаю, чем бы это закончилось, но к нам подскочил Вася, толкнув цыгана так, что тот едва не упал.

— Руки убери прочь, собака! — Я не думала, что в глазах у робкого Васи может быть столько ярости — вот теперь я по-настоящему испугалась. — Сказано тебе было не подходить к барышням! Вылетишь ты отсюда так, что только свист слышен будет!

— Не вы меня на место взяли, не вам и гнать, — ухмыляясь, цыган оттирал ладонь, которой все же коснулся земли и едко добавил: — Барин!

— Он обидел вас, Лидия Гавриловна? — Вася уже не слушал его, а обернулся ко мне и подавал шаль, соскользнувшую на землю. — Обидел? Вы только скажите?

— Нет-нет, все хорошо, уверяю вас! — горячо заговорила я, боясь, что стычка получит продолжение. — Давайте просто уйдем?

— Да, конечно... — еще раз гневно оглянувшись на парня, он пропустил меня вперед, и вскоре мы покинули пределы деревни.

На обратном пути в усадьбу мы молчали, тем более что уже вечерело, а нам обоим хотелось добраться засветло. Но уже у ворот Вася все-таки не выдержал и заговорил:

— Лидия Гавриловна... то есть Лиди... вы, наверное, ужасно злитесь, что я привел вас в деревню. Не стоило, я знаю.

Он опять избегал смотреть мне в глаза и выглядел неловким — совсем не таким как там, на опушке.

— Василий Максимович, я уверяю вас, что не злюсь, более того, этот несчастный крестьянин меня даже не обидел...

— Несчастный?! — хмыкнул чему-то Вася.

— Вы говорите о нем так, будто давно знаете, — заметила я осторожно.

Вася ответил мне не очень охотно, но все же ответил:

— Это Гришка-цыган, наш конюх. Его здесь все знают. С детства, говорят, конокрадством промышлял, а потом осел здесь, в этих краях. В лошадях-то он, может, и разбирается, да только с каждого места его в конечном итоге выгоняют. А в последний раз... не стоит, наверное, молодой барышне рассказывать о таких вещах, но с последнего места его прогнали за то, что... словом, говорят, что он к господской дочке приставал.

— Раз про него такое говорят, то зачем же вы его к себе взяли?

Вася снова хмыкнул:

— Моя воля, Лиди, я б его за тысячу верст близко к усадьбе не подпускал! Но цыгана Лизавета Тихоновна все приваживает, хозяйка наша!

Глава X

После ужина, когда я, переодевшись ко сну, сидела за бюро и писала письмо для Ольги Александровны, в мою дверь постучали.

— Лиди, это я, открой, дорогая... — услышала я жалобно-просящий голос моей подруги.

Пришлось отложить письмо и отпереть дверь.

— Ты думаешь, что я ужасный человек и очень плохо поступила сегодня утром, да?

Она стояла на пороге уже одетая ко сну, с распущенными волосами и закутанная в длинную шаль. Говорила она по-французски, почти скороговоркой — как будто боясь, что я вот-вот захлопну дверь перед ее носом. Натали глядела на меня снизу вверх полными раскаяния глазами — невозможно было сердиться на нее.

— А ты сама как думаешь? — между тем поинтересовалась я. — Достойно ты вела себя с Лизаветой Тихоновной? Что бы сказала Ольга Александровна, услышь она тебя?

Натали состроила плаксивую гримаску и мимо меня проплыла в комнату, с ногами забралась на кровать:

— Я знаю, что вела себя дурно, — она низко наклонила голову и избегала смотреть мне в глаза, — мне очень стыдно, и я уже десять раз отругала себя за несдержанность. Но я ничего не могла с собой поделать: всякий раз, когда я вижу свою мачеху, в меня как будто бес вселяется. Я просто не могу удержаться! Но согласись, что и она виновата!..

Я, уже закрыв дверь комнаты, села на край кровати и внимательно слушала Натали — она и правда раскаивалась. Но я не могла не возразить:

— Я не припомню, чтобы твоя мачеха сказала и сделала хоть что-то плохое в твой адрес.

— Она отправила меня в Смольный! — Натали даже вскрикнула возмущенно. — Неужели этого недостаточно?!

— Во-первых, не стоит кричать, дорогая: все уже спят, — заметила я, — а, во-вторых, ты говоришь так, будто она отправила тебя на каторгу, а не в лучшее женское учебное заведение в России.

Натали подумала секунду. Но потом опять нахмурилась и выдала неопровержимое:

— Все равно!

Я подсела ближе к ней, взяла ее руку и попыталась поймать взгляд:

— Натали, послушай, я понимаю, что у тебя предубеждение к этой женщине, но согласись, милая, что оно основано на обидах маленькой, капризной двенадцатилетней девочки. А теперь ты взрослая, умеющая владеть собой барышня — смолянка. Ты же знаешь, как должна относиться истинная смолянка к людям, которые ей не нравятся?

Натали, разумеется, знала, потому как Ольга Александровна изо дня в день нам поясняла, как должна вести себя смолянка и что она должна думать. И, что немаловажно, еще и показывала это на собственном примере — ни разу за девять лет обучения я не слышала, чтобы наша начальница повысила голос, высказалась о ком-то дурно или пренебрежительно.

И я, и Натали, и, наверное, каждая из смолянок стремилась к тому, чтобы стать похожей на Ольгу Александровну.

— Вероятно, я должна найти в ней что-то хорошее, — неохотно признала Натали.

— Умница! — похвалила я. — И я уверена, в ней есть это хорошее — за что-то же ее полюбил твой отец.

Я поддержала Натали улыбкой, и та ответила мне тем же — кажется, у моей подруги даже настроение улучшилось после того, как она приняла решение помириться с мачехой.

— Лиди, перед тобой я тоже должна извиниться, — снова вернула жалобный взгляд Натали, — за то, что не пошла с тобой на прогулку. Вероятно, тебе очень хотелось поговорить, а я этого не поняла, потому что все мое внимание занял Митенька... — Лицо ее озарила улыбка, — Он такой славный малыш, ты себе представить не можешь! Завтра я обязательно тебе его покажу! Вася дал ему свое отчество и фамилию — папенька, конечно, ужасно разозлился, узнав об этом, но запретить все равно не мог. Хотя и пригрозил, что даже лишит его наследства, но Вася не испугался и все равно хочет жениться на Даше! Лиди, правда же он поступил храбро, как настоящий мужчина?

Мне очень хотелось сказать моей подруге, что настоящий мужчина сперва ведет женщину под венец, а потом уже заводит детей, но я смолчала.

Признаться, я даже восхищалась Натали сейчас — очень мало я знала людей, которые могут любить так искренне и бескорыстно. Совершенно не придавая значения тому, что племянник — незаконнорожденный, и что его мать всего лишь горничная. Скажу честно, что я бы так не смогла.

Натали же любила людей исключительно за их внутренние качества и всей душой стремилась помогать слабым. Пусть запала ее хватало ненадолго, как с госпиталем, но большинство ведь и вовсе не считает нужным даже попытаться помочь посторонним людям.

Я поступила в Смольный на три года раньше Натали. Эти три года были самыми тяжелыми в моей жизни: я ужасно говорила по-русски, не понимала и половины из того, о чем ведут речь мои подруги по институту. Да и подругами они лишь назывались — девочки искренне хотели меня поддержать, зная, что я недавно осиротела, но были бесконечно далеки от меня. Да и то, что совсем недавно во Франции случился переворот, прекративший Вторую Империю, сыграло свою роль — меня, француженку, считали, наверное, иностранной шпионкой и противницей монархии.

Я была ужасно одинока в то время.

Натали же едва ли ни с первого дня своего появления в Смольном стала душой всего нашего курса. По счастью ее поселили в моем dortoir, и даже кровати наши стояли рядом. Позже выяснилось, что Натали тоже потеряла мать, что и стало основной причиной нашего сближения — она понимала меня.

Помню, меня поразило, что она ровно вовсе не заметила, что я француженка — Натали ни разу не спросила, поддерживаю ли я новую власть во Франции, ратую ли за принятие Конституции в России, и как вообще так вышло, что меня — вовсе не дворянку и даже не русскую — приняли в Смольный.

За эти качества я сердечно люблю Натали и, хоть и недовольна ею временами, готова простить моей подруге все на свете.

— А как тебе Женечка? — хитро прищурившись, спросила вдруг Натали.

— Ты хочешь сказать Евгений Иванович? — ответила я ей строгим взглядом.

Но Натали на этот раз и не думала виниться:

— Нет, именно Женечка! — она придала лицу важность и заговорила наставительным тоном: — поверь мне, дорогая, мой кузен относится к тому типу мужчин, которых будут звать Женечками даже их внуки. В крайнем случае, как-нибудь monsieur Эжен, — манерно произнесла она, — но никогда его никто не будет воспринимать всерьез. Ты ведь помнишь этот момент за завтраком? Маменькин сынок!

— Когда ты начала так хорошо разбираться в типах мужчин? — с ноткой сарказма спросила я.

— Ну ты же не станешь спорить, дорогая Лиди, что опыта у меня побольше, чем у тебя! — абсолютно серьезно отозвалась Натали. — Просто я помню Женечку еще когда мне было три или четыре, а ему, соответственно, лет двенадцать. Помню, Людмила Петровна все время пыталась его накормить пирожными, пирогами и прочими сластями, а вдобавок запрещала бегать и играть с другими детьми — они, видите ли, могли его обидеть. В результате Женечка был просто ужасно толстым и неповоротливым, с огромными пухлыми щечками... И рядила она его в какие-то ужасные бархатные костюмчики с рюшами и сорочки с кружевами, а в волосы заплетала ленточки — как девчонке, фу!

— Мне показалось, что сейчас он выглядит вполне мужественно, — заметила я ради справедливости.

— Ну, не знаю... ты хотя бы про сахарок вспомни!— отмахнулась Натали и продолжила. — Я помню, как он однажды пытался забраться в седло в своем бархатном костюмчике и кружавчиках, — Натали уже откровенно хохотала, — пыхтит, тужится, падает, но все лезет и лезет... мы с Васей тогда просто от смеха покатывались, глядя на это чудо!

— Натали, как тебе не стыдно! — я изо всех сил старалась быть серьезной, хотя это стоило мне усилий. — Мальчику не повезло с мамой — здесь плакать нужно, а не хохотать.

— Вот здесь ты права, Лиди, — посерьезнев, ответила Натали, — хуже нет, чем мужчина, которого воспитала такая маменька. Бедная его будущая жена.

— Да-да, действительно бедная: в нагрузку к мужу получит такую великолепную родственницу... — в тон ей отозвалась я.

И оборвала фразу на полуслове, потому что где-то внизу в этот момент громко и отчетливо хлопнула дверь.

— Что это? — насторожилась Натали.

— Кажется, внизу.

Натали слезла с кровати и бросилась к окошку:

— Кто это в такой час к нам пожаловал? Или, наоборот, кто-то собрался прогуляться?..

— На крыльцо выходят окна из коридора, — напомнила я, тоже вставая на ноги и накидывая шаль на плечи, — пойдем, посмотрим — чего гадать?

Натали засомневалось было, но почти сразу кивнула:

— Пойдем...

В коридоре было совершенно темно, а свечу мы предусмотрительно не взяли, чтобы не быть замеченными.

Сперва мы не увидели ничего примечательного: тот же пейзаж за окном, что и днем, только погруженный во тьму. Но уже через мгновение я разглядела белую фигуру, которая спустилась по ступеням веранды — это был вход для прислуги в этом доме — и по мощеной камнем дорожке направилась в парк, где спустя какое-то время скрылась в тени деревьев.

Сначала мне показалось, что фигура в белом и вовсе полупрозрачная и парит над землей, но, взяв себя в руки, я поняла, что это лишь свет луны создает такую иллюзию, а фигура отбрасывает вполне реальную тень. Ничего потустороннего здесь нет. Но оттого фигура в белом не стала менее загадочной: кто-то из обитателей дома — и, судя по узким плечам, это была женщина — ночью в одиночку направился в приусадебный парк. Зачем?

— Натали, можете быть, тебе стоит навестить папеньку? Может, ему хуже, и послали за доктором Бергом для него? Натали?

Подруга не отвечала, потому я обернулась к ней — та была бледнее мрамора и безумными глазами смотрела в темноту парка, где уже скрылась фигура:

— Ты видела это, Лиди, ты видела? — шептала она, едва слышно, — это приведение... должно быть, дух бывшей хозяйки усадьбы, чей портрет висит в конце коридора...

Я очень старалась вразумить Натали и поделиться с нею своими соображениями — но она меня не слушала. Настолько крепко вбила себе в голову, что увидела привидение, что так и не отпустила моей руки до тех пор, пока не уснула.

А я делала несколько попыток уйти: ведь, разумеется, это никакое не привидение, привидений не бывает! Это живой человек, который вышел из дома, и который, скорее всего, скоро вернется. Вот момент этого возвращения мне и хотелось застать — я наверняка смогла бы разглядеть его лицо, и, я уверена, все тотчас и разъяснилось бы.

Но я никого не увидела, потому как сидела подле Натали.

Глава XI

— О, Лидия, какой сюрприз! — радушно улыбнулась мне Лизавета Тихоновна на следующее утро. — Входите-входите!

Комната хозяйки была просторной, но сплошь заставленной разнообразными сундучками, ящиками и коробками — по правде сказать, здесь царил некоторый беспорядок. Будуар был погружен в полумрак, так как окна наглухо были закрыты пыльными портьерами — лишь несколько свечей на стенах и на столике, за которым сидела хозяйка, позволяли комнате не утонуть во тьме. А еще здесь остро пахло травами и пряностями, точно так же, как в комнате Максима Петровича, а вскоре я увидела и источник этого запаха — в углах и под потолком были развешаны пучки засохших трав и цветов.

— Входите-входите, — повторила madame Эйвазова, — присаживайтесь сюда.

Она поднялась и убрала со стула напротив себя какие-то коробки и похлопала по подушке, показывая, что обивка хотя и пыльная, но вполне мягкая.

Я не стала придираться и села, а Лизавета Тихоновна уже устроилась на прежнем месте.

Было совсем раннее утро, еще даже к завтраку не звали, и, по-видимому, хозяйка только что проснулась: ее белокурые чуть вьющиеся волосы были расчесаны на прямой пробор и спускались на плечи, а сама она была одета лишь в ночную сорочку с накинутой поверх шалью. Массивные серьги из серебра и кольца, которые она обыкновенно носила, лежали на том же столе возле... — я на мгновение даже забыла, зачем пришла, — возле разложенных веером гадальных карт.

— Простите, я, должно быть, вам помешала?.. — извинилась я.

Но Лизавета Тихоновна разглядывала меня с улыбкой и недовольной не выглядела:

— Нет, не беспокойтесь, я уже закончила, — заверила она радушно. — Я прошу у вас прощения, Лида, за этот беспорядок: я редко принимаю гостей, увы. И прислугу сюда не допускаю, потому что — вы же видите... — она без капли смущения указала на свои богатства под потолком, — а Даша, наша горничная, крайне своевольная особа — она начинает все трогать, везде заглядывать — а трогать у меня ничего нельзя.

— Вы сами собираете эти травы?

— Разумеется, — легко ответила она, — мой муж тяжело болен, и я обязана сделать все, что в моих силах. Я не очень-то доверю докторам.

Я покивала понимающе. Но все не могла оторвать взгляд от ее карт: раза в два больше обыкновенных, игральных; какие-то были повернуты рубашкой, где на черном фоне были начертаны золотым сложные узоры, а три карты оказались выложены внутренней стороной вверх и изображали людей, совершающих непонятные мне действия. Я все не могла оторвать взгляд от одной: на черном с голубыми разводами фоне был изображен некто в черном плаще и с белым черепом вместо головы. Под рисунком было выведено по-французски 'La morte ', и стояла римская цифра 'XIII'. Эта карта лежала совсем рядом с рукой Лизаветы Тихоновны, и та иногда прикасалась к ней пальцами, как будто совершенно безотчетно.

— Какие старые карты, — вымолвила я невольно.

Они и впрямь были старыми — ужасно потертые, с заломленными краями и побледневшими рисунками.

— Я думаю, им столько же лет, сколько и этому дому, — ответила madame Эйвазова. — Я и нашла их в доме, когда приехала сюда молодой женой Максима Петровича. Думаю, они принадлежали бывшей хозяйке усадьбы. Она была ведьмой, — Лизавета Тихоновна неожиданно улыбнулась уголками губ и добавила: — так говорят, по крайней мере.

— И теперь ее дар перешел вам? — уточнила я на всякий случай.

— Вы так думаете? — madame Эйвазова изумленно вскинула брови. — Если вас натолкнули на эту мысль мои травы, то хочу вам сказать, что на Руси издревле использовали снадобья на основе трав, и то, что это работает, признает даже современная медицина.

Я пожала плечами.

— А что до карт... — продолжила Лизавета Тихоновна, — уж в этом точно нет ничего оккультного, уверяю вас. — С этими словами она, не глядя, собрала карты в одну колоду и начала неспешно их тасовать. — Когда я гляжу на эти карты или перебираю их в руках, то мысли мои приобретают стройный порядок, я могу полностью сосредоточиться на том, о чем думаю — а этого уже не мало, чтобы принять верное решение. А остальное — жизненный опыт и знание людских душ, — она улыбнулась широко и доверительно, — никакой мистики, как видите. Хотите я вам погадаю?

— После того, как сами же развеяли всю таинственность вокруг ваших карт? — с улыбкой спросила я. — Нет, спасибо. У меня нет вопросов, на которые я не могла бы найти ответы сама.

Лизавета Тихоновна уважительно кивнула:

— Завидую вам в таком случае, Лида. Зачем же вы тогда пришли сюда? Обычно, если кто и входит в мою комнату, то только для того, чтобы я погадала.

— Просто я привыкла подниматься рано, — я добродушно улыбнулась, — и случайно узнала от горничной, что вы тоже не спите. Вчера в это же время я ушла прогуляться в парк, но... случилось одно неприятное событие: я встретила по дороге цыгана, вашего конюшего...

— Он был груб с вами? — с долей беспокойства спросила Лизавета Тихоновна, и я поспешила ответить:

— Нет-нет, не груб, но... про него в усадьбе говорят такие ужасные вещи...

Я изобразила на лице смущение и отвернулась. А Эйвазова свысока хмыкнула:

— Я вижу, вы уже имели разговор с Василием Максимовичем по поводу Гришки, и он поделился с вами своими домыслами?

— Да... а что, он сказал неправду? — невинно осведомилась я. — Это не вы наняли цыгана, несмотря на его репутацию?

— Да нет, — снова хмыкнула Лизавета Тихоновна, — наняла его я: Гришка великолепно разбирается в лошадях — и он это не раз уже доказывал на деле. Я, видите ли, всего лишь слабая женщина, а вынуждена следить за немалой усадьбой сама, потому как Максим Петрович уже полгода не встает, у Людмилы Петровны мигрень и нервы. Она только за столом строить из себя хозяйку мастерица, а на деле... А за управляющим нашим, дворецким, все перепроверять нужно — понимаете ведь? Так у кого мне просить помощи? Не у Васи же: от него проку еще меньше, чем от Людмилы Петровны, только с крестьянскими девками плясать и умеет. Спасибо Евгению Ивановичу — он хоть и навещает нас крайне редко, но в помощи никогда не откажет. Вот и приходится... нанимать людей с подмоченной репутацией, вроде Гришки-цыгана. Вы же не думаете, что наняла я его по своей прихоти?

— Разумеется, не думаю! — поспешила заверить я. И осторожно продолжила, — а еще я хотела спросить, куда вы ходили сегодня ночью?

В глазах madame Эйвазовой появилось напряжение, а руки на мгновение остановились, перестав перемешивать колоду. Лишь на мгновение, но я все равно удовлетворенно улыбнулась, поняв, что попала в точку.

Мысль, что именно мачеху Натали мы видели этой ночью из окна и прошлой — в коридоре — появилась у меня еще тогда же, ночью, когда я пыталась успокоить перепуганную подругу. Белый плащ был явно женским, а женщина, носившая его, не из прислуги, хоть и выходила через веранду. Ведь прошлой ночью я видела мельком именно этот плащ, который приняла за белую тень — видела его на втором этаже, хотя слуги обитают лишь на первом, гораздо ближе к веранде. Людмила Петровна сразу исключается, так как дама ее комплекции едва ли смогла бы так легко и быстро парить по парку. Оставались лишь Лизавета Тихоновна и Даша, которая хоть и горничная, но, как я уже знала, большую часть времени обитала в комнатах Василия Максимовича.

Признаться, именно Дашу я и подозревала сперва — до того, как вошла в комнату Эйвазовой и увидела ее уличные ботинки с прилипшими комками грязи, стоящие возле шкафа среди общего беспорядка. Если бы эти ботинки были брошены здесь накануне вечером, то грязь успела бы высохнуть в любом случае. Вывод — их оставили всего несколько часов назад. Сам белый плащ, я была уверена, находится в шкафу.

— Так вы тоже в некотором роде гадалка, Лида? — продолжив тасовать колоду, отозвалась Лизавета Тихоновна, возвращая на лицо улыбку, однако пряча глаза.

— Нет, что вы, я не люблю угадывать, — ответила я, не сводя с нее глаз, — мой попечитель с детства учил меня, что нет ничего хуже, чем строить версии на основе догадок, домыслов и личных предпочтений. Опираться в суждениях следует только на факты. И, разумеется, нужно иметь известную долю воображения и гибкость ума, чтобы на основе сухих фактов выстроить логическую цепочку. Я увидела вас случайно из окна и узнала, — солгала я.

— Ваш попечитель, судя по всему, является полицейским следователем?

Я помолчала и осторожно ответила:

— Не совсем.

— Если вам очень интересно, Лида, то ночью я ходила в парк — мне нужно было собрать некоторые травы, которые лучшие свои свойства раскрывают именно ночью. Это сложно понять, и я вижу, что вы настроены скептически, так что просто примите это как данность.

— Хорошо, — согласилась я, поняв, что другого ответа все равно не услышу.

И еще мне стало ясно, что Натали оказалась не так уж неправа в своей настороженности по отношению к мачехе. А я еще взывала к ее здравому смыслу... Теперь же и мне было ясно, что Лизавета Тихоновна, несмотря на всю ее кажущуюся кротость, не так проста.

— Вытяните карту, Лида, — попросила вдруг madame Эйвазова, держа карты веером и рубашкой ко мне, — любую, на выбор — прошу вас.

Я же продолжала глядеть ей в глаза и силилась понять — стоит ли опасаться эту женщину? Ведь сложность натуры и кажущаяся непонятность далеко не всегда указывают на какой бы то ни было негатив, а полагаться полностью на предчувствия Натали я не собиралась.

И все же я подняла руку и коснулась одной из карт — самой крайней — той, которую держала пальцами Лизавета Тихоновна. Ее рука оказалась горячей и немного влажной, хотя в комнате было вовсе не жарко. Она волнуется? Чем-то обеспокоена? Боится?..

Однако Лизавета Тихоновна перевернув выбранную мною карту изображением вверх тоже, по-видимому, сделала какие-то выводы, потому как брови ее взлетели вверх. Потом она подняла взгляд на меня и некоторое время молчала, но, так и не дождавшись от меня вопроса, спросила сама:

— Вам разве не интересно узнать, что вы вытянули?

Я только улыбнулась и поднялась со стула:

— Нет. Благодарю, но я уже узнала все, что меня интересовало, — я присела в книксене и направилась к дверям.

Карта, меж тем, была подписана 'L'Empereur ', а изображала сидящего на троне повелителя.

Глава XII

За завтраком случилось невероятное — Евгений Иванович был весел. Я, конечно, очень мало его знала, но отчего-то у меня сложилось впечатление, что большую часть дня он ходит хмурым. Хмурым настолько, что хотелось немедленно позвать его маменьку, чтобы она дала ему сахарок, и он бы улыбнулся.

— Лиди, — окликнула меня Натали, едва я вошла в столовую, — Лиди, у нас просто чудесные новости! Завтра в усадьбе будут гости — приятели Жени по военной академии, ему только что доставили письмо!

Иногда я просто поражалась легкомысленности моей подруги: ее отец при смерти, а она готова прыгать от радости, узнав, что приедут гости. Кстати, так получается, Ильицкий закончил военную академию? Любопытно... Я смерила его скептическим взглядом. Но теперь хотя бы понятна его веселость: видимо, он очень дружен с этими офицерами.

— Я очень рада, что у нас будут гости, — поддержала ее Лизавета Тихоновна, тоже улыбчивая сегодня и как будто уже забывшая наш утренний разговор, — Максиму Петровичу намного лучше, и он сказал, что с удовольствием примет друзей Евгения Ивановича. Тем более что среди них будет князь Михаил Орлов, с которым Наташа была очень дружна в детстве.

— Тот самый Миша? — оживившись, негромко спросила я у Натали.

— Тот самый, — многозначительно кивнула она, — мой князь Миша.

Судя по тому, как поблескивали ее глаза, брат Китти Явлонской уже был позабыт, уступив место первой влюбленности. Мне и самой было чрезвычайно любопытно увидеть воочию этого Мишу.

— И теперь он действительно князь, — громко сказала Людмила Петровна, сидевшая рядом с нами и, по-видимому, слышавшая разговор, — отец мальчика скончался полгода назад... — она вздохнула, но больше притворно. — А ведь когда-то Максим Петрович с Александром Трофимовичем, батюшкой Миши, так надеялись поплясать на свадьбе Миши и Наташеньки.

Натали залилась краской, но Людмила Петровна этого ровно не замечала. Заговорил Вася, желая скрасить неловкость:

— Это было много лет назад, Людмила Петровна. Мой отец, верно, уже и позабыл о том уговоре. Да и Наташа с Михаилом Александровичем выросли и в праве сами решать свою судьбу.

Натали благодарно улыбнулась ему.

Людмила же Петровна только ухмыльнулась, громко отхлебывая чай.

В целом завтрак проходил в очень даже теплой обстановке — почти как в нормальной семье. Подали сегодня овсяную кашу, очень вкусную, которую Натали с аппетитом съела, поблагодарив мачеху.

Овсянку съела даже Людмила Петровна, заметив, впрочем, что соли можно было бы положить и поменьше. А потом она произнесла фразу, которую я пыталась осмыслить еще долго: 'Недосол на столе, пересол на спине', — все-таки логику русского человека очень трудно понять.

Испытывая, видимо, неловкость за тетку, Вася поспешил тогда перевести разговор:

— А много еще гостей ожидается, помимо князя Орлова? — обратился он к Ильицкому, — все же отец очень слаб и большую компанию едва ли вытерпит.

— Кроме князя будет только один мой приятель, — отозвался Ильицкий, — и уверяю вас, Василий Максимович, задержатся они ненадолго — пусть вас это не беспокоит.

— И он тоже офицер? — с воодушевлением уточнила Натали.

— Тоже. — Мне показалось, что Евгений Иванович подтвердил это с какой-то неохотой. — Кроме того, он еще и врач — военный врач. Речь об Андрее Миллере, Наташа, он довольно часто навещал этот дом, пока ты училась в Петербурге.

— Какие любопытные у тебя друзья, Женечка, — изумилась невольно она, — никогда бы не подумала...

— А в какой военной академии вы учились, Евгений Иванович? — спросила я.

— В Николаевской, — коротко пояснил он.

— В академии Генштаба?!

Николаевская академия Генерального штаба это самое престижное в России военное учебное заведение. Высшие военные чины, насколько я знала, все сплошь ее выпускники — кто-то из них уже прославился на полях сражений, как полководцы, но большинство так и осталось при Генеральном штабе в Петербурге, где сытно, тепло и не стреляют.

Я хотела, было, выразить свое восхищение, так как знала, что вступительные экзамены в эту академию очень сложные и выдерживают их только лучшие из лучших. Но быстро одумалась: очевидно же, что Ильицкий попал туда благодаря связям и деньгам своего дядюшки, так что ничего удивительного. Вслух я удивилась другому.

— Странно... — оборонила я. — Дело в том, что Смольный на каждый весенний бал принимает курсантов Николаевской академии уже много лет, и перед каждым балом мы, смолянки, готовим для них какой-нибудь la surprise. В этом году мы вышивали огромное панно с именами всех выпускников академии. Помнишь, Натали, ты еще увидела в списке фамилию князя и уговорила меня и наших подруг взяться именно за его год выпуска — семьдесят девятый, кажется? Это была очень кропотливая работа, и фамилий было много. Но... быть может, я просто запамятовала, но имени Евгений Ильицкий там не было.

Вообще-то я не могла забыть: память у меня отличная — что есть, то есть. Я хорошо помню, что среди имен была фамилия Миллер, но Ильицкого не было точно. Что-то здесь не чисто...

Я вовсе не хотела сказать, что он лжет насчет обучения, и была уверена, что есть какое-то разумное объяснение. И даже сама подсказала ответ:

— Наверное, вы были не однокурсником князя Орлова, а выпустились годом раньше или позже?

За столом же висело несколько тревожное молчание — все смотрели на Ильицкого. И тот, в конце концов, ответил:

— Видимо, моей фамилии не было в том списке потому, Лидия Гавриловна, что я не являюсь выпускником академии. Бросил ее на следующий год после поступления. Я удовлетворил ваше любопытство?

— Вполне, — я поспешно отвела взгляд. — Простите, что затронула эту тему, должно быть, это неприятно вам.

И начала молча есть кашу. Теперь я чувствовала себя ужасно неловко — кажется, на меня с укоризной смотрели все, включая Натали. Ведь я поставила Евгения Ивановича в крайне неприятное положение, показав его человеком необязательным и легкодумным, который может вот так запросто бросить учебу, не посмотрев, что его родственники задействовали множество связей, чтобы пристроить его в такое элитное заведение.

Конечно, у Ильицкого могли быть вполне уважительные причины для такого поступка — например, он участвовал в дуэли за честь прекрасной дамы, за что и был выгнан, или же еще что-то столь же трогательное. Да только эти причины уже не могли повлиять на то, что мое мнение об Ильицком — и так, увы, невысокое — стало еще менее уважительным.

Матушка его все это время возмущенно пыхтела и вдруг заговорила, желая вступиться за любимого сына:

— Так ведь Женечка не просто бросил...

— Мама, передайте молочник, будьте так добры! — перебивая ее на полуслове, попросил Ильицкий.

А ведь ему эта тема действительно неприятна, — заметила я. — Но попытаться хоть что-то объяснить мне он даже не желает: видимо, думает, что слишком много чести для меня.

Я дотянулась до молочника вперед его матери и с любезной улыбкой подала его Ильицкому:

— Возьмите, Евгений Иванович.

— Спасибо, Лидия Гавриловна.

Мы улыбнулись друг другу, и мне даже показалось, что инцидент исчерпан.

Однако чуть позже, когда, уже покинув столовую, я поняла, что оставила на спинке стула свою шаль и вернулась за ней, я невольно услышала разговор, который убедил меня в обратном.

— Ну, Наташка и удружила, привезя сюда эту французскую дрянь... — услышала я голос тетушки Натали и невольно застыла, не дойдя до дверей в столовую. А та продолжала взволнованно: — но не волнуйся, сыночек, я сегодня же поговорю с Максимом Петровичем, и ее вышвырнут отсюда к чертовой бабушке, где ей и место!

— Не надо, мама, — мне показалось, что Ильицкий усмехнулся. — Не забивайте себе голову, я уверяю вас, что эта французская дрянь сама очень скоро пожалеет, что приехала сюда.

Надо было, конечно, еще уточнить в словаре, что означает слово 'дрянь', но мне показалось в этот момент, что у меня впервые в жизни появился враг.

Глава XIII

Забавно, но не прошло и часа после подслушанного мною разговора, когда нас с Натали, прогуливающихся по парку, разыскала горничная и сообщила, что меня желает видеть Максим Петрович.

Я шла в его комнаты готовая ко всему — даже к тому, что мне и впрямь велят немедленно уехать. Отец Натали очень милый человек, и мне не хотелось бы думать, что он способен на подобное, но я вполне допускала и это.

Ильицкий оказался прав: я уже жалела, что приехала в эту усадьбу и, возможно, стоило именно сейчас попрощаться со всеми и солгать, что Ольга Александровна срочно вызвала меня. Надо ли дожидаться, когда доблестный русский офицер Евгений Иванович станет воплощать в жизнь свой план мести?

Я вошла в полутемную спальню Максима Петровича и невольно ахнула: его постель была пуста.

— Входите, Лидия, входите... — услышала я его голос. Оказалось, что Эйвазов полулежит на кушетке у стола с шахматной доской и разыгрывает сам с собой партию. — Раздвиньте шторы, прошу вас, знали бы вы, как я устал находиться в этом склепе.

Я покорно начала раздвигать портьеры на всех окнах. Кажется, Максиму Петровичу и впрямь намного лучше: на лице его играли краски, а глаза выглядели намного живее. И выгонять меня он вроде был не намерен: должно быть, Людмила Петровна не успела еще нажаловаться.

— Присаживайтесь ко мне, Лидия. Вы умеете играть в шахматы?

— Немного, — отозвалась я, сама взяв стул и подсаживаясь к нему.

— Это хорошо! — довольно кивнул он, расставляя на доске фигуры. — А вот Наташенька совершенно не умеет: я уж пытался ее научить, но она упорно путает ладью со слоном, — он скрипуче рассмеялся — ему определенно было лучше сегодня. — Ладью со слоном, подумать только! И еще прочитала мне целую лекцию на тему, что это неправильно, когда королева защищает короля.

— У Натали множество других талантов, уверяю вас, — сочла нужным я заступиться за подругу. И уточнила: — вы хотите поиграть со мной?

— Ну уделите уж немного времени старику? — немного обиженно отозвался Максим Петрович. — Всего одну партейку. Я бы Лизоньку позвал, она никогда не откажет, но играет без интереса, без огонька. Скучно, знаете ли, все время выигрывать. А Люся даже и вникать в смысл шахмат ленится — вот я и решил с вами удачу попытать.

— Я, конечно же, с удовольствием! — поспешила заверить я вполне искренне. — А что же Василий Максимович? Разве он тоже плохо играет?

Эйвазов позволил мне играть белыми, и я сделала первый ход пешкой.

— Вася хорошо играет, — Максим Петрович отчего-то вздохнул, — да только отношения у нас с ним не очень... Вы уже наслышаны, должно быть, обо всем?

— Может, вам помириться с сыном? — вместо ответа предложила я. — Он очень любит вас.

Максим Петрович тяжело посмотрел на меня из-под бровей, и я сразу пожалела, что сказала это. Не стоит вмешиваться.

— Васька все карты мне спутал, — неохотно заговорил Эйвазов снова, — столько надежд я возлагал на него! Думал, преемником станет, продолжит дело... А в итоге я управляющему своему на заводе доверяю больше, чем родному сыну. Он и так никогда интереса к делам не выказывал, а как с Дашкой связался, так и вовсе... будто подменили. Что мне делать с ним — ума не приложу? Наследства лишить? Пустить по миру? Может, тогда эта девка отстанет от него?

— Даша все же мать вашего внука, — произнесла я, несколько напуганная его настроем. — И... вы не думали, что как раз этот мальчик сможет продолжить ваше дело, если вы не оттолкнете его сейчас?

Эйвазов даже от доски отвернулся, совершенно омраченный.

— Внук! — презрительно выплюнул он. Но потом, взглянув на меня, несколько смягчился: — Лидия, вы молоды и много пока не понимаете. Даша — девка красивая, ушлая и себе на уме. Такая выгоды ни за что не упустит. А уж с кем она ребеночка нагуляла — большой вопрос...

Я смутилась — признаться, мне эта мысль не приходила в голову, но вполне может статься, что Эйвазов прав. Он, между тем, продолжал.

— Лизонька постоянно мне рассказывает, что Гришка-цыган к Дашке все клинья подбивает, да и она, вроде, не гонит его. А Васька... — он отчаянно махнул рукой.

Я больше не решалась поднимать эту тему, и некоторое время мы играли молча, сосредоточившись на игре. Я только раздумывала, что все это очень похоже на то, что Лизавета Тихоновна нарочно настраивает отца против сына. Не для того ли она держит при доме цыгана, чтобы было в чем упрекнуть Дашу? И зачем она докладывает мужу о дворовых сплетнях? Даже, если это и правда — Васиному отцу об этом знать совершенно не обязательно. Может, Вася прав, и madame Эйвазова далеко не так мила, как кажется?

— Шах, Максим Петрович, — я осторожно поставила ладью напротив его короля и подняла взгляд на Эйвазова.

Тот удивленно глядел на шахматную доску и потирал нос:

— А вы хорошо играете, Лидия...

Он сделал довольно предсказуемую рокировку, спасая своего короля.

— Спасибо, — ответила я. И добавила, помолчав: — меня учил играть в шахматы мой попечитель, граф Шувалов.

Это было неправдой — выучил меня играть в шахматы еще отец, но надо же мне было как-то вывести разговор на нужную мне тему. Эйвазов отреагировал не сразу:

— Граф Шувалов? — переспросил он настороженно. — Помнится, вы говорили, что не знаете фамилию вашего попечителя.

— Фамилию я действительно не знала... или он говорил, да я позабыла, — смущенно улыбнулась я, — но это не значит, что я ничего не знаю о Платоне Алексеевиче и его... — я поморщилась, — деятельности.

Я блефовала. Нагло и смело, как при игре в покер. Платон Алексеевич обыкновенно навещал Смольный раз в пару месяцев. Он подробно расспрашивал меня о новых знакомых, о том, как я провожу время, что читаю, что думаю о тех или иных событиях... Нет, это даже близко не было похоже на допрос: я сама все ему рассказывала очень охотно, хотя потом, позже, ругала себя за болтливость и думала, что о многом стоило бы умолчать. Как-то умел мой попечитель разговорить меня даже тогда, когда я этого не хотела.

Платон Алексеевич не только расспрашивал меня — он охотно делился со мною и своими соображениями относительно политики и событий в мире, приносил книги, помогал советом, разрешал некоторые мои проблемы. Он был всегда добр ко мне. Очень добр, что меня частенько настораживало, так как я не понимала причины.

Но вот о чем мы никогда не говорили, так это о нем самом. Я часто ловила себя на мысли, что вообще ничего не знаю об этом человеке и порой сомневалась даже, что его и впрямь зовут Платоном Алексеевичем.

Но этого я говорить Максиму Петровичу, разумеется, не стала.

Он же внимательно слушал меня, прищурившись и даже не глядя на доску, а потом спросил, видимо, догадываясь, что я блефую:

— Так просветите меня, Лидия, чем же занимается ваш попечитель?

Не знала я, чем он занимается... Точнее, не до конца была уверена — рада была бы ошибиться. Я знала только, что он не работник полиции, как предположила Лизавета Тихоновна — это было бы для него слишком мелко. Может быть, политический сыск, разведка или что-то в этом роде... Иначе как он оказался в тот страшный день возле гостиницы во Франции? Почему говорил со всеми начальственным тоном и... все эти его приемчики, которым он с детства поучал меня.

Вроде того, что нельзя позволять кому-то идти позади себя на пустынной улице, особенно, если есть основания не доверять этому человеку. Всегда разумнее пропустить его вперед, делая вид, что замешкались или что поправляете одежду.

Или что, входя в помещение, всегда следует занимать такое место, с которого хорошо просматривается вход. И ни в коем случае не садиться спиной к дверям, ибо войти может кто угодно, а вы даже не заметите опасности. Лучше всего, когда позади только глухая стенка. Задерживаться в оконном проеме слишком долго тоже небезопасно: можно стать очень легкой мишенью для стрелка, притаившегося в доме напротив.

А еще, когда по мостовой мчится лошадиная упряжка, никогда не следует стоять на самом краю тротуара — лучше отойти шага на два, а то и вовсе находиться за чей-то спиной. Просто в такой момент недоброжелателям очень легко устроить 'несчастный случай', толкнув вас под копыта лошадям.

Все эти знания, придуманные как будто для шпионских романов — обыкновенные люди ими не владеют! Они им не понадобятся и сто лет! Вывод о деятельности Платона Алексеевича напрашивался сам собою...

— Что вы молчите, Лидия? — с улыбкой спросил Эйвазов, потому что я долго не отвечала, а делала вид, что сосредоточена на шахматах.

Я подняла на него взгляд, в который попыталась вложить гораздо больше, чем в слова:

— Максим Петрович, вы сами должны понимать, что деятельность графа Шувалова такова, что о ней не стоит распространяться. Это может быть опасно, как для вашей семьи, так и для меня. Прошу вас, не будем больше об этом: ведь мы оба знаем, на какой службе он состоит.

Тот перестал улыбаться, взгляд его снова стал настороженным, и он торопливо ответил:

— Да-да, не будем, не нужно...

Хотя, разумеется, прекращать этот разговор я не собиралась — я его только начала.

— Максим Петрович, а вы давно знакомы с Платоном Алексеевичем? — спросил я еще через полминуты.

— Я? — Эйвазов хмыкнул и демонстративно перекрестился. — Нет уж, слава Господу, что уберег он меня от такого рода знакомств. О Шувалове я лишь слышал — от Ольги Александровны, начальницы Смольного. Они, видите ли, с Платоном Алексеевичем старые друзья, да и мне она кое-чем обязана... она, кстати, по старой памяти и помогла устроить Наташеньку в ваш институт. Добрейшая женщина, спасибо ей.

Я молчала и совершенно не выказывала своего внимания к разговору, боясь сбить Эйвазова сейчас, когда он так разговорился

— Попечитель ваш страшный человек, Лидушка... — продолжал он. — Большую власть имеющий. У самого Бенкендорфа, говорят, в любимых учениках ходил — представляете, что это значит? Сотни людей отправил на каторгу, а многих и вовсе... — он указал глазами на потолок и еще раз перекрестился. — Уж не знаю, какой у него к вам интерес, но опасайтесь этого человека, Лидия. Для нас с вами, простых смертных, такие знакомства благом никогда не обернутся.

Эйвазов говорил все тише, а последние его слова и вовсе были произнесены едва слышным шепотом. Замолчав, Максим Петрович дождался, когда я подниму на него совершенно потерянный теперь взгляд, и заговорил вдруг с прежней звучной бодростью — от неожиданности я даже вздрогнула:

— Вижу, вы совсем соскучились в моем обществе, Лидия. Кстати, вам шах и мат.

Я вовсе не думала уже об игре, а Эйвазов, оказывается, сделал несколько удачных ходов и срубил две моих пешки и ферзя — последнюю защиту белого короля.

— Но, должен признать, вы весьма достойный соперник, — он потирал ладони, довольный собою, глаза его горели, — надеюсь, нам удастся поиграть еще.

— Да, я тоже надеюсь... извините, Максим Петрович, позвольте, я пойду к себе.

Он не стал меня более задерживать, и я сумела, кажется, не выдать своего волнения, пока не покинула комнату. Заперев же на ключ дверь собственной спальни, я уже едва могла совладать с собой, чтобы не разрыдаться, как истеричная институтка.

Я представляла примерно, что означает состоять на службе у Бенкендорфа. Да, ни самого Бенкендорфа, ни Третьего отделения Его Императорского Величества Канцелярии уже не существовало, но я была уверена, что сменилась лишь вывеска заведения, где служил Платон Алексеевич, а суть осталась прежней. И суть эта заключалась в том, чтобы искать 'врагов империи', к коим, очевидно, относились и мои родители. Искать методично и тщательно, как умеют эти люди, не давая и шанса на спасение.

Я на что угодно готова была спорить, что, именно спасаясь от Платона Алексеевича, графа Шувалова, отец и мама сорвались тогда среди ночи бежать из дома. И я уже допускала даже, что мама действительно была русской и была замешана в чем-то... антиправительственном, возможно даже в помощи террористам — но об этом и думать было страшно. Я не верила в это, не желала верить! Мама не могла причинить никому зла... скорее, она была случайной жертвой, случайный свидетелем — вынуждена была уехать из Российской Империи, спасаясь от Шувалова... и так и не спаслась.

А здесь, в чужой стране, в чужом доме, лежала на кровати я и сухим бездумным взглядом глядела в потолок. Мне предстояло решить, как относиться к Платону Алексеевичу впредь. И ведь не только к нему... мне пришлось глубоко и судорожно вздохнуть, чтобы комок из слез и обиды, раздирающий горло, не вырвался наружу — ведь и Ольга Александровна, его 'старинная подруга', которая всегда выделяла меня чуточку больше, чем других смолянок, должно быть, делала это не из привязанности ко мне, а лишь для того, что проще было меня, французскую дрянь, контролировать.

Глава XIV

Остаток этого дня и начало следующего я старалась избегать встреч с Эйвазовыми-Ильицкими и все выбирала момент, чтобы сказать Натали об отъезде. Но когда сказала, наткнулась на полное непонимание:

— Это все из-за моей семьи? Они тебе не нравятся, да? — со слезами на глазах спросила она. — И со мной ты больше дружить не хочешь, да?

Я, разумеется, начала ее переубеждать — не сдержалась и расплакалась сама. Кончилось все тем, что мы сидели, крепко обнявшись на скамье в парке, и заверяли друг дружку, что никогда и ни что не встанет между нами.

Разговоров об отъезде я больше не начинала, но и находиться в усадьбе мне было настолько тяжело, что я считала дни до отъезда... Хотя появление гостей к вечеру второго дня заставил меня несколько пересмотреть отношение к своему здесь пребыванию.

Князь Михаил Александрович оказался ровно таким, каким я его себе представляла по рассказам Натали — молодой человек лет двадцати пяти с несколько смуглой кожей, темными волосами и темными же глазами, которыми он внимательно и тепло глядел на собеседника. Манеры его оказались выше всяких похвал, а французская речь была настолько правильной, с характерным парижским выговором, что он понравился мне сразу и безоговорочно.

Что касается второго — Андрея Миллера — то он был из породы тех молодых людей, при знакомстве с которыми маменьки всегда предостерегают своих дочерей быть благоразумными. Он умел смотреть на девицу так, что, будь я чуть более робкой, непременно зарделась бы румянцем и разулыбалась бы абсолютно безо всякой причины. Ко всему прочему Миллер был еще и хорош собой сверх всякой меры: светло-русые лихие кудри и этот необыкновенный взгляд, который поймать на своем лице мне было и страшно, и приятно.

— Евгений не предупредил, что мы застанем здесь столь очаровательных дам, — сказал он вполголоса, целуя мою руку и не сводя при этом свой бессовестный взгляд с моих глаз.

Вообще я не склонна обычно видеть в комплиментах что-то большее, чем вежливость, но то, что Миллер нашел меня очаровательной, мне все же польстило.

Однако вслух я ответила:

— Это, должно быть, потому, что Максим Петрович все еще очень болен, и заботы этого семейства посвящены исключительно ему.

— Да-да, — тут же смешался Миллер и отвел глаза, — я наслышан о болезни Максима Петровича — отчасти потому мы с Мишелем и приехали. Евгений ведь говорил, что я врач?

— Да, говорил... — только и успела сказать я и вынуждена была обернуться на лестницу, по которой, перепрыгивая ступни, спускался сам Ильицкий.

Таким я его, пожалуй, не видела еще: он широко расставил руки навстречу друзьям и выглядел совершенно счастливым. Да и Михаил Александрович, который до этого лишь нерешительно жался у дверей, просветлел лицом, а в глазах его отразился прямо-таки щенячий восторг, с которым он бросился в объятья Ильицкого.

Друзья крепко в лучших российских традициях обнялись, причем Евгений Иванович в порыве даже приподнял молодого князя над полом.

— Да ты, никак, подрос, Мишка! — громогласно рассмеялся Ильицкий. — Или просто поправился?

Князь, кажется, немного сконфузился: он и впрямь был на голову ниже Евгения Ивановича и довольно щуплым в плечах. Да и, пожалуй, моложе его года на три.

Андрей, который в это время все еще держал мои пальцы в своей руке, прокомментировал не без иронии:

— Интересно, почему с этими двумя я всегда чувствую себя третьим лишним?.. Вы позволите?

С этими словами он отпустил, наконец, мои пальцы и сделал шаг к Ильицкому.

Как будто в подтверждение слов Андрея они лишь пожали друг другу руки, что считалось куда приличней для высшего света, но на фоне бурных приветствий с князем выглядело несколько прохладно. Впрочем, не успела я и подумать об этом, как Миллер вдруг резко притянул к себе Ильицкого и похлопал по спине:

— Полноте, Евгений Иванович, — сказал он несколько театрально, — не то дамы подумают, будто мы с вами в ссоре!

— Да с вами невозможно поссориться, Андрей Федорович, при всем желании! — в тон ему ответил Ильицкий.

Он тотчас широко и вполне искренне улыбнулся, и они обнялись уже куда радушнее.

После Ильицкий провел друзей в гостиную, где в кресле с высокой спинкой восседала его маменька. Обычно в это время дня Людмила Петровна находилась в комнатах больного брата, но в этот раз отчего-то пренебрегла традициями. Должно быть, причиной тому был приезд молодого князя. Она не сводила глаз с Михаила Александровича и даже этих своих намеков в стиле la spontaneite russe отпускала гораздо меньше, чем обычно.

Madame Эйвазова тоже находилась в гостиной: одетая в светлое шелковое платье она сидела на софе и держала на коленях вертлявую болонку, которой обычно внимания не уделяла совершенно. Да и вот так сидящей без дела я видела Лизавету Тихоновну едва ли не впервые за приезд, потому что-то в ее поведении мне показалось наигранным и искусственным. Хотя, скорее всего, она просто старалась произвести благоприятное впечатление на гостей, тем боле, что один из них имел княжеский титул.

— Безумно рад вас видеть, Лизавета Тихоновна, — князь Орлов склонился над ее ручкой, а потом потрепал по загривку болонку: — неужто это Касси так выросла? Когда я ее к вам привез, она на ладони умещалась.

— Так вы, почитай, уже года два в наших краях не были, Михаил Александрович, — немного с обидой произнесла Эйвазова, после чего подала руку Андрею: — вот Андрей Федорович нас не забывает.

Мне показалось, что Миллеру она улыбается несколько холодней, чем князю. Похоже, в этой семье все мечтают заполучить Орлова в зятья. Это и неплохо, наверное, — лишь бы Натали была счастлива.

Я окинула их обоих взглядом: Натали и князь стояли совсем рядом, то и дело тайком поднимали друг на друга глаза, но оба смущались и тут же отводили взгляды. И даже не разговаривали совсем, за исключением приветственных слов еще в холле.

— Лизавета Тихоновна, — заговорил князь, как только приветствия были окончены, — мы с Андреем хотели бы выразить почтение Максиму Петровичу — он сможет принять нас?

— Позже, друзья мои, — отозвалась та, — Максим Петрович отдыхает сейчас.

— Ему хуже? — обеспокоенно спросил Миллер.

— Нет, напротив, Максиму Петровичу гораздо лучше. Я смею надеяться, что кризис миновал, — и добавила веско: — на все воля Божья. Думаю, сейчас вам лучше отдохнуть с дороги, а через два часа будет ужин...

— Да полно вам, Лиза! — невежливо перебила ее Людмила Петровна. — Отдыхать! Князь и Андрюша не старики пока, чтоб отдыхать-то... наоборот, почитай, ноги затекли после стольких часов в поезде да карете. Пускай вон лучше в парке прогуляются с нашими барышнями.

Похоже, я поспешила хвалить сегодня Людмилу Петровну — elle joue son emploi . Ненадолго повисло молчание, но Андрей быстро нашелся:

— И действительно — мы с Мишелем ничуть не устали! — заверил он. — И погода сегодня отличная, грех дома сидеть... Лидия Гавриловна, вы составите мне компанию?

— С большим удовольствием! — мне и в голову не пришло отказаться.

Князю Орлову ничего не оставалось, кроме как последовать примеру Андрея и подставить Натали свой локоть, а та только улыбнулась и покорно оперлась на его руку.

* * *

День и правда сегодня был отличный: май еще не окончился, но можно было с уверенностью сказать, что лето давно вступило в права.

Мы шли большой компанией, все вчетвером, а позади, чуть отстав, шагали под руку Лизавета Тихоновна и Ильицкий: видимо, сочли, что, как ни далеки их нравы от столичных, но позволять барышням гулять наедине с молодыми людьми все же неприлично.

Разговор поддерживали в основном только мы с Андреем, причем несколько раз я, к стыду своему, вовсе забывала, что рядом есть кто-то, кроме него. А однажды очнулась, лишь когда поняла, что мы с Андреем отстали от наших друзей на приличное расстояние. Мне сразу стало не по себе, ибо monsieur Миллер с его волнующим взглядом явно не из тех мужчин, с которыми стоит забываться.

Я тогда смешалась, замолчала на полуслове и, недовольная собой, начала разглядывать плиты под ногами.

— Нам лучше прибавить шагу, Лидия Гавриловна, мы совсем отстали от наших друзей, — сказал Андрей, уловив, видимо, мой настрой.

— Да-да, — охотно согласилась я и, помолчав, добавила, — только очень прошу вас звать меня просто Лиди... Я француженка по рождению, и эти отчества не совсем привычны для моего слуха.

— Вот как? Не зря мне показалось, что в вас есть что-то... нездешнее, — Андрей со смесью удивления и восторга взглянул на меня, и я отметила, что он снова замедляет шаг: — и я ведь тоже не переношу, когда меня зовут Федоровичем. Мой отец — Фридрих Миллер — родился и вырос в пригороде Гамбурга, но в России, разумеется, стал Федором!

Андрей рассмеялся, и я вслед за ним. Но разглядывала я его в это время со всевозрастающим интересом:

— Так вы тоже здесь чужой... — констатировала я. — Андрей, а вы скучаете по родине?

Тот пожал плечами и ответил не сразу:

— На самом деле я бывал в германских землях лишь однажды. Мой отец давно обрусел, я сам родился и вырос здесь, в России, и считаю себя русским.

Сказав это, Андрей неожиданно серьезно посмотрел мне в глаза и, наверное, понял все то, о чем я умолчала. Что это я ужасно скучаю по родине, и мне плохо и тоскливо в этой стране.

Но я была благодарна, что он не стал ничего спрашивать. Вместо этого Андрей кивнул на шагающих впереди Натали и князя и, вернув беззаботность в голос, спросил:

— Как вы думаете, о чем они говорят без нас?

Я тоже все время поглядывала на шагающую впереди парочку:

— Думаю, они молчат, — отозвалась я. — Натали ни разу не подняла головы, вы не заметили?

— Пожалуй... Миша никогда не отличался разговорчивостью и робок сверх всякой меры. А сейчас тем более: этой зимой умер его отец, и он до сих пор не может оправиться. Я едва вытащил его сюда, к Эйвазовым, зная, что Максим Петрович при смерти, а Наталья Максимовна наверняка приедет его навестить. Каюсь, я хотел, чтобы они встретились — Мишелю это должно пойти на пользу. А он ни в какую не желал ехать: вбил себе в голову, что Наталья Максимовна и не вспомнит его.

Я не сдержала улыбки, потому что вчера у Натали только и разговоров было о том, что князь давно о ней забыл и вообще, скорее всего, уже помолвлен с какой-нибудь великосветской красавицей.

— Андрей, вы давно знаете князя Орлова и... Евгения Ивановича? — спросила я.

— С Мишей мы знакомы со времен учебы в академии Генштаба, — охотно начал он, — а с Евгением еще с Константиновского училища.

— Вот как? — не могла не изумиться я.

Выходит, перед тем, как Эйвазов пристроил Ильицкого в академию Генштаба, тот отучился еще и в Константиновском военном училище. Похоже, все-таки Евгений Иванович решился связать свою судьбу с военным делом давно и вполне осознанно. Но академию все же бросил — почему, интересно?

— Да, — продолжал тем временем Андрей, — нам с Ильицким было тогда по четырнадцать.

— И что же — маменька Евгения Ивановича вот просто отпустила его в Петербург? Одного и в столь юном возрасте?

Я улыбнулась, и Андрей тоже рассмеялся:

— Вижу, вы успели познакомиться с особенностями характера Людмилы Петровны, — отозвался он, не без опаски оборачиваясь назад, где вышагивал Ильицкий. — Редкая женщина, редкая... Меня, разумеется, здесь не было, когда Евгений собирался в училище, да и сам он об этом никогда не распространялся, но мой батюшка, который частично и повинен в отъезде Евгения, рассказывал, что это было что-то... Людмила Петровна ни в какую не желала отдавать сына — столько слез было, что отец извел месячный запас успокоительных капель на нее.

— Ваш батюшка тоже врач?

— Да, он начинал земским врачом в этом уезде и знал Эйвазовых с тех самых времен, когда они только въехали в усадьбу. Они были очень дружны в те времена, и именно отец, видя, как Людмила Петровна губит сына своей сумасшедшей любовью, начал разговоры о том, что Евгению необходимо обучаться военному делу.

— И у него это вышло, насколько я вижу.

— Да, он ее убедил. И не зря, как оказалось: Ильицкий был лучшим на курсе. С отличием закончил училище, без труда выдержал экзамен в Николаевскую академию... Сколько себя помню, отец ставил мне его в пример.

Чем больше я слушала Андрея, тем более портилось мое настроение, потому что я понимала, что ошиблась в Ильицком. А ошибаться я не любила.

— И что же произошло потом? — продолжала расспрашивать я. — Насколько знаю, Евгений Иванович так и не окончил академии — несмотря на свои блестящие успехи.

Андрей снова посмотрел на меня удивленно:

— А вы что же — не знаете? Он вам не рассказывал? В конце семьдесят шестого Ильицкий, как и я, поступил в Николаевскую академию... но он был постоянно недоволен всем. Ему казалось, что он и так знает о военном деле достаточно, а в академии лишь теряет время. В апреле 1877, как вы знаете, началась очередная Русско-турецкая компания на Балканах — и к концу мая он не выдержал. Выпросил назначение в 14-ю пехотную дивизию, которой командовал генерал Драгомиров. Вся академия была в шоке: лучший курсант — и учудить такое!

Андрей рассмеялся, но в голосе его чувствовалось уважение к Ильицкому.

— Так вы правда не знали об этом? — снова спросил он недоверчиво.

Я молча покачала головой. Потом взяла Андрея под руку и дала понять, что хочу вернуться в дом.

Глава XV

Я была очень недовольна собою, очень! Получается, я в корне оказалась не права во всем, что касалось Ильицкого. Сделала совершенно неверные выводы, а все оттого, что позволила эмоциям затмить рассудок: Ильицкий не понравился мне с первого взгляда — не понравился настолько, что мне каждым словом хотелось уколоть его, задеть... А уж в мыслях я тем более не стеснялась, думая о нем Бог знает что.

Подобное поведение совершенно недостойно воспитанницы Смольного — а оттого мне было еще мучительней.

И все же, хоть я и ошибалась во многом по поводу Ильицкого — в главном я считала себя правой: человек он крайне неприятный. Потому что мужчина, мелочный до того, чтобы всерьез разобидеться на девицу и пообещать ей мстить, может вызвать разве что жалость...

— В Петербурге новостей масса! — рассказывал Андрей, сидевший за ужином между мною и Натали. Князя Орлова же усадили, разумеется, слева от моей подруги, обязав его ухаживать за ней за столом. Андрей продолжал: — новую университетскую реформу — о которой мы с тобой спорили, Женя, помнишь? — об отмене автономии в университетах. Так вот, ее все же введут, похоже, и уже в этом году.

— Вы думаете это плохо? — полюбопытствовала Натали.

— Ну, как вам сказать, Наталья Максимовна: если раньше, к примеру, деканов и ректоров выбирали сами преподаватели из своей массы, то теперь они будут назначаться сверху. Судите сами, хорошо ли это.

— Я думаю, что это очень плохо! — пылко подхватила моя подруга. — Наверняка станут назначать людей, ничего не смыслящих в науке, но зато угодных государю, которые и студентов станут воспитывать в духе беспрекословного подчинения. А еще я слышала, что собираются ввести государственный выпускной экзамен помимо факультативных !

Ильицкий на другом конце стола в ответ на это громко хмыкнул:

— А теперь я у тебя спрошу, Наташа: по-твоему, это плохо?

— Разумеется, плохо! — не раздумывала даже она. — Это значит, что обучать студентов теперь будут по строго оговоренной программе — ни одного лишнего слова на лекциях. Что же здесь хорошего?

— Вот-вот, ни одного лишнего слова — это-то и хорошо! — кивнул Ильицкий. — Ибо количество излишне свободомыслящих студентов в наших университетах превышает все разумные пределы. Вот и получается, что вчерашние студенты двух слов связать не могут по-русски и не смыслят ни капли в своей профессии — зато в политических течениях да в 'народничестве' большие специалисты.

Ильицкий говорил свысока, менторским тоном и посматривал на мою подругу снисходительно, как на неразумного ребенка. Не могу передать, как меня это злило!

И, конечно, трудно было не понять, кого он имеет в виду под 'не могущими связать двух слов по-русски'. Кажется, заметила это не только я, потому что Андрей тотчас принялся ему отвечать — несколько язвительно:

— Смею напомнить тебе, Женя, что российская наука, о который ты сейчас так дурно высказался, породила все же таких людей, как Горчаков, Менделеев, Мечников, Павлов, Склифосовский, Пирогов! Умудрились они выучиться без государственного-то контроля!

— Да-да, а еще Мусоргский, граф Толстой и великий Пушкин! — тут же поддакнула Натали.

— Наташенька, граф Толстой, кстати, так и не окончил университета, увы, — ответил на это Ильицкий и так мерзко улыбнулся уголком губ, что я не выдержала.

Я пообещала себе, что слова не скажу ему за ужином, но простить ему унижения своей подруги я не могла!

— Евгений Иванович, — заговорила я, — а вы уже знаете, что в связи с реформой, с нового учебного года повышается плата за обучение в университетах и гимназиях? И весьма существенно повышается. Ходят слухи, что и в дальнейшем она будет увеличиваться едва ли не ежегодно. Вы же понимаете, что это приведет к тому, что образование в России вновь станет доступным лишь обеспеченным слоям, а у детей кухарок и лакеев не будет даже возможности занять высокие посты — несмотря на возможные их потенциалы. Россия вернется к кастовому обществу, которое было при царе-Николае. А эта реформа — первый шаг назад. Так по-вашему это все же благо?

— По-моему нет ничего постыдного в труде кухарок: каждый должен заниматься своим делом, как было на Руси исстари. Дашутка, вон, — кивнул он на вошедшую с подносом горничную, — отлично шьет и убирает, живется ей у господ вполне вольготно — зачем, Лидия Гавриловна, ей ваши образования? Скажи, нужно тебе образование, Даш?

Горничная только бросила на него осуждающий взгляд и спросила:

— Чай прикажете нести, Лизавета Тихоновна?

— Неси, Даша, неси... — отослала ее Эйвазова, которой, кажется, разговор не очень нравился.

А я смотрела на Ильицкого и силилась понять: уж не шутит ли он? Неужто и правда, в наш просвещенный век сравнительно молодой еще мужчина может исповедовать взгляды столь косные.

— Значит, государством должны править дети сегодняшних управленцев, детям кухарок и мечтать не стоит выбраться 'в люди', а французы, если я не ошибаюсь, исстари на Руси ходили в гувернерах у господских детей, так? — уточнила я, не сводя глаз с кузена Натали.

— Прошу учесть, что не я это сказал! — Ильицкий снова хмыкнул, не отрываясь от еды.

Я же была уверена, что не высказал он этого вслух лишь потому, что это было бы уже прямым оскорблением. Но мне и без того стало неловко — захотелось немедленно уйти из-за стола, а лучше бы и вовсе уехать отсюда.

— Евгений, не забывайся, — прозвучал в повисшей тишине голос Андрея — полушутливый, однако с железными нотками, не предвещающими Ильицкому ничего хорошего.

— Да, Женя, это не смешно... — нерешительно поддержала его и князь Орлов.

Самодовольная улыбка тут же слетела с его лица и, глядя в упор на Андрея, тот ответил, слегка паясничая:

— А при чем тут я, Андрей Федорович, помилуйте?! Лидия Гавриловна сами ищут-с в моих словах какие-то намеки, а потом на них обижаются...

— Евгений Иванович, это действительно уже не смешно! — чуть повысила голос Лизавета Тихоновна, прекращая поток его оправданий. — И почему нам до сих пор не несут чай, Даша!..

* * *

После ужина я сразу поднялась к себе, но не представляла, чем занять свою глупую голову, чтобы тревожные мысли не терзали меня. Через минуту я уже жалела, что так поспешно ушла: нужно было сперва взять книгу в библиотеке Эйвазовых — я уже успела отметить, что там есть весьма редкие и интересные экземпляры.

Но за книгой я так и не пошла, вместо этого приблизилась к окну и отворила раму: еще не стемнело, в воздухе дурманяще пахло сиренью и скошенной травой — вечер был необыкновенно хорош.

И тотчас я увидела, что у самой изгороди, что отделяла усадьбу от соснового леса, стоит компания из трех друзей-офицеров и, как ни странно, Лизаветы Тихоновны. Но она лишь молча курила папиросу в длинном мундштуке, изогнув руку и обнажая при этом изящное запястье. А говорил в основном Андрей — по-видимому, рассказывал что-то веселое, так как все, кроме Эйвазовой, смеялись. Я не могла ничего с собой поделать, и вскоре поймала себя на том, что смотрю на него одного — смотрю и улыбаюсь.

Еще мгновение — и он, подняв голову вверх, тоже меня заметил. Мне показалось, что Андрей обрадовался: широко улыбнулся в ответ и приподнял над головой фуражку, а потом еще долго не отводил взгляд. Я была рада этому — я даже хотела, чтобы Андрей меня заметил, но, к несчастью, меня также увидели и остальные — в частности Ильицкий. Он бросил на мое окно короткий взгляд и не поклонился даже, а, отвернувшись, сказал что-то остальным — наверняка что-то плохое обо мне.

Я тотчас захлопнула окно, одернула портьеру и, прижавшись спиной к стене, в сердцах выпалила:

— До чего же неприятный человек! — отчего-то на русском.

А еще через мгновение в дверь мою постучали — очевидно, это была Натали, ведь наши вечерние сборы с целью examiner les potins , похоже, вошли в традицию. Я, с удовольствием готовая отвлечься, тотчас открыла.

Это действительно была Натали. Она привычно вплыла в комнату, забралась на кровать, а на губах ее притаилась мечтательная улыбка. Но мне пришлось заговорить первой, потому как Натали молчала:

— Я вижу, ты не жалеешь, милая, что мы все же приехали в усадьбу: твой отец идет на поправку, а друзья Евгения Ивановича — замечательные молодые люди.

— Да, — согласилась Натали и бросила на меня лукавый взгляд, — замечательные. Особенно один.

Я повторила, счастливая за подругу:

— Особенно один. Князь Орлов блестяще воспитан, титулован и очень мил. Его избранница будет счастлива с ним, я уверена.

И тут Натали меня удивила: мечтательность из ее глаз исчезла, и она посмотрела на меня с недоумением:

— Ты о Мише? — она рассеянно хлопнула ресницами. — Разумеется, он просто прелесть и составит счастье любой девушки, но... с ним же скука смертная, Лиди! Мы четверть часа гуляли в парке практически наедине, и за это время он задал мне единственный вопрос — знаешь, какой?

— Какой?..

— Что это у нас так дивно пахнет — неужто сирень? — театрально изобразила она тон князя и продолжила, уже немного гневаясь: — да он лучше меня знает, что здесь всюду растет сирень — он бывает в усадьбе чаще меня и задает такие глупые вопросы!

Я попыталась успокоить подругу, видя, что она распалилась уже не на шутку:

— Натали-Натали, князь просто... несколько робок. Он не знал, с чего начать разговор.

Но подруга все еще хмурилась:

— Не знаю. Скорее всего, я просто не понравилась Мише — в последний раз мы виделись лет пять или шесть назад, когда я была ребенком. А теперь у него наверняка есть невеста — не понимаю, почему он молчит о ней.

— У князя нет невесты, — возразила с уверенностью я. — Андрей мне рассказал, что Михаил Александрович очень волновался перед встречей с тобой — боялся, что это ты его не вспомнишь.

Натали же моих доводов ровно совсем не слышала:

— Так вы говорили с Андреем обо мне? — она вновь просветлела лицом и порывисто поднялась на ноги. Сделала пару шагов к окну — и резко обернулась: — правда же Андрей замечательный?!

Мне совсем не нравилось, к чему она клонит — не хотелось верить, что Андрей понравился и Наташе. Это было бы невыносимо, если это действительно так.

А Натали, снова сев напротив меня, возвела взгляд к потолку и накручивала на палец локон:

— Ты заметила, какие у него глаза? Я только взглянула в них — и сразу поняла, что пропала. Я никогда прежде не видела таких чудесных глаз! А руки?! Сразу видно — врач, у всех врачей невероятно красивые руки! Ты знаешь, Лиди... — Натали села ко мне, поерзала на стуле и, понизив голос почти до шепота, наконец, выдала: — ты знаешь, мне кажется, я влюблена.

Сказав это, Натали смотрела на меня во все глаза и ждала, по-видимому, моего одобрения.

— Даже не знаю, что сказать... — ответила я честно. — Натали, милая, я думаю, ты погорячилась, когда говорила сейчас о своей... влюбленности. Ты знаешь Андрея всего несколько часов. Думаю, тебе нужно успокоиться, остынуть и... присмотреться к нему повнимательней. Что, если Андрею Федоровичу, к примеру, нравится какая-нибудь другая девушка. Ты попадешь в неприятное положение.

— Что ты имеешь в виду? — прищурившись, спросила Натали — кажется, она начала понимать.

— Я имею в виду, что, если бы Андрей заинтересовался именно тобой, то нашел бы способ это показать.

— Ах, вот оно что... так ты тоже влюблена в Андрея? — рассерженной она не выглядела — скорее, Натали просто заинтересовал сей факт.

Но я попыталась возразить:

— Я бы не стала делать таких громких заявлений... мы ведь знакомы всего...

— Любопытно, любопытно... — Натали меня не слушала, а лишь разглядывала, хитро прищурившись, и, вероятно, оценивала мои шансы. А потом сказала, добавив в голос серьезности: — я, разумеется, не буду вставать у тебя на пути — забирай Андрея себе, если хочешь. Мы ведь подруги.

И смотрела на меня теперь выжидающе. Меня так и подстегивало сказать: 'Вот и славно — забираю!', а потом милейше улыбнуться и пожелать Натали доброй ночи. Но следовало играть по правилам, и я напустила на себя надменный вид:

— Натали! Андрей — не вещь, ты позволяешь себе слишком много вольностей. Наш сегодняшний разговор вообще глуп, нам обеим должно быть стыдно за него... Предлагаю сделать вид, будто мы не говорили об Андрее Федоровиче — и пускай все идет так, как идет.

Но Натали осталась довольна моим ответом:

— Согласна, пускай Андрей сам выбирает! — потом поднялась, чмокнула меня в щеку и пропела: — спокойной ночи, дорогая Лиди!

— Спокойной ночи, — отозвалась я прохладно.

Глава XVI

Утром я встала чуть раньше обычного, чтобы отнести на почту письма для Ольги Александровны и моих институтских подруг. Заблудиться я не боялась — дорогу в Большую Масловку мне показал Вася еще в первый день, вот только я не думала, что путь такой длинный, и я опоздаю к завтраку...

А еще мне очень хотелось прогуляться, потому что, если и есть в этой стране что-то, что я люблю безоговорочно, так это поля, леса, пропахший костром воздух по весне и буйство красок природы, от которого завораживает дух, и все насущные беды начинают казаться мелкими и второстепенными.

Должно быть, во Франции природа не хуже, но я ее совершенно не помню.

Я шла по проселочной дороге мимо поля, однако невольно остановилась и даже вздрогнула: с колоколен церкви, что высилась возле дороги, раздался звон. Крестьяне, шедшие рядом со мной, остановились — они принялись размашисто креститься и кланяться в пол. А потом одна из женщин глянула на меня — осуждающе — так как я не сделала того же.

Прожив в России девять лет, я так и не была обращена в православие. Не знаю, к какой вере принадлежали мама и отец, но разговоров о Боге в нашем доме я не припомню, так что, думаю, они придерживались атеистических взглядов, модных в те годы в Париже. Я же не была крещена ни в католической церкви, ни в протестантской. Уже после прибытия моего в Россию, Ольга Александровна очень настаивала на моем крещении, но я так резко и отчаянно была против, что она сдалась. Правда пообещала, что это все равно не избавит меня от изучения Слова Божия.

Я никогда не видела в храме что-то большее, нежели произведение архитектурного искусства, но сегодня этот колокольный перезвон, чистый, как само небо, словно выдернул меня из повседневности. Я не находила возможным сдвинуться с места, пока колокола не стихнут. И глядела все это время на скромную белокаменную церковь — куда более скромную, чем те великолепные храмы, что мне доводилось видеть в Петербурге. В те петербургские храмы я если и заходила, то лишь по чьей-либо указке и стремилась уйти как можно скорее.

А в эту церковь ноги понесли меня сами. Я неловко перекрестилась на входе, спохватившись, покрыла голову шалью и, как завороженная, вошла внутрь.

* * *

По возвращении в усадьбу, в доме я никого не застала, а одна из горничных подсказала, что господа изволят завтракать на природе — в парке. Там-то я и увидела прелестную картину: Натали и Андрей играли в леток , а чуть в стороне был уже разоренный стол с остатками завтрака — разумеется, все уже успели отзавтракать. За столом в гордом одиночестве и вальяжной позе еще сидел Евгений Иванович и время от времени прикладывался к плоской металлической фляжке, наблюдая за летающим воланом.

Я на мгновение задумалась, чего не хочу больше — остаться голодной в это утро или вступать в разговоры с Ильицким? Решила, что лучше воздержусь от завтрака, и наше общение ограничилось тем, что мы кивнули друг другу издалека, и я направилась к скамейке, где уже сидела горничная Даша и качала люльку с ребенком. Даша, видимо, тоже не жаждала приближаться к Ильицкому.

— Утро доброе, барышня.

Она хотела, было, подняться, но я жестом велела ей сесть.

— Свежим воздухом дышите? — констатировала я с улыбой и взглянула на посапывающего младенца в ворохе кружев.

— Это я велела Даше здесь посидеть, а то крутится и крутится все со своими уборками, — крикнула Натали, уже заметив меня, но не отрываясь от игры.

Андрей увидел меня чуть позднее — обернулся и поклонился куда почтительней, чем Ильицкий. Не без удовольствия я отметила, что лицо его просветлело: безусловно, он был рад мне.

И тут же ему в спину врезался воланчик, запущенный Натали, после чего моя подруга звонко, явно желая привлечь к себе внимание, расхохоталась и молвила с укоризной:

— Не будете в следующий раз отвлекаться, Андрей!

— А у вас отлично поставлен удар, Наталья Максимовна, — откликнулся Миллер со смехом, — так, говорите, прежде никогда не играли?

— Честное слово, первый раз в жизни взяла ракетку в руки! — ответствовала Натали. — Просто вы отличный учитель.

Вообще-то игрой в леток в Смольном развлекались каждое лето, и Натали всегда была одной из лучших: удар у нее действительно сильный, несмотря на ее худосочность и малый рост.

Но я, разумеется, ни словом, ни лицом не выдала ее лжи, а лишь молча устраивалась рядом с Дашей. Натали крепко взялась за Андрея: вчера за ужином демонстрировала ему свой интерес к политике, а сегодня надела кокетливое платье с укороченными рукавами и матроской на вороте, а волосы, похоже, намеренно плохо закрепила, чтобы ее кудри имели возможность выбиться из прически, делая из нее эдакую златовласую нимфу.

— Лидия, не хотите ли к нам присоединиться? — снова повернулся ко мне Андрей.

Я взглянула на Натали и ответила:

— Нет, я только что с дороги и несколько устала.

И все же наблюдать за отвратительным поведением моей подруги, как будто разом забывшей все наставления наших воспитательниц, я больше не могла — отвернулась и завела разговор с Дашей:

— А где же Василий Максимович? Ни вчера за ужином, ни сегодня его нет.

— Барин в город уехали, — поспешно отозвалась девушка, — но должны бы уже вернуться. Говорят, к обеду гроза будет — как бы не вымокли... — и обеспокоенно посмотрела на небо, на котором и правда сгущались тучи, хотя было все еще солнечно.

А я в этот момент не без любопытства разглядывала ее: и madame Эйвазова, и Максим Петрович говорили про Дашу очень нелестные вещи, но мне она казалась неплохой девушкой. Ее неравнодушие к Васе заметно было невооруженным взглядом, и никакой особенной 'ушлости' в ее поведении я не видела. По крайней мере, мои просьбы она выполняла беспрекословно, все время была занята какой-то работой по дому или ребенком и вообще держалась очень скромно. Например, сейчас мне казалось, что ее тяготит находиться здесь, среди господ, и она бы с удовольствием ушла, если бы не прихоть Натали.

Хотя, не могу не признать, что девица она непростая... Пару раз, возвращаясь в свою комнату, я обнаруживала, что мои платья лежат не так, как я их оставляла, а мамина янтарная брошка — единственная ценность, которая у меня была, и которую я хранила в шкатулке на прикроватной тумбе, надевая лишь к ужину — иногда оказывалась с расстегнутым замком или брошенной в шкатулку как будто второпях. Очевидно, что мои вещи трогала именно Даша, но, право, я не видела ничего особенно дурного в том, чтобы рассмотреть понравившуюся вещицу поближе — я и сама иногда до неприличия любопытна.

Пока мы говорили с Дашей, я не заметила, как на нашу поляну вышли под руку Лизавета Тихоновна и Миша. Князь, впрочем, мгновенно оставив Эйвазову, сорвался бежать за воланом, который Натали — нужно думать, нечаянно — забросила в дальние кусты. Madame же Эйвазова подошла к столу с закусками, сказала что хмурому Ильицкому и отщипнула ломтик от аппетитной на вид ватрушки. После этого Лизавета Тихоновна направилась к скамейке.

— Ступай в дом, Даша, — сказала она подскочившей при ее приближении горничной. Говорила Эйвазова хоть и мягко, но возражения ее тон не допускал.

Девушка поспешно присела в книксене, вынула ребенка из люльки и, прижимая его к себе, немедленно ушла. От меня не укрылось, что Натали отвлеклась от игры и наблюдала за этой сценой с недовольством. Кажется, она даже хотела возразить Лизавете Тихоновне, но, видимо, вспомнила, что обещала быть к ней снисходительней, и сдержалась.

Провожая Дашу взглядом, Эйвазова заговорила со мной:

— Вы не завтракали с нами, Лидия, должно быть, теперь голодны. Отчего не идете к столу?

— Благодарю, но я позавтракала на кухне перед прогулкой, — солгала я.

— Если вас беспокоит присутствие Евгения Ивановича, — не слушала меня Лизавета Тихоновна, — то он сказал мне, что намерен играть в леток с Наташей и Андреем Федоровичем.

Я проследила, как Ильицкий действительно поднялся из-за стола и, перебросив сюртук через плечо, направился к дому и не глядя на играющих.

— Боюсь, Евгений Иванович передумал играть, — отозвалась я, не сдержав улыбки.

Эйвазова немедленно обернулась на него и даже, кажется, хотела остановить, но ее опередил Андрей:

— Женя! — крикнул он, пытаясь передать ему свою ракетку, — Женя, твоя очаровательная кузина превзошла своего учителя — я совершенно выдохся.

Ильицкий мрачно взглянул на него, потом на Натали и буркнул:

— Я не умею играть.

— Раньше ты играл весьма недурно, — хмыкнул Андрей.

— Я разучился.

— А я как раз умею! — подскочил к ним князь Орлов. — Наталья Максимовна, я, правда, не очень хорошо играю, можно сказать совсем плохо, к тому же я левша, но...

— Нет-нет, благодарю, Михаил Александрович, — не дослушала его моя подруга и бросила ракетку на траву, — я тоже ужасно устала... с непривычки, наверное. Теперь я хочу выпить лимонада. У меня идея: пойдемте все пить лимонад!

С этими словами она взяла под руку с одной стороны Андрея, с другой Ильицкого, и все они двинулись к столу. Пришлось к сему процессу — питию лимонада — присоединиться и мне.

— О, — сказала вдруг Лизавета Тихоновна, отпив немного из стакана, — Михаил Александрович, да у вас орден на груди! Как я раньше не замечала... Это ведь 'Святая Анна'? За боевые заслуги, должно быть?

Князь отчего-то покраснел и попытался встать так, чтобы орден был не виден.

— Да, — выдавил он, — но, право, этот орден всего лишь третьей степени, и награждали им почти всех офицеров в нашей части...

— Так вы тоже были на войне? Как Женя? — живо обернулась к нему Натали.

В ее глазах даже появился интерес к персоне князя — именно на это и рассчитывала, очевидно, ее мачеха. О том, что Ильицкий участвовал в русско-турецкой войне, рассказала Натали я. Под большим секретом и, взяв с нее слово, что поднимать эту тему она нигде и никогда не станет.

— Да... — снова выдавил князь, краснея еще больше. — Нам с Андреем все же довелось побывать на Балканах, но уверяю вас, я не сделал совершенно ничего примечательного, вот Андрей — другое дело, его наградили орденом Святого Георгия ! И Женю тоже — Жене даже пожаловали золотое оружие 'За храбрость'!

— Это правда?! — Натали забыла о князе и с восторгом повернулась к кузену.

— Да, Наташа, это правда, — неохотно подтвердил Ильицкий.

Я в этот момент хотела было заметить, что Андрею с Мишей для этого даже академию бросать не пришлось, но сдержалась. Натали же, поняв, что подробностей от кузена не дождется, перевела взгляд на Андрея:

— Как здорово! А за что вам пожаловали орден, Андрей Федорович?

По всему было видно, что и Андрею не слишком хотелось обсуждать это, но так как воспитан он было гораздо лучше Ильицкого, то все же пояснил кратко:

— Мы стали свидетелями того, как десяток солдат попали в окружение. Нужно было действовать быстро, и Евгений подбил меня и еще нескольких офицеров прорвать окружение и вывести их. Что мы, собственно, и сделали, а командование сочло, что это геройский поступок.

— Так вы рисковали жизнью ради простых солдат? — изумилась Натали, глядя на Андрея с уже не скрываемым обожанием.

— А что такого в том, чтобы рисковать жизнью ради солдат? — мрачно спросил Ильицкий.

— Я просто хотела сказать, что это действительно очень героический поступок! Очень мало кто из офицеров на такое бы решился, я уверена!

— Что-то погода портится, я, пожалуй, вернусь в дом... — молвила Лизавета Тихоновна устало, но ее ухода даже никто не заметил.

— Знаешь, что меня больше всего удивляет в современной молодежи, Наташа? — продолжал Ильицкий со злой ухмылкой. — Что вы беретесь судить о вещах, в которых ровным счетом ничего не смыслите. Ты понимаешь, дорогая кузина, что только что оскорбила всех российских офицеров вместе взятых?

На Натали было жалко смотреть во время этой тирады: мне казалось, что еще одно слово Ильицкого, и губы ее задрожат, и она расплачется.

И я опять не сдержалась.

— Евгений Иванович, — заговорила я, пытаясь не показывать, как я не выношу этого человека, — никто из присутствующих здесь не сомневается, что у вас знаний о жизни больше, чем у восемнадцатилетней девицы, ведь вы напоминаете об этом при каждом удобном случае. Но поступок ваш действительно скорее исключение из правил, потому что в России никогда не ценили солдат, использовали их как пушечное мясо. Кто из ваших полководцев сказал 'Мужиков бабы ещё нарожают, а за лошадей золотом плачено!' — Апраксин, кажется? Но преподносилось это всегда в России как безграничная храбрость русского солдата, будто у этого солдата и правда с рождения была единственная цель — умереть где-нибудь... при обороне Севастополя или в очередной русско-турецкой войне из-за того только, что российскому императору захотелось в очередной раз расширить границы.

— Если уж вы сами затронули Крымскую войну, то я смею напомнить, что в тот раз и речи не шло о расширении границ — Россия лишь оборонялась: защищала свои же земли, свой флот и своих братьев по вере.

— Да, защищала братьев по вере... Россия всегда желала освободить христианские народы Балкан от власти Османской империи — что, быть может, и можно было бы назвать благородным, если бы не очевидна была подоплека — желание захватить контроль над Черноморскими проливами.

— А у народов Европы цель, разумеется, была самой благородной! — хмыкнул Ильицкий. — Как писали французские газеты? 'Реванш за поражении 1812 года'? Только знаете, Лидия, в России герои обороны Севастополя будут прославляться в веках, а вот в странах Запада обстоятельства Крымской войны будут всегда умалчиваться, потому что три сильнейших мировых державы целый год пытались сломить сопротивление горстки российских солдат и офицеров... Что это, если не храбрость? Недоступная, очевидно, для понимания некоторых...

В этот момент над головами грянул раскатистый гром, и тотчас как из ведра хлынули потоки воды — в считанные секунды я оказалась вымокшей. Однако наш с Евгением спор, делающийся с каждой репликой все более и более жестким, это прекратило моментально.

— Боже, как холодно! — взвизгнула Натали, одетая куда легче меня.

— Возьми... — Ильицкий, стоявший к ней ближе всех, скоро набросил свой сюртук ей на плечи. — И в дом скорее, ты же простудишься!

Он взял ее под локоть, они почти бегом скрылись за кустами. Князь Орлов, мечтающий предложить Натали хоть какие-то свои услуги, не замедлил помчаться следом. Андрей тоже направился было за ними, но остановился и оглянулся на меня. А я, даже не делая попыток укрыться от дождя, упрямо отвернулась, давая понять, что лучше буду мокнуть, чем снова увижусь сейчас с этим ужасным человеком.

— Лидия, вы же простудитесь, пойдемте в дом! — перекричал Андрей шум дождя.

— Не простужусь! — я рукой откинула с лица мокрые волосы и упрямо продолжала стоять на месте.

Если честно, мне в тот момент больше всего хотелось остаться одной, чтобы остынуть — я даже холода дождевых капель не чувствовала, потому что кипела от злости. Но Андрей, видимо, счел невозможным оставить девушку одну под дождем и вернулся.

— Там есть беседка, давайте хотя бы в ней укроемся... — он указал на заросли сирени, среди которых и правда виднелась решетчатая деревянная беседка.

Не став спорить, я подобрала юбки и побежала туда.

Беседкой это сооружение можно было назвать с большой натяжкой: всего лишь деревянный навес, протекающий во многих местах, под которым едва ли мог укрыться и один человек. Но это было лучше, чем ничего.

Мы с Андреем вынуждены были стоять довольно близко друг к другу, причем на мне был его сюртук, укрывающий от холода, а рукой он держался за перекладину так, что почти приобнимал меня. Однако ж мысль, что мне нужно смутиться, пришла не сразу.

— Отчего он так ненавидит меня?! — в сердцах вопросила я, говоря, конечно же, об Ильицком. — Что я ему сделала?

— Вас? Помилуйте!.. — рассмеялся над ухом Андрей. — У Ильицкого просто совершенно несносный характер и зашкаливающее чувство собственной важности — его можно либо любить таким, каков он есть, либо прибить — третьего не дано. А женщин он вообще считает... как бы вам сказать помягче... В общем, он как-то высказался, что некоторые породы собак умнее женщин.

Я бросила на Андрея взгляд, полный возмущения, но он снова рассмеялся. И теперь только, увидев глаза Андрея так близко, я несколько смутилась и отодвинулась от него, чувствуя, как он не сводит взгляда с моего лица.

— Не понимаю, как вы можете дружить с таким человеком... — сказала я, потому что грозило повиснуть неловкое молчание.

— Боюсь, вы слишком хорошего мнения обо мне, Лидия, — заметил Андрей. — Если я до сих пор не рассорился с Евгением, то, вероятно, не слишком-то от него отличаюсь.

— Вы тоже считаете, что собаки умнее женщин?

— Нет, что вы, не в этом смысле! — снова рассмеялся Андрей и уже серьезнее добавил, поймав мой взгляд: — по крайней мере, не всех женщин. Вы удивительная, Лиди, мне так легко с вами, будто мы знакомы всю жизнь. Не нужно никем притворяться и что-то из себя изображать.

— А зачем вам кем-то притворяться?

Андрей сперва, казалось, удивился такому вопросу, а потом в глазах его появилась хитринка, и он ответил:

— Я же предупреждал, чтобы вы не спешили меня записывать меня в полные противоположности Евгению. А впрочем, не будем клеветать на Ильицкого: он один из честнейших и благороднейших людей, которых я знаю. А знаю я его давно, с детства.

И тут я вспомнила, что с первого дня знакомства хочу задать Андрею один вопрос о его детстве. Точнее, о молодости его батюшки:

— Андрей, давно хотела спросить... вы говорили, что ваш батюшка знал Эйвазовых, едва они только въехали в усадьбу. Должно быть, он знаком был и с прежними хозяевами?

— Насколько я знаю, да... — отозвался он, — отец рассказывал о них кое-что. Но, право, Лидия, история той семьи довольно печальна, а мне не хотелось бы омрачать этот момент.

Договаривал он уже совершенно интимным шепотом мне на ухо, так что мне действительно стало неловко. Немедленно выйдя из-под навеса в дождь, я сказала:

— Я полагаю, нам лучше вернуться в дом, Андрей Федорович.

И, не оборачиваясь, поспешила по знакомой тропинке меж кустов к выходу из парка.

Глава XVII

— Лиди, ты вся вымокла! — воскликнула Натали, едва я вернулась в дом.

Не слушая возражений, она схватила меня за руку и повела наверх. Вместе со мной вошла в комнату, но, закрыв дверь, взглянула на меня глазами, в которых стояли слезы и обида.

— Что случилось? — невольно спросила я.

— Ты еще спрашиваешь?! — Мне даже стало не по себе: в голосе моей подруги ясно звучала злость, и зла, судя по всему, она была именно на меня: — мы договаривались играть по-честному, чтобы Андрей сам выбрал, а ты... ты поступаешь нечестно! Отвратительно ты поступаешь! — Натали сжала кулачки. — Зачем ты осталась с ним наедине? Я видела, как вы обнимались в беседке!

— Натали... — начала, было, я, но замолчала, не зная, что говорить.

Что я могла возразить? Разумеется, Натали все истолковала неправильно, но и я повела себя ужасно неосмотрительно. А что, если нас с Андреем видел кто-то еще?!

А она продолжала смотреть на меня, едва сдерживаясь, чтобы не разрыдаться. Никогда прежде мы не ссорились столь серьезно. И я поняла вдруг, что эта ссора вполне может стать последней — вот тогда мне стало по-настоящему страшно.

— Ты хочешь, чтобы я уехала и не мешала вам с Андреем? — спросила я едва слышно и вполне серьезно.

Если бы она сказала: 'Да, хочу', я бы, наверное, и впрямь уехала. Да, мне очень нравился Андрей. Может быть, даже больше, чем нравился, но... Натали единственный мой родной человек в целом мире. Единственный, кому я могу верить — даже не смотря на нашу ссору. А Андрей... наверняка это все несерьезно и скоро пройдет.

Натали же, услышав мой вопрос, растерялась. Ненависть из ее взгляда мгновенно исчезла — как будто она и не предполагала такой исход разговора. И, вероятно, тоже задавалась сейчас вопросом: конец ли это нашей дружбе? Через мгновение она снова нахмурилась, но уже как обиженный ребенок, без этой сбивающей с толку злости:

— Даже не думай! — и состроила язвительную гримаску: — Андрея, боюсь, безумно расстроит твой отъезд. А вообще, знаешь что... если ты готова так легко от него отказаться, значит, ты его не любишь. — Лицо ее снова просияло: — так что, не надейся теперь, дорогая Лиди, что я молча отойду в сторону!

Сказав это, она посмотрела на меня со всей холодностью, на которую была способна, развернулась и вышла за дверь.

* * *

Дождь так и лил до самого вечера, навевая на всех скуку. Правда, к обеду произошло кое-что, что, несомненно, привело всех обитателей усадьбы в хорошее настроение: из своих комнат спустился Максим Петрович! Спустился практически сам, лишь поддерживаемый под руку своей женой. Андрей, который со дня приезда проводил с ним очень много времени, заверил, что общество и короткие прогулки пойдут выздоравливающему Эйвазову только на пользу.

— Вот только волнений вам пока стоит избегать, — сказал Андрей Максиму Петровичу, но взглядом в этот момент обводил почему-то остальных домочадцев.

— Значит, политические газеты прячьте от меня подальше! — скрипуче рассмеялся на это Эйвазов, и все моментально подхватили его смех.

И даже после обеда, когда Максим Петрович устал и снова поднялся к себе, домочадцы все еще продолжали общаться довольно благодушно, и, так как дождь за окном делал прогулки невозможными, все оставались в гостиной.

Madame Эйвазова наперебой с Людмилой Петровной донимали разговорами князя Орлова; иногда вставлял пару реплик и Вася, уже вернувшийся из своей поездки и читавший сейчас газету. Я тоже не решалась уйти, но больше молчала и пыталась сосредоточиться на сюжете книги, что взяла в библиотеке. Даже Ильицкий, хоть и явно боролся с желанием покинуть нашу теплую компанию, но только вышагивал с тоской на лице от одного окна к другому.

Хоть сколько-нибудь весело было, кажется, лишь Андрею и Натали, которые на пару играли в преферанс, так как все остальные отказались. Андрей выигрывал раз за разом, а Натали, кажется, уже не знала, куда прятать тузы и марьяжных королей из своей раздачи . Почему-то она считала, что внимания мужчины можно добиться только грубо льстя ему и подыгрывая — никогда я этого не понимала.

В очередной раз собирая выигрыш, Андрей вдруг сказал:

— Господа, а почему бы нам не поиграть во что-то всем вместе? В шарады или хоть фанты? Скука же смертная!

— Предлагаю поиграть в 'молчанку', — отозвался Ильицкий, глядя на залитое дождем окно. — Как вы на это смотрите, Лиза?

Эйвазова смутилась — ее наигранно веселый щебет с князем и впрямь звучал громче других голосов и, должно быть, порядком всех утомил. Неловкость снова сгладил Андрей:

— Нет, друг мой, увольте, все в этом доме знают, что в 'молчанке' у тебя нет конкурентов.

— А давайте и правда поиграем в фанты? Сто лет не играла в фанты! — подхватила затею Натали. — Чур, я вожу!

Она живо подскочила, схватила зачем-то пустую вазу из шкафа и принялась обходить домочадцев. Те с некоторой неохотой, но все же подчинились.

— Я не знакома с правилами этой игры... — призналась я, когда она подошла ко мне.

— Все просто, — охотно отозвалась Натали, — в эту вазу собираем залог — фанты, какие-нибудь безделушки от каждого по одной, а потом ведущий, то есть я, не глядя тянет из вазы фант и дает его владельцу задание. Любое задание. Впрочем, если ты не умеешь, то можешь не играть.

Она, улыбаясь самым невинным образом, вынула из мочки уха серьгу и положила ее в вазу. Недобрые у меня были предчувствия относительно этой игры, но я ответила:

— Нет, отчего же, я с удовольствием поиграю. — Серег я не носила, так что пришлось отстегнуть от ворота мамину брошку и положить ее к другим вещицам.

А игра оказалась и впрямь веселой — отчего мы никогда не играли в нее в Смольном? Натали с ее богатым воображением давала 'фантам' задания хоть и не вполне безобидные, но и не выходящие за рамки дозволенного. К тому же веселые. Например, Васе выпало жонглировать сырыми яйцами — и у него это даже получалось! До тех пор, пока Натали, восхищенная ловкостью брата, не принялась выхаживать вокруг него, смеясь при этом и хлопая в ладоши. Это, разумеется, Васю сбило, и все яйца тотчас оказались на полу, его ботинках и ее платье — все остальные успели благоразумно отпрыгнуть в сторону. Однако именно этого все как будто и ждали — и смеялись совершенно искренне. Вася же, дурачась, набросился на сестру с упреками:

— Это ты все виновата! Ну, Наташка, берегись!..

Натали же, взвизгнув, бросилась от него убегать — сперва они носились вокруг софы, потом Натали пыталась спрятаться за необъятной спиной Людмилы Петровны:

— Тетечка, спасите меня! — довольно визжала она.

— Хватит озорничать, уймитесь, негодники!.. — почти умоляла та, однако смеялась аж до слез.

Потом Натали, совершенно потеряв стыд, принялась носиться уже вокруг Ильицкого — единственного, кто стоял с кислой физиономией. Он же их веселье и прекратил — грубо, но действенно. Просто приподнял Натали над полом и вручил ее хрупкое тельце брату:

— Если захочешь ее убить, я с удовольствием помогу.

— Фу, какой ты бука, Женечка! — обиженно надулась Натали, — знаешь, что! Я даю задание тебе рассмешить меня — прямо сейчас!

И, демонстративно нахмурившись, встала напротив него.

— Может, сначала хотя бы залог мой отдашь?

— Да пожалуйста! — Натали не глядя сунула руку в вазу и вытянула десятирублевую ассигнацию, лишний раз демонстрируя, что прекрасно осведомлена, кто что поместил в вазу, и что у Ильицкого нет фантазии даже для того, чтобы положить безделушку, а не деньги. — Вот твой залог. А теперь рассмеши меня.

Все замерли в ожидании, что Евгений Иванович станет рассказывать анекдот, шутку или хоть фокус покажет, а тот предельно медленно расправлял свою 'десятку', укладывал ее в портмоне, а потом вдруг поднял перед носом кузины указательный палец.

— И что? — изумилась моя подруга.

Ильицкий, не меняясь в лице, несколько раз согнул палец. Губы Натали дрогнули, но она совладала с собой и только вымолвила сухо:

— Я уже давно не смеюсь над подобными глупостями.

Тогда Ильицкий изобразил тем же пальцем 'змейку' — и тут Натали не выдержала: зажала обеими руками рот и согнулась пополам от хохота.

— Что и требовалось доказать, — изрек с каменным лицом Ильицкий.

В отличие от сына даже матушка Евгения Ивановича сегодня была на высоте: ей выпало прочитать стихотворение, и та, молитвенно сложив руки, нараспев начала:

— Я к вам пишу! Чего же боле...

Людмила Петровна излишне театрально пыталась изобразить влюбленную девицу, показывая, что с самоиронией у нее все в порядке, а все смеялись — не над ней, а, скорее, над образом.

Когда же в середине стиха Людмила Петровна сбилась и начала нести явную 'отсебятину', ей на помощь вдруг пришла Лизавета Тихоновна, дочитывая стих в той же манере. А вскоре и вовсе начался театр в лицах: Натали сунула в руки мачехе раздобытый где-то веер — видимо для большего соответствия образу Татьяны; князь Михаил Александрович, поддавшийся всеобщему веселью, изображал на заднем плане кого-то задумчивого со страусовым пером и газетой, а Лизавета, окончательно войдя в роль, пылко читала:

— ...Незримый, ты мне был уж мил, твой чудный взгляд меня томил... — обращаясь, естественно, к тезке Онегина.

Такого даже Ильицкий не выдержал и соизволил улыбнуться.

Я же в который раз удивлялась этим странным русским: как они умудряются за одну всего лишь неделю поссориться, всем вокруг давая понять, что враги отныне и на век, а потом помириться с той же страстностью.

— Михаил Александрович, а вы кого изображали? — спросила Натали, когда представление было окончено.

Князь жалко оглянулся, ища взглядом хоть кого-то, кто догадался, но, так как таковых не было, ответил:

— Так Пушкина же... он как будто сочиняет эти стихотворение, понимаете?

— А-а-а... — изобразила удивление Натали, — как это мило...

С заданием князю Орлову не повезло: моя подруга велела ему бежать к дояркам и принести ей кружку парного молока.

— Ну, что уж ты, Наташенька!.. — тут же возразила ей Людмила Петровна. — Ежели хочешь пить, так давай Дашутку позовем?

— Нет-нет, я принесу! — Мне показалось, что Михаил Александрович только рад был исполнить прихоть Натали.

— Вот и славно, вот и славно! — захлопала она в ладоши. — А теперь следующий: — зажмурив глаза, Натали вынула из вазы серебряный портсигар и важно сообщила: — Этому фанту я повелеваю... поцеловать меня!

Только после этого она открыла глаза и с наигранным удивлением посмотрела на портсигар:

— Кто же этот счастливец?

Все молчали, изумленные выдумкой моей подруги, а мне даже не верилось, что она говорит всерьез. Лишь не успевший еще уйти за молоком князь попытался что-то сказать, но — так и не смог.

И тут с премерзкой улыбкой заговорил Ильицкий:

— Андрюша, друг мой, кажется, это твой портсигар?

— Точно — мой, — не сразу отозвался Андрей и еще медленнее добавил, — спасибо тебе, Женя, что подсказал.

Я не сомневалась, что Натали подстроила это, но изо всех сил делала вид, что меня происходящее не трогает. Только глядела на Натали и ждала, что она хотя бы покраснеет.

Но та только забавлялась:

— Ну же, Андрей Федорович, смелее!

— Клянусь, я не встречал девушек, подобных вам, Наталья Максимовна, — ответил на это Андрей, имея в виду, наверное, ее смелость, после чего приблизился, взял ее руку и поцеловал.

Кажется, Натали была обескуражена, а я не сдержала улыбки — Андрей великолепен! Как он умудряется выходить из самых неловких ситуаций, не теряя своего обаяния?

— Я думаю, довольно на сегодня игр, — изрекла после этого поцелуя madame Эйвазова, и я была с нею вполне солидарна.

— Нет, отчего же — напротив, наконец-то становится интересно... — рассмеялся Ильицкий. — Можно теперь я буду ведущим?

— Нет!!! — ответило ему несколько голосов сразу, включая даже его маменьку.

Но Ильицкий их ровно не слышал, а только взял в руки вазу с оставшимися 'фантами', как будто прицениваясь к ее содержимому.

Больше всего мне в этот момент хотелось раствориться в воздухе, потому что я понимала — он не упустит возможности испортить мне настроение. На что угодно я готова была спорить, что Евгений Иванович достанет сейчас мою брошку.

И я даже изумилась, когда поняла, что ошиблась:

— Чьи эти очаровательные женские часики? — вопросил Ильицкий, вынимая новый предмет. И тотчас отыскал взглядом Эйвазову, которая утомилась чтением стиха и теперь сидела подле окна, затягиваясь папиросным дымом. — Лизавета Тихоновна, я так сразу и не могу выдумать задание, достойное вашего залога... Часики-то золотые, должно быть? — уточнил он.

— Позолоченные, — отозвалась Эйвазова со снисходительной улыбкой, — к тому же не работают. Можете оставить себе, Евгений Иванович.

— Фу, какая вы бука, Лиза, — в манере Натали отозвался тот, убирая, однако, часики в карман, и снова запустил руку в вазу.

Я снова напряглась, не сомневаясь, что на этот раз он точно вытащит мой фант. Но Ильицкий извлек на свет Божий сережку, принадлежащую Натали. Моя подруга глядела на него исподлобья, справедливо ожидая le châtiment за все свои проделки, но все равно смело признала сережку своей.

— Как долго я ждал этого момента... — хищно выхаживал вокруг нее Ильицкий и, наконец, изрек: — итак, повелеваю, дорогая кузина, вам на одной ноге проскакать из этого угла гостиной в тот.

Право, глупо было ожидать от этого человека, что он дал бы в задание что-то безобидное, вроде пения куплетов или чтение стихов, но и то, что выдумал он, было не так уж отвратительно. Хотя, я все равно сочла бы подобное унизительным. А Натали, кажется, только обрадовалась:

— И всего-то?!

С этими словами она чуть приподняла юбки, оголяя щиколотки, скинула свои туфельки и, поджав одну ногу, совершила требуемое. При этом, правда, оступилась один раз, упав на руки стоявшему рядом Андрею, но, я думаю, и это она сделала нарочно.

— Вот видишь, и тебя рассмешить очень просто, Женечка! — Закончив, Натали снова обулась и забрала свою серьгу из рук совершенно довольного выходкой Ильицкого.

А потом, к моему удивлению, Ильицкий отставил в сторону вазу и сказал:

— Ну, что ж, господа, было и впрямь весело. В столовой, судя по всему, уже накрывают ужин.

— Да-да, — подхватила Лизавета Тихоновна, — прошу всех в столовую.

Я не решалась сразу напомнить о себе, но все же спросила:

— А... могу я получить назад свою брошь?

Ильицкий взглянул на меня так, будто и впрямь не помнил о моем существовании до сего момента. Но быстро спохватился:

— Не так просто, Лидия Гавриловна, — он передумал покидать гостиную и снова устроился в кресле, вынимая из вазы мою брошку — последний оставшийся 'фант'. Покрутил ее в пальцах и зачитал выгравированную на внутренней стороне надпись:

— 'Pour ma petite Sophie du Grand T. '. — Как я и предполагала, его французский был ужасен. А потом он спросил: — так прежнюю хозяйку сего украшения зовут Софи?

— Знать это и есть ваше желание? — уточнила я со сдержанной улыбкой.

— Наверняка ответ банален и скучен: Софи, очевидно, является вашей матушкой. Мне больше интересно, кто такой 'Большой Т.', особенно учитывая, что батюшку вашего звали Габриэль, — он поднял взгляд на меня, как будто проверяя мою реакцию, а потом сказал равнодушно: — ну, да ладно... лучше спойте нам что-нибудь. Частушку, например.

И поудобнее устроился в кресле.

— По-русски?.. — уточнила я, понимая, что лучше бы тоже попрыгала на одной ноге.

— Можете по-французски — это было бы не менее забавно.

Мне казалось, что я уже слышу смешки за спиной и не могла не догадаться, что во время моего исполнения их будет еще больше. Впрочем, тут же прозвучал несколько возмущенный голос Андрея:

— Ильицкий, имей совесть.

— Нет-нет, Андрюша, ты ведь сам предложил сыграть в эту игру! Ну, так что, Лидия Гавриловна, вы будете петь?

Мне кажется, я уже почти ненавидела этого человека: его намеки были обидными всегда, но теперь, после его комментариев, относительно гравировки на брошке, они и вовсе стали грязными и совершенно недопустимыми. Ожидать, что после этих оскорблений я стану петь ему частушки, было немыслимым с его стороны.

Памятуя, что Лизавете Тихоновне удалось-таки избежать выполнения заданий, я попыталась отшутиться:

— В другой раз, Евгений Иванович, я сегодня не в голосе.

— Тогда и брошку получите в другой раз, — пожал он плечами и моментально убрал украшение в карман сюртука.

— Отдайте! — вскрикнула я, не совладав с собой, и даже сделала шаг к Ильицкому.

Реакция моя, кажется, удивила многих: по крайней мере, гадкая ухмылка сошла с лица Ильицкого, а Натали в гневе велела:

— Женя, прекрати! Верни брошку немедленно!

А Андрей, посерьезнев еще больше, заговорил раздраженно:

— Евгений, уже совсем не смешно! Я выкуплю у тебя этот залог... если Лидия Гавриловна не против, разумеется, — он полез за портмоне.

— Да ради Бога! — легко согласился тот. — У меня как раз наличность кончается.

— Сколько?

Ильицкий пожал плечами:

— А ты бы, Андрюша, во сколько оценил Лидию Гавриловну... — он сделал вид, что оговорился: — то есть, ее брошку, конечно?

— Довольно! — не в силах терпеть это, я прекратила их спор и сделала еще шаг к Ильицкому: — желаете частушку? Слушайте!

Вспоминая повадки очаровавшей меня крестьянки Настасьи, я уперла руки в бога, натянула на лицо улыбку и громко, насколько могла, пропела, не забывая пританцовывать:

— Из колодца вода льется,

Через желоб сочится.

Хоть неплохо мы живем,

А в Европу хочется!

Едва я закончила, позади кто-то живо и восторженно захлопал в ладони — это оказался князь Орлов, к которому не замедлила присоединиться Натали:

— Браво! — воскликнула она, схватила из ближайшей вазы букет сирени и бросила к моим ногам. — Браво, Лидушка!

Мне ничего не оставалось делать, как театрально раскланяться под уже всеобщие аплодисменты.

— Теперь отдайте мою брошку, — снова повернулась я к Ильицкому.

— Возьмите, — буркнул он, мрачнея. Но заметил: — все равно ваш акцент ужасен... И, чтоб вы знали, в этой частушке изначально были другие слова.

— Да-да, — подхватила я, — про Европу я сама сочинила — желаете услышать в том виде, в котором слышала я?

Кажется, я осмелела настолько, что и впрямь готова была спеть ему эту частушку со всеми ее des obscénités и даже сделала уже шаг к центру залы и снова подбоченилась.

Ильицкий, кажется, не возражал, но вот Лизавета Тихоновна, немедленно вскочила с места:

— Не стоит, Лидия, довольно! Господа, прошу всех пройти в столовую...

— Ну вот, всегда на самом интересном месте, — недовольно изрек Ильицкий.

Глава XVIII

Небо не просветлело и наутро. Дождь накрапывал едва-едва, а то и переставал вовсе, но все равно было очевидно, что за окном сыро и зябко. Я не могла взять в толк, что в такую погоду Ильицкий делает на улице. Уже четверть часа, сколько я наблюдала за ним, притаившись у окна своей комнаты, он ходил, заложив руки за спину, по заднему двору усадьбы. Никак, поджидает кого-то. Вот только кого, любопытно?..

В дверь постучали, отвлекая меня от наблюдений — это была Натали.

— Что с тобой? — невольно спросила я, потому что хоть глаза моей подруги и были сухи, но распухший нос и красные веки говорили о том, что плакала она этой ночью долго и горько.

Натали же сосредоточенно молчала, будто принимала какое-то важное решение. Она, очень ровно держа спину, прошла в мою комнату, села на кровать и тогда только сказала через силу:

— Я ужасный человек. Я невероятно избалована и капризна.

— Ты поняла это только сейчас? — уточнила я с улыбкой, отойдя от окна и присаживаясь к ней.

Натали вскинула на меня взгляд немного обиженный — может быть, она ждала, что я стану ей возражать?

— Значит, ты действительно считаешь меня избалованной? Наверное, Андрей тоже так считает, поэтому я ему не нравлюсь. А вот ты нравишься... — я почти физически почувствовала, как нелегко ей было это признать. — Я видела, как вчера весь вечер он не отводил от тебя взгляда и с таким пылом вступился за тебя перед Женей, что невозможно было не понять его чувств. А после ужина, когда ты так поспешно ушла, они с Женей даже поссорились!

Я молчала и удивленно смотрела на Натали, которая понизила голос до шепота и с воодушевлением рассказывала:

— Поссорились из-за какой-то ерунды и даже слова резкого друг другу не сказали, но... Андрей так смотрел на Женю, что мне отчего-то стало страшно.

Кстати, об Ильицком... Я поднялась, подошла к окну и осторожно, боясь быть замеченной, выглянула сквозь щель между портьерами. Ильицкого, однако, я не увидела.

— Отчего же тебе стало страшно? — машинально спросила я, даже отворив окно и оглядывая задний двор полностью — никого не было.

— Ну, мало ли... — загадочно молвила моя подруга. — Дуэли сейчас, конечно, уже редкость... но и Андрей, и Женя — люди военные, а у них там свои правила. Кто их знает. Да кого ты там высматриваешь?

— Никого, — отрезала я и закрыла окно.

И потом только до меня дошел смысл слов Натали.

— Дуэль? Что ты говоришь такое?

— Да ладно тебе прикидываться... меня стыдишь, а сама с Андреем в беседке обнимаешься...

— Я не обнималась! — возмутилась я.

— ...а то и вовсе flirtes avec Eugène à tous . Зачем тебе оба? Как собака на сене, ей-богу.

Я даже не знала, что ответить — только ужаснулась, какая нелепость пришла в голову моей подруге. А вслух поспешила сказать:

— Ты говоришь глупости, я даже комментировать это не стану. Давай прогуляемся лучше, — я поспешно отошла от нее, чтобы найти свой плащ.

— Так ведь дождь... — слабо возразила Натали.

— Дождь уже кончился. Сколько можно сидеть дома? Собирайся, только оденься теплее.

* * *

Стыдно это признавать, но мне было до смерти любопытно, с кем была назначена встреча у Ильицкого на заднем дворе в дождь — там, где никто его не должен увидеть. И куда он ушел теперь? Однако даже после того, как мы с Натали обошли дом два раза — его не увидели. Двор был пуст, даже слуги по такой погоде сидели в тепле.

Встретили мы лишь цыгана Григория, вышедшего из парка. Увидев нас, он разулыбался и неожиданно вдруг сказал, изобразив почти великосветский поклон:

— Bonjour, mademoiselle!

Мы с Натали переглянулись с улыбками: у цыгана оказался вполне неплохой выговор — видимо это врожденное чувство языка. Ошибка его была лишь в том, что 'mademoiselle' он употребил в единственном числе, а не во множественном.

Натали, однако, была в восторге:

— Bonjour, monsieur! — манерно ответила она и присела в реверансе, что, в свою очередь, привело в восторг цыгана, и он даже попытался поцеловать у нее ручку — но я не позволила.

— Вы делаете огромные успехи, monsieur Григорий, — похвалила я вполне искренне.

— Спасибо, барышня! — раскланялся он теперь со мной персонально. — А вы куда путь держите в такую погодку? Неужто в парк?

— Мы уже возвращаемся домой, — отозвалась я, понимая, что от попытки 'прогуляться в такую погодку' нас сейчас станут долго отговаривать, а то еще и навяжутся провожать.

Но цыган, кажется, моим словам поверил и вскоре ушел, оставив нас с Натали вдвоем.

Моросящий мелкий дождь действительно почти не доставлял неудобств: воздух был наполнен восхитительной свежестью и запахом грибов — возвращаться в дом ни мне, ни Натали совершенно не хотелось. Держась под руки и ведя неспешную беседу — совсем как во время прогулок в Смольном — мы решились все же пройтись по парку.

— Женя вел себя просто ужасно вчера во время той игры, — сетовала Натали, — честное слово, я уже тысячу раз пожалела, что заставила тебя играть. А вот Андрей — настоящий мужчина... — Натали тяжко вздохнула, но тут же спохватилась: — нет, ты не думай, если я и завидую, то по-доброму! — В порыве она приподнялась на цыпочки и поцеловала меня в щеку. — Я правда очень-очень счастлива за тебя, Лиди, вы с Андреем замечательная пара!

— Натали, ну что ты говоришь, — со смехом возразила я, — никакая мы не пара! Прошу тебя, давай не будем больше об этом.

— Давай, — легко согласилась Натали.

Оказалось, что мы уже дошли до конца парка, где находился белокаменный фонтан. Прежде я так и не показывала Натали это место, а теперь она, увидав и с журчанием переливающуюся воду, и статую нимфы и, особенно, золотых рыбок на дне фонтана, пришла в такое восхищение, что ахала не переставая и упрекала меня, что я не привела ее сюда прежде.

— Да-да, прелестно, — согласилась я с подругой, даже не глядя на рыбок — признаться, меня занимало здесь кое-что другое.

— Натали, — позвала я, обойдя фонтан и встав возле чугунной решетки, — там, за воротами, тоже владения Эйвазовых?

— Должно быть, — отозвалась подруга и добавила, — весь лес до самой Большой Масловки принадлежит папеньке.

— Так почему же ворота заперты?

— Не знаю... — Натали, оставив рыбок, подошла ко мне и даже подергала чугунную решетку.

Я же, увидев навесной замок, присела возле него на корточки и отметила в этот раз, что, во-первых, он хитро защищен от дождя так, чтобы не ржавел, а во-вторых, входное его отверстие для ключа было изрядно поцарапано, что говорило о том, что замок этот отпирают с завидным постоянством.

Разумеется, первой моей мыслью было, что пользуется этими воротами Лизавета Тихоновна во время своих les promenades de nuit . В таком случае, ключ от замка она, скорее всего, носит с собой, но была вероятность, что ключ спрятан где-то здесь, рядом с воротами...

— Лиди, фу, ты же руки испачкаешь! Иди лучше сюда.

Я действительно уже перебирала камни у подножия ворот в поисках ключа, не сразу догадавшись, как глупо выгляжу. Оставив это занятие, я вернулась к моей подруге и села рядом с нею на борт фонтана.

Некоторое время мы сидели в молчании, забавляясь тем, что рассматривали рыбок. А потом Натали спросила довольно неожиданно:

— Ты, наверное, считаешь меня сущим ребенком, поэтому у тебя от меня столько тайн.

— Тайн? — удивилась я.

— Ну да! Я тебе все на свете рассказываю, а ты даже не хочешь признаться, кто тебе нравится больше: Андрей или мой кузен.

Я поморщилась и, дурачась, брызнула в нее водой из фонтана:

— Даже не говори мне про твоего кузена! Как тебе только в голову такое пришло?!

Натали же была серьезна:

— Вот — ты опять уходишь от ответа. Ты всегда так делаешь. И даже с твоей брошью: сколько лет я тебя знаю, а ты никогда не говорила, что твоей маме подарил ее какой-то таинственный 'Большой Т.' Кто он? Это какое-то прозвище твоего отца?

Первым побуждением было сказать 'Я не знаю' — и я действительно не знала наверняка. Но подумала, что это было бы именно то, что Натали называет 'уходить от ответа'. Что касается брошки, то я хорошо помню, как однажды спросила об этом у мамы — я тогда была совсем мала и только училась читать.

— 'Большой Т.' это мой брат, малышка. Старший — поэтому Большой, — ответила тогда она.

— А как его зовут? — не отставала я, обрадованная, что где-то в этом мире у меня есть дядя.

— Тото, — слишком быстро отозвалась мама.

Мне тогда показалось, что имя это слишком глупое и смешное, чтобы моего дядю и впрямь так звали. Больше было похоже, что это просто первое имя на 'Т', пришедшее маме на ум.

А спустя еще какое-то время я случайно обмолвилась об этом своем 'дядюшке' при отце.

— Дядюшка? — изумился он. — Но у тебя ведь нет никакого дядюшки, Лиди.

Отец перевел вопросительный взгляд на маму, а та смешалась, отвела глаза и поспешно вышла из комнаты. Отец же, отложив бумаги, которые разбирал до этого, подхватил меня на руки и усадил к себе на колено:

— Мама, должно быть, пошутила, Лиди — у тебя никогда не было никакого дяди. Иначе я бы знал, — после этого папа улыбнулся и подмигнул мне.

Чуть позже у меня была возможность убедиться, что мама действительно пошутила: мы уезжали на несколько месяцев во Флоренцию, которая тогда была столицей Итальянского королевства, и родители оформляли целую кипу документов, чтобы нас пропустили через границу.

В одной из бумаг следовало указать всех родственников — я тогда и узнала, что у меня есть двоюродный дедушка и троюродная тетя, живущие в Лионе, но никакого дядюшки со стороны мамы действительно не было.

Для меня очевидным стало, что мама отчего-то скрывает правду о том, кто подарил ей эту брошь, которую, кстати, она очень любила и носила чаще других украшений. Почему-то ей было удобнее выдумать какого-то своего брата, чем называть имя того человека. Я много думала об этом одно время, но сейчас уже перестала: вокруг моих родителей столько тайн, что можно лишь предполагать, кто этот таинственный 'Большой Т.', но гадать при полном отсутствии фактов, как я уже говорила, я не люблю.

Однако озвучить хотя бы часть своих мыслей Натали я просто не успела — подруга вдруг похлопала меня по плечу, понижая голос до шепота:

— Лиди! Кажется, кто-то сюда идет...

Я прислушалась: и правда в кромешной тишине отчетливо слышался стук каблуков о каменную плитку. Отчего-то первая моя мысль была, что это Ильицкий, и, не желая встречаться с ним, я взяла за руку Натали и потянула ее за собой — в пышные заросли сирени.

Но я ошиблась.

Не прошло и полминуты, как у фонтана показалась Лизавета Тихоновна — закутанная в свой светлый плащ, очень сосредоточенная и собранная. Она, похоже, и мысли не допускала, что кто-то может за ней наблюдать здесь. Подойдя к воротам, она вынула из кармана плаща целую связку позвякивающих ключей и принялась отпирать замок. Действовала она так скоро и обыденно, будто это была дверь в чулан, а не в заброшенную часть парка...

Глава XIX

— Это моя мачеха, — прошептала Натали, наблюдая за дамой в белом сквозь ветви сирени. — Лиди, ведь, должно быть, и тогда ночью мы видели ее. Плащ тот же самый! Знать бы, куда она ходит...

— Можно просто пойти за ней, — ответила я тоже шепотом.

Я сказала это легко, как что-то очевидное, но Натали тотчас посмотрела на меня почти с суеверным ужасом в глазах:

— Ты что?! — зашептала она в страхе. — Даже не думай об этом — вдруг она заметит тебя.

— И что она сделает? Нашлет на меня порчу? — не смогла я удержаться от усмешки, а у самой все больше и больше зрела озорная мысль.

— Нельзя шутить такими вещами, — помолчав, ответила Натали, — вдруг она и правда ведьма? Я даже не удивлюсь, если это так...

Глядя на то, как она боязливо вжимает голову в плечи, я решила, что довольно для Натали на сегодня впечатлений, и сказала:

— Тогда нам лучше вернуться в дом. Подождем, когда она скроется из виду, и уйдем.

— Если мы уйдем, то никогда не узнаем, что там, за воротами, — помолчав, продолжала размышлять вслух Натали. — К тому же, можно лишь издалека посмотреть, куда она идет. Одним глазочком.

Я действительно не могла понять, чего так боялась Натали. Всерьез опасаться порчи или какого-то колдовства я не считала разумным, а сама по себе Лизавета Тихоновна едва ли могла представлять опасность. Должно быть, мне просто хотелось понять мачеху Натали: действительно ли та при всей своей внешней вменяемости может ходить ночью в заброшенный парк только для того, чтобы собрать какие-то травы? Наверное, если бы я застала ее в парке с любовником, то все сразу встало бы на свои места. Вот потому-то, что я слишком люблю прядок и определенность, я дождалась, когда Эйвазова прикроет за собой створку ворот, не запирая их, однако, и поднялась из-за кустов, беря за руку Натали:

— Пошли! — твердо сказала я, не сводя глаз с Лизаветы Тихоновны.

Натали молча мне подчинилась.

Парк по ту сторону ворот выглядел мертвым. Ветвистые сосны разрослись здесь столь густо, что наглухо прятали мощеную камнем дорожку в своей тени — казалось, и в самый солнечный день здесь мрачно и сыро, и даже птицы не желают посещать это место. Тяжелая здесь была атмосфера и гнетущая.

Однако изредка вдоль дорожки встречались скамейки, занесенные грязью и прошлогодней листвой, а рядом с ними высились статуи нимф и богинь — такие же по стилю, как и статуи в 'жилой' части парка. Выходит, запертым и заброшенным этот участок был не всегда. Когда же его заперли? И что здесь могло случиться столь страшного, что его вообще решили запереть?

Каждый звук в этом 'коридоре' из сосен становился гулким и отчетливым, потому я старалась ступать едва слышно, и еще крепче сжимала руку Натали, как будто умоляя ее не вздыхать так оглушительно громко — если Эйвазова вдруг почувствует что-то и обернется, сцена выйдет, мягко говоря, неловкая...

Но фигура Лизаветы величаво и неспешно, словно белое привидение, плыла впереди, даже не делая попыток обернуться на нас. Лишь раз она остановилась — в ту же секунду мы с Натали ахнули, готовые быть застигнутыми, а я лихорадочно начала выдумывать ложь о том, что мы де увидели, что ворота открыты, и решили прогуляться...

Однако ложь не понадобилась: Лизавета всего лишь поудобнее подхватила свои юбки и полы плаща и начала спускаться под откос дороги, а вскоре скрылась меж ветвей сосен.

— Лиди, я прошу тебя, давай вернемся... — почти простонала моя подруга, прижимаясь ближе ко мне.

— Все будет хорошо, — успокаивала я ее, однако с места не двигалась.

Мне не давала покоя мысль, что Лизавета все же заметила нас — замыслила что-то недоброе и, притаившись в тени сосен, подпускает нас поближе, чтобы... Нет, бред полный! Но многолетнее общение с моим попечителем Платоном Алексеевичем крепко вбило в мою голову правило, что всегда лучше перестраховаться, чем потом горько жалеть о своей самонадеянности.

Подойдя к месту, где недавно еще стояла Лизавета Тихоновна, я отпустила руку Натали и велела ей:

— Постой здесь. Если я закричу, или ты почувствуешь что-то не то, то немедленно беги в дом и позови кого-нибудь.

— Лиди!.. — всхлипнула подруга, судорожно цепляясь за мою руку.

— Я пошутила! — тут же улыбнулась я. — Останься пока здесь — я сейчас позову тебя.

И как можно беззаботнее, чтобы не пугать и без того напуганную подругу, я начала спускаться к соснам.

Разумеется, опасения мои оказались напрасными: Эйвазова не пряталась у сосен с безумным блеском в глазах и топором в руках — она, вероятно и не думая о нас, снова шагала впереди. Я позвала Натали, и мы, прибавив шагу, чтобы не отстать, продолжили путь.

— Какое ужасное место, — прошептала Натали, поднимаясь на невысокий пригорок вслед за мачехой, — и мрачное... Зачем только мы пошли за этой ведьмой, Лиди! Я сердцем чувствую, что добром это не кончится...

— Это всего лишь лес, — ответила я, стараясь не упустить Эйвазову из вида, — а для леса здесь нет ничего... необычного.

Договаривала я, уже глядя на небольшую покосившуюся избу, чернеющую в полумраке за пригорком в каких-то тридцати шагах от нас.

— Ничего необычного?! — Натали еще сильней цеплялась за мою руку и, похоже, она уже едва могла владеть собой. — Кто может жить в таком месте?

— Здесь никто не живет — света в окнах нет.

По правде сказать, изба была настолько небольшой, что окно здесь имелось всего одно — рассеченное пополам трещиной, а чуть меньше его трети и вовсе было выбито. Света в нем действительно не было, но лишь до тех пор, пока внутрь не вошла Лизавета — тогда вскорости мы заметили отблеск разгорающейся свечи.

Я, готовая, кажется, на все, лишь бы узнать, что происходит внутри, подобрала юбки и, прячась за стволами сосен, в несколько коротких перебежек подобралась к бревенчатой стене дома, встав у самого его окна. Заглядывать внутрь я все не решалась, но совсем рядом с моей головой отсутствовал фрагмент стекла — через это отверстие я чувствовала уже знакомый мне запах пряных трав и слышала звуки — размеренные шаги по скрипучему полу, скрежет отодвигаемой мебели и еще какой-то... писк.

Натали в это время тоже набралась храбрости настолько, что со всех ног бросилась бежать ко мне. Вцепилась в мое плечо руками и не без интереса спросила вдруг:

— Так она одна там? Что она делает?

— Похоже, что одна. Заглянуть бы в окно...

— Так, может, и заглянуть? — простодушно спросила Натали.

Я не ответила. Только подошла еще ближе к стеклу, чтобы не пропустить ни звука. Да, это был писк. Так пищат крысы, мыши и прочие грызуны, но, право, глупо надеяться, что в таком заброшенном доме не водится мышей.

Вот снова раздался протяжный скрежет, похожий на звук открываемой дверцы, потом что-то щелкнуло, и я услышала голос Лизаветы Тихоновны:

— Иди сюда, моя хорошая... что ж ты упираешься так?! — писк стал еще громче и надрывнее, но — тотчас его оборвал короткий звук, с которым тесак опускается на разделочную доску у кухарок.

Догадавшись, что она только что сделала, я только прижала ладонь к губам, не зная, что и думать. Натали же, слышавшая все то же самое, смотрела на меня перепуганными глазами:

— Что она... что она сделала?

Не в силах больше мучиться догадками, я набралась храбрости и — заглянула в окно. По ту сторону стекла была комната — темная и захламленная, с небольшим столом у самого окна. Стол этот действительно больше был похож на разделочный, но на столешнице его были начертаны белым некие символы явно оккультного значения. Возле стола находилось кресло с потемневшей и порванной во многих местах обшивкой и накинутым поверх спинки плащом, кажется мужского кроя.

Саму Лизавету я не видела — только слышала ее голос, которым она монотонно и немного нараспев произносила слова на незнакомом мне языке. И видела ее руки, которые сноровисто орудовали ножом над телом несчастной мыши так, что кровь 'жертвы' сливалась в глиняную чашу. Я подумала, глядя на это действо, что, не будь у меня опыта работы в госпитале, где я насмотрелась всякого, то, верно, сейчас меня бы мучил приступ тошноты. Но взгляд я отвела не сразу.

Так что же она — сумасшедшая? — думала я, снова прижавшись спиной к стене, — но неужели за столько лет никто из домочадцев не заметил за Эйвазовой странностей? И, главное, зачем она все это делает? Чего добивается?

— Что там? — спросила изнывающая от нетерпения Натали.

— Не смотри, — только и ответила я.

Но подруга не послушалась: так же, как и я, она приблизилась к окну и заглянула внутрь. Но тотчас с коротким вскриком метнулась в сторону:

— Лиди, она меня заметила! — прошептала Натали.

Не зная, что и думать, я снова подобралась к окну, заглянула внутрь и — замерла, не в силах отвести взгляд. Через стекло на меня смотрела Эйвазова. Очень бледная, с немигающим взглядом распахнутых голубых глаз и каменной маской вместо лица. Не могу сказать, что она была зла в этот момент или хотя бы удивлена — она была словно неживой. Потусторонней. Мне кажется, она даже не узнала меня.

За моей спиной в это время, уже не сдерживая крика ужаса, бросилась бежать прочь моя подруга. Я кинулась, было, следом, но через два шага запуталась в собственных юбках и упала на колени, а Натали в это время уже почти скрылась из виду:

— Натали, постой! — окликнула ее я, уже не боясь быть услышанной Лизаветой, но подруга бежала в панике и не разбирая дороги. Причем бежала в противоположную от дороги сторону — где лес был еще чернее и гуще.

Поднявшись на ноги и не оглядываясь на избу, я побежала следом, но Натали не отзывалась и словно бы исчезла.

Глава XX

Кажется, уже не меньше получаса я бродила меж стволов сосен в отчаянных попытках найти Натали. Возможно, я уже сама заблудилась и не смогла бы отыскать дорогу назад, но меня гораздо больше беспокоило, что где-то здесь, в этом лесу, также бродит моя подруга — напуганная и замерзшая, которую я, по глупости своей и безрассудству, втянула в эту историю. И что совсем рядом с нею, возможно, находится женщина — то ли одержимая некой оккультной магией, то ли вовсе сумасшедшая. Которую Натали боится и считает ведьмой.

— Натали! — снова позвала я, надрывая охрипшее от криков горло, но ответом мне была лишь мертвая тишина, которая уже сводила меня с ума.

Я в очередной раз споткнулась о какую-то корягу и ударила ногу столь сильно, что мне очень захотелось расплакаться — признать свое бессилие и сесть прямо здесь, чтобы просто ждать помощи. Однако мысль я эту почти сразу отогнала, тем более, что рассмотрела впереди довольно высокий пригорок — возможно, оттуда я увижу Натали.

Подругу я не увидела. С пригорка вела только одна дорога — узкая, едва намеченная тропка, которая терялась среди черных могильных крестов и потрескавшихся надгробий — тропка вела на деревенское кладбище. Как ни пыталась я мыслить трезво, но вид широко расстелившегося под пасмурным небом кладбища побуждал меня к единственному — как можно быстрее уйти прочь. Тотчас я метнулась в сторону, сделала шаг, но тут же обо что-то споткнулась — не удержала равновесие и опять упала коленями в рыхлую землю, усыпанную хвоей. Я начала торопливо подниматься, ругая себя за неуклюжесть и безнадежно испорченную уже юбку. Оперлась рукой о крупный камень и — только сейчас поняла, что это не просто камень, это могильный памятник с прибитой к нему медной табличкой.

Волна паники, вытесняющая остатки здравомыслия, заставила меня отшатнуться. Однако прежде чем я сумела подняться на ноги, кто-то схватил меня под руку чуть выше локтя и грубо, хотя и действенно помог подняться.

И снова я отшатнулась, отчаянно пытаясь вырваться — лишь секундой позже, взглянув в лицо моего спасителя, я остановилась и перевела дыхание:

— Боже, как вы меня напугали, Андрей!..

Не менее ошарашено, чем я, он смотрел сейчас на памятный камень. Потом он перевел взгляд на меня и ухмыльнулся:

— Не перестаю вам удивляться, Лиди: вы упали на заброшенную могилу, однако, напугал вас я.

— Сомневаюсь, что это могила, кладбище находится дальше... — ответила я не очень уверенно, — быть может, родственники просто заменили камень на другой памятник, а этот выбросили в лес...

— Да нет, — отозвался Андрей мрачно, — табличка-то медная, такими не разбрасываются.

Я взглянула на табличку еще раз и разглядела теперь немногословную надпись:

'Здѣсь въ 1865 погребено тѣло Софiи Самариной, род. 1837 въ Псковѣ'.

Табличка действительно была медной, так что мне пришлось признать правоту Андрея. И я подумала даже, что табличка эта — удовольствие слишком дорогое для простых крестьян. Да и то, что похороненная здесь женщина была всего-то двадцати восьми лет, что могила находится вне кладбища и что увенчана памятником, а не крестом по православному обычаю — все это наводило меня на определенные мысли, отнюдь не светлые.

— Позвольте, я уведу вас отсюда, Лиди, — сказал Андрей, видя, разумеется, мое смятение.

Я молча покорилась.

— Андрей, прошу вас, помогите мне найти Натали, — вспомнила я о главном, едва мы покинули неприятное место.

— С Натальей Максимовной все в порядке — Ильицкий обещал отвести ее домой.

— Ильицкий? — переспросила я.

Он-то здесь откуда?

— Да... я шел здесь, мимо деревни, и встретил сперва его, а потом и Наталью Максимовну. Она была страшно напугана и, также как вы сейчас, просила срочно отправиться на ваши поиски. С ней остался Евгений, а я отправился искать вас. Зачем вы забрели так далеко, позвольте спросить?

Я же из этого рассказа вынесла, что с Натали, слава Богу, все в порядке, и что действительно забрались мы так далеко, что ближе уже оказалась деревня Масловка, а не дом.

* * *

Дождь снова начал накрапывать, но едва ли это беспокоило меня: мы с Андреем шли под руку все по тому же лесу, укрытые от посторонних любопытных глаз, и на душе моей становилось все спокойней и светлее. Причиной тому был, разумеется, Андрей. Что за глупость придумала Натали, будто я флиртовала с Ильицким? Даже вспоминать о нем не хочется.

— А куда вы ходили в такой дождь, Андрей? — спросила я, отметив, что сегодня он не отличается ни разговорчивостью, ни хорошим настроением.

— На почту — отправлял письмо для матушки и отца. Они очень волнуются о здоровье Максима Петровича.

— И Евгений Иванович, верно, ходил на почту?

— Не знаю, я не спрашивал.

— Андрей, — заговорила я осторожно, — Натали мне рассказала, что вчера, после ужина, между вами и Евгением Ивановичем произошла ссора, — он не спешил мне возражать, а я безуспешно пыталась поймать его взгляд, — ведь ей это лишь показалось? Верно? Скажите мне, что вы по-прежнему являетесь друзьями с Ильицким.

Андрей молчал, упорно глядя себе под ноги, а мне становилось все тревожнее от этого молчания.

— Лиди, Евгений при мне оскорбил даму. Не просто даму — вас. Возможно, другие его слов не слышали, но я слышал прекрасно. Вы полагаете, это можно оставить так?

Значит, Натали не ошиблась. Моя душа холодела от понимания, что совсем рядом происходит что-то ужасное и непоправимое, чему я являюсь причиной.

— Да, он оскорбил меня, но я его простила, — отозвалась я как можно равнодушнее, и чуть сжимая при этом плечо Андрея, на которое опиралась. — Вы ведь сами мне говорили, что в глубине души он неплохой человек, и что его нужно принять таким, какой он есть. Так вот, я принимаю. И даже обещаю, что попытаюсь подружиться с ним...

— Подружиться? — Андрей отчего-то усмехнулся.

— Ну, по крайней мере, попытаюсь не спорить больше с ним по любому поводу. А вы мне пообещайте, что забудете вчерашний вечер и останетесь друзьями с Ильицким впредь. Обещаете?

— Обещаю, что постараюсь, — отозвался Андрей, подумав, и наконец-то позволил мне посмотреть в его глаза.

Даже я почувствовала, что у него как будто груз с плеч упал, что только убедило меня в нужности и своевременности этого разговора. Андрей, однако, еще добрую половину пути говорил о своем друге: истории те были довольно занятными и даже заставили меня немного по-другому взглянуть на Ильицкого, хотя я бы с большим удовольствием поговорила бы о чем-то более приятном.

Впереди уже показались ворота усадьбы — еще несколько шагов, и волшебство нашего уединения с Андреем исчезнет. И мне вспомнилось почему-то, как вчера мы с ним стояли, прячась от дождя под навесом, и как глупо я испугалась и убежала. И еще у меня мелькнула мысль, что если сегодня он попытается меня обнять или даже поцеловать — я не испугаюсь. Сама поражаясь бесстыдным своим мыслям, я подняла на него взгляд.

Вероятно, и Андрей почувствовал что-то в этот момент, потому что замедлил шаг, беря мою ладонь в свою.

— Лиди, я давно хотел вам... тебе сказать...

А я вдруг подумала, какие же холодные у Андрея руки — должно быть, он невероятно замерз, пока возился со мною. Да к тому же он сегодня без плаща, а только в легком своем сюртуке...

Плащ. Ведь в той избушке на кресло был накинут мужской плащ, именно такого фасона, как носит Андрей.

— Андрей, вы, наверное, ужасно замерзли. Где ваша верхняя одежда? — спросила я немедленно, перебивая его на полуслове.

— Что? — он растеряно смотрел на меня. — Не помню, право, кажется, я забыл утром надеть плащ. Уверяю вас, мне не холодно, Лиди.

— Нет, я все же думаю, вы замерзли и можете простудиться — давайте поскорее вернемся в дом.

И, поспешно вытянув свою ладонь из его рук, скорым шагом направилась к воротам.

Глава XXI

По дороге я несколько обогнала Андрея и вошла в дом одна. Меня встретила Даша и тут же начала причитать по поводу моего перепачканного платья — я же, не слушая ее, поискала глазами и, пройдя в гостиную, увидела накинутый на спинку стула в гостиной черный мужской плащ. Приблизилась и провела по нему рукой, чтобы удостовериться, что плащ сухой, и им сегодня едва ли пользовались.

— Андрей Федорович утром приготовили для прогулки, да позабыли надеть, — сказала Даша, заметив мой интерес.

Я поспешно отошла, понимая, что веду себя глупо, и опять подозреваю людей Бог знает в чем.

— Натали уже вернулась? — обернулась я к Даше. — Она у себя?

— Да, барышня вернулись: очень уставшие были, переоделись, приняли ванну горячую и теперь, должно быть, спят, — подробно рассказала горничная. А потом не выдержала и спросила: — уж такие измученные были Наталья Максимовна, голубушка наша... что там, в лесу, приключилось, Лидия Гавриловна, а?

В глазах Даши горело любопытство, которое она даже не пыталась скрыть.

— Ничего особенного, — отрезала я, — мы просто заблудились. Еще кто дома есть?

— Ильицкие оба на веранде чай пьют, — начала перечислять Даша, еще надеясь, кажется, что я расскажу что-то интересное, — Лизавета Тихоновна тоже, вот, вернулись недавно — у себя заперлись...

Дальше я уже не слушала, а, поблагодарив девушку, поспешила на второй этаж. Даша сказала, что Натали спит, но я все равно отыскала ее комнату. Дверь была не заперта, и я тихонько вошла — Натали и правда спала. Однако едва я приблизилась, чтобы поправить ее одеяло, так как жгучее чувство вины все еще мучило меня, она открыла глаза — увидела меня и улыбнулась сонно:

— Лиди... слава Богу, что ты нашлась. Ты прости меня, что убежала и тебя бросила. Посиди со мной немножко, ладно?..

Я согласилась было, но, только присела возле нее, как поняла, что она снова спит. Я поцеловала подругу в лоб и бесшумно ушла.

* * *

Даша приготовила для меня горячую ванну, за что я была ей невыразимо благодарна, потому как действительно совершенно продрогла в своем вымокшем платье. Окончательно согревшись, я лежала в теплой мыльной воде, наслаждаясь тишиной купальни. Мысли мои текли плавно и неторопливо. Я пыталась решить, как мне дальше вести себя с madame Эйвазовой — я видела ее за ее странным занятием, и она знает, что я ее видела. Спросить у нее прямо? Так она уже лгала мне и довольно убедительно — с чего бы ей в этот раз говорить правду? Рассказать обо всем кому-нибудь? Да, наверное, так будет правильнее... Я все еще не предполагала, что этой женщины стоит опасаться всерьез — не верила я в разного рода магию — но все же ее домашние должны знать, с кем имеют дело.

Только нужно сперва все же дать Эйвазовой хотя бы попытку объясниться: я решила, что переговорю с нею, как только появится возможность, а дальше буду действовать по обстоятельствам. И Натали уговорю молчать пока что — хотя это будет нелегко...

Еще я размышляла над тем, как вести себя с Ильицким после вчерашнего. Все же Андрей прав — он оскорбил меня. Но я не сдержала улыбки, вспомнив вчерашний свой танец с частушкой — славно я утерла ему нос! Наверное, на этом нужно и прекратить нашу глупую вражду, тем более что я уже сказала Андрею, что простила Ильицкого. Кроме того, Андрей поведал мне сегодня о своем друге несколько занимательных историй, которые, признаться, заставили меня посмотреть на Евгения Ивановича немного по-другому.

Ну, во-первых, и впрямь глупо ожидать, что человек, воспитанный такой женщиной, как Людмила Петровна, будет иметь золотой характер: у Ильицкого были все шансы вырасти в 'маменькиного сына', за коего мы с Натали и приняли его поначалу. Однако последующая армейская жизнь сделала перегиб в другую сторону, и Ильицкий вырос в человека до крайности циничного, черствого и едва ли способного к сочувствию.

К тому же дурной характер вполне мог передаться Ильицкому по наследству. О матушке его и говорить не стоит, но и батюшка, на которого, судя по всему, Ильицкий похож гораздо больше, человеком был сложным...

В этот момент я призадумалась, потому как Ильицкий действительно совершенно не был похож на мать: все Эйвазовы имели серо-голубые глаза, светлые с золотым отливом волосы и тонкие черты лица; Ильицкий же был смуглокожим и темноволосым, а глаза его были темно-шоколадного цвета. Порой я ловила себя на том, что говорю ему какую-нибудь колкость лишь для того, чтобы он взглянул на меня этими глазами, и я могла убедиться, что они действительно настолько черные, и это не тень из-под его вечно нахмуренных бровей.

Вот разве что ростом и телосложением он пошел в мать — но был не полным, а, напротив, очень подтянутым. Я вспомнила, как играли его мышцы под белоснежной сорочкой в то утро, когда мы спорили о Крымской войне, и, не сразу очнувшись, поняла, что окончательно потеряла нить мысли...

Так вот, с родителями Евгению Ивановичу вообще мало повезло. Батюшка его, Иван Ильицкий, был дворянского происхождения, причем дворянином родовитым и знатным. Однако чрезвычайно подверженным слабостям, наиболее губительными из которых оказались азартные игры. В результате к сорока годам он обнищал настолько, что, когда Максим Петрович Эйвазов, старый его знакомец, предложил ему взять в жены свою сестру — девицу двадцати пяти лет, не блещущую ни красотой, ни воспитанием, но зато имеющую более чем приличное приданое — Ильицкий-старший был счастлив невероятно.

Женитьба, как и следовало ожидать, папеньку Евгения не образумила, и следующие шесть лет он большую часть времени проводил в Петербурге, вдали от семьи, занимаясь тем, что проматывал приданое супруги. Длилось это до тех пор, пока там же, в Петербурге, одной студеной и промозглой зимой он не умер скоротечно от воспаления легких, оставив жену и малолетнего сына уже на полном попечении Эйвазова.

Еще я, к немалому своему удивлению, узнала от Андрея, что романтическая история, предшествующая отъезду Ильицкого в армию, все же имела место быть. Оказывается, он даже был помолвлен однажды, а невестой его была Нина Гордеева. Тоже смолянка, между прочим, и я даже имела удовольствие ее знать, хотя я только поступила в Смольный, когда Нина уже его оканчивала.

— Ильицкий долго ее добивался, — рассказывал мне с ностальгической улыбкой Андрей пару часов назад, — был страшно влюблен, но она, да и родители ее, из тех людей, которые едва ли что-то сделают без выгоды для себя. Эта особа почти год морочила Ильицкому голову — все же он был в числе лучших выпускников Константиновского училища и, вероятно, девицам было приятно получать от него знаки внимания.

Я не сдержала улыбки, представив Ильицкого, раздающего дамам знаки внимания. А Андрей, не замечая этого, продолжал:

— Именно ради нее он и поступил в столь пафосное учебное заведение, как Николаевская академия Генштаба, а не начал военную карьеру сразу после училища, как планировал. И все же Евгений не имел тогда ничего за душой, что делало его женихом совершенно бесперспективным в глазах Гордеевых. Однако когда до семьи Нины дошли слухи, что дядюшка Евгения со стороны отца скончался и оставил ему довольно приличное состояние и дом в Петербурге — их отношение к Ильицкому живо переменилось, в сердце прекрасной Нины проснулась любовь, и она дала согласие на брак. Впрочем, с очаровательной оговоркой, что о помолвке их пока не будет сообщаться в Свете — Ильицкого это не насторожило, он был влюблен и был готов ждать, сколько придется.

Стоит ли говорить, что не прошло и двух месяцев, как Гордеевы подыскали жениха более перспективного, чем Ильицкий — юного графа Травкина, недавно осиротевшего, глупого и влюбленного. Вероятно, Гордеевы решили, что лучшей партии, чем Травкин они для дочери не найдут; да и самой Нине на тот момент было уже двадцать, и она, увы, не молодела. Да и Травкин мог в любой момент прозреть и передумать жениться, потому об этой помолвке было сообщено во всех газетах и со всевозможным пафосом. Из газет о том узнал и Ильицкий, находившийся в это время на учениях под Москвой.

— И что же сделал Евгений Иванович? — спросила я, заинтригованная этой историей.

— Да, собственно, он очень стойко принял эту новость — в тот же вечер поехал к актрисам... в смысле, в театр — спектакль поехал смотреть. Он даже не дрался с Травкиным, хотя некоторые наши друзья по корпусу считали это прямо-таки необходимым. Евгений же только усмехнулся в обычной своей манере и сказал, что у бедняги Травкина и без него будет достаточно поводов расчехлить пистолеты. А через неделю он бросил академию и уехал в часть.

Признаться, эта история произвела на меня немалое впечатление. В первую очередь потому, что с Ниной я была знакома. Мне, девятилетней тогда девочке, она казалась невероятно красивой и неземной — любимица учителей, круглая отличница и лучшая во всем, за что бы ни взялась. Очарование ею было развеяно однажды, когда Нина сперва вызвалась выполнить какую-то большую работу по вышивке, за что ее снова начали восхвалять учителя и даже освободили от занятий. Нина выпросила себе помощниц с младших курсов, в числе которых оказалась и я, а после, сбросив всю работу на нас, она засела в уголке с подругами и громко, никого не стесняясь, а как будто даже гордясь, обсуждала письмо от un de ses garçons , как она называла своих поклонников. Помню, что, слушая ее весьма вольные замечания, я тогда остро жалела автора письма.

Забавно, ведь вполне возможно, что это было письмо именно от Ильицкого.

* * *

Переодевшись после ванны и приведя в порядок волосы, я набралась храбрости настолько, что отправилась на поиски Евгения Ивановича, твердо решив вызвать его на серьезную беседу и выяснить, наконец, за что он меня ненавидит и постоянно изводит.

В конце концов, если Андрей с ним дружит, то, вероятно, в Ильицком и впрямь есть что-то хорошее... Он образован все же, хотя его воззрения заставляют противиться все мое существо. Он наблюдателен и видит причинно-следственную связь, что я обычно крайне ценю в людях. Он циник, каких мало — это да, но он не жесток и не подл. Мне приходилось, увы, встречать подлецов в своей жизни, и я точно могла сказать, что Ильицкий на них не похож. Мне вспомнилось, как он укрывал Натали от дождя своим сюртуком; как ненавязчиво, но стойко не позволял матушке своей третировать Эйвазову по любому поводу. И то, как почтителен и терпим он всегда с матерью. Со многими он бывал груб — даже с Мишей и с Лизаветой Тихоновной временами, но с матерью — никогда. В его к ней отношении было даже что-то... трогательное.

Вспомнился мне и тот подслушанный разговор в столовой, и сейчас все более очевидным становилось, что мстить он мне не намерен. Вероятно, у него и мысли об этом никогда не возникало — он лишь успокаивал свою матушку, как мог, потому что она и впрямь нажаловалась бы на меня Максиму Петровичу — не пообещай он ей, что я сама скоро уеду.

Хотя меня Евгений Иванович невзлюбил — это, да. Но и я ведь повела себя крайне неприлично, пытаясь уличить его во лжи — тогда, во время завтрака. А самое отвратительное, что я отлично понимала, что делаю, и какую реакцию это в нем вызовет. Я вполне сознательно хотела его уколоть. Зачем? Я и сама не знаю толком...

Возможно, невзлюбил меня Ильицкий еще и оттого, что он на дух не переносил смолянок с некоторых пор. А я, к несчастью своему, имею еще и схожий с Ниной Гордеевой тип внешности — тоже являюсь брюнеткой с синими глазами и светлой кожей. Разумеется, я вовсе не так красива, как Нина, но, возможно, напоминаю ему ее, и оттого он меня терпеть не может.

В гостиной я нашла Дашу, занимающуюся какой-то уборкой, и тотчас спросила:

— Вы не видели Евгения Ивановича?

— Он в столовой, кажется... — отозвалась она, и я спешно направилась через холл к дверям.

Первое, что я заметила, войдя в столовую, это madame Эйвазова, которая как ошпаренная отпрыгнула от камина, где стоял уже Ильицкий. И даже прежде, чем я успела сообразить, что здесь происходит, он проорал невероятно гневно:

— Вас в вашем чертовом Смольном что — не научили стучать в дверь?!

— В моем чертовом Смольном, — вкрадчиво повторила я, — меня учили, что самое неприличное, что можно сделать в столовой, это икнуть, — ответила я как можно спокойнее, хотя с новой силой возродившаяся ненависть к этому человеку переполняла меня.

В доме своего дяди, человека, давшего ему все... с его женой! Страшно подумать, чего еще от него ждать.

— Лида, я вас уверяю, вы все неправильно поняли, — услышала я, меж тем, голос Эйвазовой.

Я перевела взгляд на нее, уже вовсе не такую взволнованную — она улыбалась краем ярко-алых зацелованных губ и смотрела на меня с полной уверенностью, что я никогда не предам увиденное огласке. И, похоже, она была права.

А потом Эйвазова приблизилась к столу, где стоял бокал с вишнево-красным напитком — вином или морсом — подняла его и, продолжая улыбаться, протянула мне:

— Не желаете?

Больших усилий мне стоило не отшатнуться в этот момент от бокала — я не могла не вспомнить кровь загубленной ею мыши несколько часов назад.

— Прошу прощения, что помешала! — снова переведя взгляд на Ильицкого, сказала я с предельной вежливостью.

Кажется, выдала свое волнение я только тем, что излишне громко хлопнула дверью, выходя из столовой.

Но была я возмущена до глубины души: какое бесстыдство, какой позор! И еще мне было очень обидно и больно — вероятно из-за обманутого Максима Петровича. Подумать только, я шла сюда, чтобы помириться с этим гнусным человеком...

Едва покинув столовую, я увидела направляющегося прямо к дверям Андрея, и меня тотчас озаботили другие мысли: нельзя допустить, чтобы Андрей или кто-то еще узнал о них! Слухи непременно дойдут до Максима Петровича, и эти волнения могут стоить ему жизни.

— Лидия, рад вас видеть снова... — сказал он, однако радостным не выглядел. Должно быть, я все же обидела Андрея, когда оставила его одного у ворот в усадьбу. — Лизавета Тихоновна, наверное, в столовой? — продолжил он несмело. — Мне нужно сказать ей пару слов...

— Да, в столовой, но, боюсь, она сейчас страшно занята. Андрей, не откажите мне в любезности...

Я не успела даже договорить, когда дверь столовой распахнулась — первой выбежала, ни на кого не глядя, Лизавета Тихоновна, а следом Ильицкий. И бросил он на меня, проходя мимо, такой взгляд, будто это я, а не он, являюсь мерзавкой и распутницей.

Глава XXII

К ужину спустился даже Максим Петрович, и был он довольно бодр и весел. А вот Лизавета Тихоновна сослалась на нездоровье и осталась у себя — из этого я сделала вывод, что она все же опасается слишком часто появляться теперь передо мною и Натали, несмотря на явно издевательское свое поведение совсем недавно. Значит, не так уверена она в себе, как хочет казаться.

Ильицкий же явился, как ни в чем не бывало: желание вкусно покушать явно побороло в нем всякий стыд. Впрочем, Евгений Иванович вел себя странно в этот раз — он был любезен со мной.

Говорил за столом только на французском, который у него стал как будто даже чуточку лучше, пожелал мне приятного аппетита и первым отреагировал на мою просьбу передать соусник. А окончательно добил тем, что во время очередной беседы на политическую тему — зашла речь о том, нужна ли Российской Империи Конституция — он ни разу не возразил мне. Хотя, разумеется, был резко против какого-либо урезания власти монарха, в то время как я пребывала в уверенности, что Конституцию нужно принять в самое ближайшее время, пока не стало поздно — о чем и сообщила во всеуслышание.

В некое подобие дискуссии со мной в этот раз вступил только Вася, но уже через две-три довольно унылых и вялых реплики спор наш скатился к выводу, что мы оба с Васей по-своему правы, и вообще истина где-то посредине.

— А вы ничего не хотите мне возразить, Евгений Иванович? — спросила все же я, не удержавшись.

Я видела, что у него даже желваки на челюстях ходят от желания немедленно сообщить мне о моей непроходимой глупости и недалекости. Но он сказал лишь:

— Ммм... ваши доводы довольно разумны, Лидия Гавриловна, — и снова вернулся к тарелке.

Ужинали сегодня поздно — когда трапеза подошла к концу, во дворе уже стемнело. Однако вечер был таким славным, свежим после дождя и пропахшим сиренью, что уходить к себе мне совершенно не хотелось. Да и не мне одной — столовую после ужина покинули лишь Максим Петрович и Людмила Петровна.

Когда Андрей, сняв со стены гитару, поинтересовался, не желает ли кто выйти на веранду, подышать воздухом, я не замедлила согласиться. По глазам Натали было видно, что и ей безумно хочется послушать, как играет Андрей, но, видимо, боясь помешать нам, она осталась.

— Натали, пойдем же! — уже с напором позвала я, уставшая от ее неуместного сводничества.

— Я же сказала, Лиди, что мне не хочется. Мы с Васей лучше останемся здесь и поиграем в преферанс... — отозвалась та непреклонно. А потом вдруг обернулась к князю: — Михаил Александрович, а вы играете на гитаре?

— Весьма посредственно, к сожалению... — отозвался тот, несмело поднимая на нее глаза.

Я хотела было возразить, что князь скромничает: дело в том, что я однажды слышала его игру. Еще в первый день его приезда, когда он увидел гитару, висящую на стене в столовой, из любопытства снял ее и совершенно легко наиграл вдруг мазурку Глинки в тональности до-минор. Потом заметил вслух, что инструмент не настроен, и повесил его обратно.

Но говорить я все же ничего не стала — в самом деле, если Михаил Александрович, не желает играть, то зачем принуждать его? Я только пожала плечами и вслед за Андреем вышла на воздух.

На веранду вели из столовой несколько дверей и окна, открытые сейчас настежь, поэтому едва ли можно было сказать, что мы с Андреем находились наедине. К тому же у самого окна столовой стоял, прислонившись к стене, Ильицкий — нужно ли говорить, какое неудобство мне это доставляло. Так что я все время молчала, лишь изредка поднимая взгляд на Андрея, а вот он, кажется, не сводил с меня глаз пока перебирал струны.

К слову, играл Андрей плохо — раз за разом повторял одну и ту же незамысловатую мелодию из двух аккордов, очень отдаленно напоминающую начало 'Лунной сонаты' Бетховена, и безбожно фальшивил при этом. О том, что гитара не настроена, он, кажется, даже не подозревал. Я не могла не думать в этот момент, насколько тонко Андрей овладел искусством правильно подавать себя. Натали ведь сейчас наверняка думает, что у Андрея, в дополнение к уже имеющимся у него плюсам, еще и явный музыкальный талант, а князю Орлову, имеющему талантов ничуть не меньше, суждено, кажется, остаться ею незамеченным.

А что до фальшивых нот... право, никто уже не станет обращать внимания на игру, когда Андрей вот так проникновенно смотрит в глаза и посвящает эту 'Лунную сонату' тебе одной. Любое девичье сердце от таких взглядов тает без остатка — и мое, кажется, не исключение.

Я перевела взгляд на Ильицкого: тот по-прежнему подпирал стену у самого окна и тер рукою висок — похоже, стараниями Андрея у него разболелась голова. Да и я, признаться, боролась с желанием попросить его играть хотя бы потише. В конце концов, я не выдержала и с улыбкой положила руку на струны, обрывая мелодию.

— Я же говорил, что у меня полно недостатков, — развел руками Андрей, поняв, что я от его игры не в восторге. Он даже теперь был очарователен.

— Я просто вспомнила, что хотела кое-что у вас спросить, — выкрутилась я, не желая признавать, что мне не понравилось. — Мне показалось сегодня днем, в лесу, что вы знаете, кто такая Софья Самарина...

Андрей, кажется, удивился такому несвоевременному вопросу и рассеянно убрал гитару в сторону, как будто задумавшись.

— Так, выходит, вы все же рассмотрели надпись на памятнике? — спросил он.

Ответить я не успела — заметила крайне заинтересованный взгляд Ильицкого через раскрытое окно.

— Самарина? — переспросил он. — Ведь это, насколько я знаю, фамилия бывшей хозяйки усадьбы, помещицы. Ты-то откуда ее знаешь, Андрей?

Я отметила, что предположения мои оказались верными: Самарина была вовсе не простой женщиной, а, выходит, хозяйкой этой усадьбы и деревень. Любопытно... Андрей же хмыкнул, оглядываясь на друга:

— Женя, как-никак мой отец десять лет был доктором в этом уезде и не мог не знаться с Самариными — от него я вполне наслышан об этом семействе. Но, как я говорил уже, Лиди, история их невеселая, едва ли вам будет интересно.

— Мне будет очень интересно! — поспешно возразила я — наверное, слишком поспешно, так как Ильицкий, бросив на меня взгляд, не сдержал улыбку:

— Да-да, Андрей, — поддержал он меня, — дамам не следует отказывать, — и даже издевки в его голосе почти что не было.

Но Андрей как будто все еще колебался и через распахнутое окно посмотрел в помещение столовой, где наш разговор был, без сомнения, тоже слышен.

— Василий Максимович, Натали, что скажете? — крикнул им Андрей. — Желаете ли послушать историю Самариных?

Вася лишь пожал плечами безразлично, а Натали немедленно ответила:

— Ой, Андрей, наверняка же будете страсти какие-нибудь рассказывать...

Впрочем, она тут же поднялась и подошла к кузену, присев на подоконник раскрытого настежь окна.

— Ладно, тогда слушайте, — снова хмыкнул Андрей. — Интересующая вас, Лидия, Софья Самарина происходила из рода дворян Масловых...

— Это в честь них названы близлежащие деревни? — догадалась Натали.

— Верно, Наталья Максимовна, в честь них, — вкрадчиво кивнул Андрей, — а позже все это — дом, лес, поля, деревни — отошли ей и ее мужу, дворянину Самарину, в качестве приданого. И были эти Самарины в общем-то самой обычной помещичьей семьей... кроме, пожалуй, того факта, что о Софье говорили, будто она ведьма.

Произнес это Андрей со снисходительной улыбкой, а после обвел всех слушающих взглядом, как будто проверяя реакцию каждого. Я же бросила опасливый взгляд на Натали, которая наверняка при словах о ведьме живо вспомнила свою мачеху, препарирующую мышь в заброшенной избе посреди леса. Натали действительно очень побледнела и тоже вскинула взгляд на меня, но молчала.

— Про ведовство ее — это, разумеется, все ерунда, выдуманная для запугивания ребятишек, — продолжал, между тем, Андрей, — но женщина она, как рассказывал батюшка, была и впрямь резкая, жестокая и характер имела непростой. Как бы там ни было, но жили б эти Самарины, да жили, но вот с отменой крепостного права дела семьи резко расстроились, а тут еще вскорости и муж Самариной умер и, как оказалось, долгов после себя оставил множество. Начали ее кредиторы донимать, вынуждали сдавать земли в аренду — а она не желала. Помещица ведь, барыня, чтобы до низости такой опускаться. А спустя пару лет подобной жизни, в шестьдесят пятом, ежели я не ошибаюсь, и папенька ваш, Наталья Максимовна, начал к усадьбе присматриваться — приглянулись уж ему очень сосновые леса и добротный дом. Долго он к Самариной ездил, уговаривал по-хорошему дом продать — а хозяйка опять же ни в какую. Мол, предки мои жили и умирали на этих землях, и я здесь умру. Но Эйвазов своего упускать не привык: нажал на кое-какие рычаги, и Самарину официально признали банкротом, да и выставили поместье на торгах, где Максим Петрович его и выкупил.

Кажется, Андрей утомился разговором и замолчал ненадолго, чтобы осушить стакан лимонада.

— И что произошло потом? — поторопила я. — Ведь... Самарина в шестьдесят пятом и умерла?

Отставив стакан, Андрей очень внимательно посмотрел мне в глаза и отозвался, понизив голос:

— Она не просто умерла. Вскорости после того, как Максим Петрович выставил ее из дома, ее нашли повешенной в заброшенной избе посреди леса. Позже этот участок отгородили от усадьбы воротами, потому как супруга Максима Петровича, носившая в то время под сердцем вас, Наталья Максимовна, очень напугана была произошедшим и желала всеми способами отдалить от себя это ведьмино логово.

Я невольно поежилась, понимая, что Андрей говорит о той самой избе, где мы застали Лизавету. Снова я посмотрела на Натали, но она выглядела не столько напуганной, сколько негодующей:

— Андрей! — сказала, наконец, Натали, хмуря брови. — Что вы такое говорите? Папенька не мог просто взять и выставить беззащитную женщину из ее родного дома!

Андрей развел руками, желая, наверное, сказать что-то в защиту Эйвазова, но его опередил Вася, снисходительно обращаясь к сестре:

— Брось, Натали, business as usual — здесь уж не до сантиментов. Да и ведь я тоже помню эту Самарину-помещицу — ведьма она и была. Такую сцену устроила, когда мы с вещами приехали: трое мужиков пытались ее утихомирить — так они с нею едва управились. Ужасная женщина, ей-Богу. Как сейчас помню — колотит она мужика шваброю, а сама страшные проклятия отцу кричит. Твою маменьку, Наташа, потом нашатырем в чувства приводили.

— Да-да, — подхватил Андрей, — и мой батюшка в тот день у вас был — именно так он и описывал эту женщину.

— А что за проклятия были, Васенька? — спросила, ни жива, ни мертва от страха, Натали.

— Не помню, право, — отмахнулся, морщась, тот, — глупости это были какие-то...

— Самарина прокляла Максима Петровича, — ответил за него Андрей хоть и с неохотой, — и пообещала еще... — он снова оглядел присутствующих, как будто, не решаясь сказать, — что после смерти Эйвазова и дети его проживут недолго.

— Полно вам, Андрей Федорович, девиц стращать... — в этот момент даже я вздрогнула, поскольку из дверей раздался голос Лизаветы Тихоновны. Кажется, никто не слышал, как она появилась.

Эйвазова во всеобщей тишине прошла по веранде, приблизившись к Андрею с незажженной папиросой в пальцах, и тот поспешно чиркнул для нее спичкой.

— Выдумали ведьм каких-то... — в этот момент она обернулась, скользнув по мне взглядом, от которого мне стало не по себе, а после сказала равнодушно: — глупости все это, не бойся, Наташа.

— А я и не боюсь! — бойко, тщательно скрывая страх, отозвалась Натали, как будто бросая вызов этой женщине.

А та открыто усмехнулась.

Лизавета снова прошла меж всеми и встала, обернувшись в сторону ночного парка. Лунный свет падал на ее точеный профиль, волосы и открытую прической шею — Эйвазова была все же очень красивой женщиной. Было бы даже странно, если б она до сих пор хранила верность своему мужу, больше годящемуся ей в отцы — отчего я не задумывалась об этом раньше? Выпуская дым, она отставляла руку с папиросой столь небрежным и одновременно изящным движением, что у меня даже мелькнула глупая мысль выучиться курить, чтобы иметь причину держать руку так же. И, наверное, это было одно из тех движений, который мужчины находят очень соблазнительными, но теперь я понимала, что никакая это не природная ее грация, как я думала раньше, а старается Лизавета для вполне конкретного субъекта.

Тотчас я перевела взгляд, чтобы убедиться, что Ильицкий ловит каждый ее поворот головы, и — даже испугалась, потому как смотрел он не на Лизавету, а на меня. Смотрел с усмешкой, как будто дословно знал, о чем я думаю.

А потом он заговорил, отвлекая всех с любопытством рассматривающих сейчас Эйвазову:

— Андрюша, — сказал Ильицкий, — а мне вот еще что любопытно: не было ли у ведьмы-Самариной детей? Наследников, стало быть.

Признаться, этот вопрос интересовал и меня.

— Я вот почему интересуюсь, Андрюша, — продолжал Ильицкий, — здесь, в усадьбе, цыган один ошивается, Гришка, так вот он брешет, будто он кровный сынок Самариной.

— Это исключено, Женя, — поморщился Андрей, — сын у Самариной действительно был, да только с детства болезненным очень рос и сам умер вскорости после матери. Я это точно знаю, потому как мой отец его лечил, а после давал деньги на похороны ребенка.

— Да? — скептически изогнул бровь Ильицкий. — А вот цыган однажды показывал мне перстень золотой, который ему якобы от маменьки достался. Да и чернявый он такой же, как Самарина. Это ведь ее портрет висит на втором этаже в коридоре?

— Ее, — с улыбкой кивнул Андрей, — но ты слышал, что я сказал: мальчик умер. Это факт, а остальное все — деревенские байки.

— Я вам больше скажу, Евгений Иванович, — заговорила снова Эйвазова, повернув голову в профиль, — ежели вы в воскресный день выйдете к церкви, то там 'дети Самариной' через каждые два шага стоят и милостыню просят. Все чудом спасшиеся. Да там не только сыновья, но и дочери, и племянники, и дедушки даже...

— Да-да, — хмыкнул Вася, — а однажды я на саму Самарину наткнулся — так, по крайней мере, дама утверждала и тоже показывала медяшку какую-то, которую выдавала за перстенек фамильный и золотой.

— Что ж я, по-вашему, Василий Максимович, медь от золота не отличу? — упорствовал Ильицкий. — Перстень был золотой, старинный, с монограммой 'М' — Маслова, стало быть. А интересовался ли кто-нибудь, какое отчество у Гришки? — он вопросительно оглядел присутствующих, но никто, разумеется, не знал отчество цыгана. Ильицкий изрек тогда: — Тимофеевич он. А ведь мужа Самариной тоже звали как-то на 'Т'...

И он снова посмотрел отчего-то на меня.

— Евгений Иванович, — не выдержала я в этот момент и задала вопрос и впрямь меня интересовавший: — позвольте полюбопытствовать, откуда у вас столько знаний о чете Самариных?

— Так о Самариной здесь все знают! — не моргнув глазом, отозвался Ильицкий. — Хоть Дашутку нашу спросите, хоть кого из прислуги — они вам еще поболе Андрея Федоровича расскажут. А что касается имени мужа Самариной — так на местном кладбище его могилу издалека видно, барская ведь. Там табличка с его фамилией и инициалами — вот полного имени только нет.

Я призадумалась над его словами, отметив, что полное имя при желании можно узнать в церковно-приходских книгах в местном храме.

— А ведь Самарина, кажется, и впрямь звали Тимофей... — задумчиво произнес, меж тем, Андрей. — Но откуда у Гришки взялся перстень можно лишь догадываться. Сын Самариной умер, на том же кладбище есть его могила.

— Есть, — согласился Ильицкий, — да только кто-нибудь с фантазией — Лидия Гавриловна, например — хоть сейчас вам предложит версию чудесного спасения юного Самарина. Или даже две версии, — добавил он, уже явно издеваясь.

Ильицкий почти все это время смотрел на меня, не переставая улыбаться с некоторым злорадством. Для меня очевидным было, что отнюдь не история Самариных его сейчас интересует, а все еще моя несчастная брошка: тандем из имени 'Софья' и буквы 'Т'. Наверняка самая невинная из его мыслей была о том, что я просто-напросто украла эту брошь у кого-то.

Однако после многообещающего заявления Ильицкого о моих якобы фантазиях, глаза всех слушателей обратились на меня.

— У вас и правда есть версия? — уточнил Андрей со смехом, кажется, ожидая от меня шутки в ответ.

Действительно вполне можно было бы отшутиться. Вот только со стороны Ильицкого явно был вызов, не принять который я не могла.

— Есть, — скромно улыбнулась я, — только Евгений Иванович не прав — у меня есть три версии. Первая и самая очевидная, что у Самариной имелся второй сын, который остался жив; вторая — что ваш отец, Андрей, выходил все же мальчика, но по каким-то причинам скрыл это даже от вас; а третья... — я не сводила взгляда с Ильицкого, — что какая-нибудь дама лишилась самого дорогого в своей жизни: допустим, что ее ребенок умер. И тут совсем рядом с нею кончает жизнь самоубийством другая женщина, причем бросает сиротой собственного сына примерно того же возраста, что и ее. И, убитая горем, женщина воспитывает осиротевшего мальчика, как родного — и родственники ее, и доктор Миллер, войдя в положение, потакают ей. Вот только мальчик вырос смуглокожим и черноволосым, в то время как все родственники голубоглазые и русоволосые, но, право, еще и не такие казусы в жизни случаются. Правда, Евгений Иванович?

Когда я договаривала, на веранде висела тишина, в которой слышно было, как лают собаки в Масловке — никто не решался заговорить. Ильицкий же, разумеется, поняв, на что я намекала, смотрел на меня так, что мне казалось — еще чуть-чуть, и я воспламенюсь. Да, согласна, это было довольно жестко, но я сочла, что месть вполне достойная — за вчерашнее.

Наконец, Ильицкий отвел взгляд:

— Полная чушь... особенно третье, — изрек он с кажущимся безразличием, — с таким же успехом, Лидия Гавриловна, вы могли сказать, что сына Самарина спасли люди, прилетевшие с Луны, или, что его оживил воскресший дух Самариной.

Андрей усмехнулся, да и остальные несколько расслабились, приняв все сказанное мной, за шутку.

Разумеется, это и была лишь шутка. Выдумка, удачно сочетающаяся с известными уже фактами — мне хотелось лишь подразнить Евгения Ивановича, чтобы впредь у него не возникало желания ставить меня в неловкое положение. Цели заставить его призадуматься о своем происхождении я вовсе не ставила — и даже вздохнула свободней, когда Ильицкий, кажется, это понял: по крайней мере, когда он снова посмотрел на меня, взгляд его был куда менее пылающим.

Глава XXIII

— Пожалуй, довольно для меня на сегодня версий... — утомленно произнесла Лизавета Тихоновна в длящейся еще тишине, — полночь уж скоро. Доброй ночи, господа.

С этими словами она затушила свою папиросу и ушла в дом.

Вслед за нею начали расходиться и остальные. Прислуга, пока мы беседовали, уже успела убрать в столовой и давно спала — дом выглядел вымершим и мрачным, особенно под гнетом истории, что рассказал недавно Андрей. Право, я не думала, что у этого дома настолько темное прошлое.

Андрей и князь Орлов оставались еще на веранде, когда мы уходили, а Натали шепнула мне, что хочет посмотреть на спящего Митеньку и взяла с меня обещание, что я загляну к ней перед сном, а потом убежала с Васей. В общем, как-то так вышло, что в каминную комнату, через которую нужно было пройти, чтобы добраться до парадной лестницы, мы вошли вместе с Ильицким.

Когда перед самой дверью он вдруг на полшага опередил меня, я подумала, что он собирается передо мной эту дверь открыть, продемонстрировав хоть какую-то галантность. Но я ошиблась. Одним быстрым движением он повернул ручку так, что мы оказались запертыми в комнате.

— Что вы... — испугавшись, я отпрыгнула от двери.

— Не нужно делать вид, будто вы меня боитесь — здесь зрителей нет, — грубо перебил Ильицкий. — Просто скажите, что вам нужно.

— Простите?.. — не поняла я.

— Я не желаю, чтобы вы распространялись о том, что видели несколько часов назад в столовой, — терпеливо произнес он, и я начала догадываться, к чему он ведет. — Но я понимаю, что такие как вы не станут делать ничего просто так — даже если от этого зависти чья-то жизнь или спокойствие. Поэтому я спрашиваю вас, что вы хотите за молчание? Денег? Сколько?

— Такие, как я? — повторила я, уже не опасаясь этого человека, а медленно закипая от злости на него. — Это какие же, позвольте спросить?

— Не стройте из себя Бог знает кого, — поморщился Ильицкий, — по крайней мере, передо мной не нужно — вот перед Андреем или Васей — сколько угодно! Или перед кем-нибудь другим, кто не понимает очевидной истины, что приехали вы сюда с целью заполучить в мужья наследника Эйвазова. Скажите, это чтобы его завлечь, вы бегали по коридору в одном исподнем? Но вот несчастье — Вася упорно предпочитает ваше общество безграмотной горничной. Мишелю тоже до вас дела нет, зато с Миллером вам повезло, так повезло! Вот только Андрей гол как сокол — потому, вероятно, вы и сбегаете от него всякий раз.

— Андрей Федорович рассказывает вам все подробности наших с ним бесед? — я не совладала с собой, и мой голос все же дрогнул.

— Ничего он мне не рассказывает, ваш Андрей, — отмахнулся, морщась, Ильицкий, — достаточно глянуть на его кислую физиономию, с которой он возвращается от вас, чтобы понять, смысл этих бесед. И не смейте при мне пускать в ход ваши слезы! — заговорил он еще громче и взволнованней. — Меня это не проймет, я наперед знаю все, что зреет в вашей мелкой, лживой душонке! И знаю, что каждый шаг ваш, каждое слово направлено на то, чтобы устроиться в этой жизни получше и продать себя повыгодней! По сравнению с вами, дворянками-смолянками, любая девка с Сенной площади в тысячу раз честнее и порядочнее!

Он еще говорил что-то такое же хлесткое и обидное, а я растеряно смотрела в его глаза — я даже не злилась теперь — я только пыталась понять, чем заслужила такое мнение о себе.

— Евгений Иванович! — прервала я его, повысив голос — по-другому Ильицкого было уже не остановить. — Вы это все сейчас мне говорите или Нине Гордеевой?

Он замолчал резко и как будто даже растерялся.

Я же поняла, что дело действительно в Нине — он видит во мне ее. Вот только я не думала, что его ненависть настолько сильна — вероятно, настолько же сильно он и любил ее когда-то.

И меня вдруг охватило непрошенное чувство жалости. Что эта женщина сделала с ним?.. Он мчался в пропасть, этот вечно хмурый человек со злой усмешкой — изводил окружающих своей злобой, но страдал от нее сам же более всех других. А главное, я не представляла, как ему помочь: озлобленность эта пустила столь глубокие корни в его душе, что он казался мне безнадежно больным.

Несколько секунд я боролась с желанием коснуться его руки — чтобы утешить хоть как-то. И в это время молчание между нами, делавшееся уже неловким, прервал шум, доносившийся, кажется, со второго этажа. Кто-то отчаянно и довольно громко стучал по двери, будто пытаясь вырваться.

— Что это?..

Я сама повернула ручку двери и помчалась по лестнице вверх, мучимая самыми плохими предчувствиями. Как я и предположила, шум раздавался из-за двери Максима Петровича: по ней действительно словно кулаками стучали изнутри, пытаясь выбраться, но кричала хриплым и сдавленным голосом Лизавета — что-то нечленораздельное, больше всего похожее на 'Помогите!'...

— Лиза! — опережая меня, к двери подбежал Ильицкий, повернул несколько раз ручку, но она, видимо, не поддавалась, и он, чуть отойдя, попытался высадить дверь плечом.

Из дальнего конца коридора показалась в этот момент Натали, бывшая, кажется, в купальне, а секундой позже выглянули и Вася с Людмилой Петровной.

Дверь все еще не поддавалась. Хрипы Лизаветы становились все слабее, зато раздавались крики Эйвазова — куда более бодрые. Я уже с ума сходила от догадок, что может там происходить, когда Ильицкий все же сорвал дверь с петель, навалившись на нее всем телом.

Лизавета с посиневшим уже лицом лежала на полу и рукой все еще судорожно пыталась стучать в дверь, а Максим Петрович, весь красный от натуги, сжимал на ее шее руки и шипел с невиданной злобой в голосе:

— Не смей, слышишь! Не смей их трогать!

Ильицкий тотчас принялся разжимать сухие, но крепкие, как оказалось, руки старика, сковавшие шею Лизаветы — и это удалось ему вовсе не сразу. А когда удалось, Лизавета, судорожно вдохнув воздуха, принялась надсадно кашлять.

На крики прибежали уже и Андрей с князем, бывшие все это время на веранде, и смотрели на происходящее круглыми от ужаса глазами.

Эйвазов же перевернулся на спину и сам теперь хватал ртом воздух, будто задыхался.

— Папа! — взвизгнула Натали, бросаясь сквозь толпу к отцу.

— Андрей, сделайте что-нибудь! — поспешно произнесла я, видя, как Максим Петрович скребет пальцами по сорочке на груди, словно пытаясь разорвать ее. — Андрей, не стойте же!

Он только после второго моего окрика вышел из оцепенения, кивнул и бросился к своей комнате — за чемоданом с лекарствами, должно быть, а Ильицкий, тоже очнувшись, выпустил из объятий едва живую, кажется, Лизавету, и кинулся открывать окна, чтобы дать доступ свежему воздуху.

Но было уже поздно.

— Не смей... не смей... — еще шептал одними губами Эйвазов, но это были последние его слова — уже в следующую секунду он обмяк на полу, а глаза его остекленели, не видя уже ничего.

Глава XXIV

Ночь была столь длинной, что, казалось, рассвет не наступит уже никогда. Было очень много слез и всеобщая растерянность: никто не понимал, как вышло, что еще совсем недавно шедший на поправку Максим Петрович лежал теперь на этом полу и не дышал. Рыдала и убивалась возле мертвого отца Натали, а я не знала толком — дать ли ей выплакаться или крепко сжать в объятьях, увести подальше отсюда.

Рыдала Эйвазова, то пытаясь тянуть руки к мужу, то, совершенно забывшись, плакала в объятьях Ильицкого. Эйвазова выглядела еще более убитой горем, чем Натали, но ее как раз успокаивать никто не спешил. Кроме, разве что, Ильицкого, но и тот делал это сухо, неумело и явно опасаясь тех догадок, которые могут при этом возникнуть у домашних.

* * *

Организацией похорон занялись уже наутро — это взял на себя Ильицкий, а Андрей и Михаил Александрович ему помогали. Все трое они в эти практически не появлялись в усадьбе. Вася держался довольно неплохо, быть может, потому, что тоже был слишком занят делами — дни напролет он то писал письма друзьям Максима Петровича с извещением о его смерти, то принимал многочисленные соболезнования.

Натали переживала произошедшее гораздо хуже: в ту ночь она рыдала не переставая и смогла уснуть только после укола Андрея. На второй день она стала, кажется, чуть спокойней — но лишь до того момента, пока не столкнулась в коридоре с Лизаветой Тихоновной.

— Это все ты! Это ты, ведьма проклятая! Я все видела, что ты делала в лесу, и всем все расскажу! За что ты так с папенькой?!

Я до сих пор виню себя, что не оказалась в этот момент рядом с подругой и позволила ей сказать это во всеуслышание — при Людмиле Петровне, Андрее, князе, некоторых соседях и прислуге. После этого сплетни и домыслы о смерти Эйвазова стали расползаться по округе с такой скоростью, что остановить их было уже невозможно. Подлила масла в огонь и Людмила Петровна, когда чуть позже возле гроба с телом при всех гостях устроила безобразную сцену, едва не бросившись на Лизавету с кулаками, называя ее ведьмой и заявив, что это она сгубила мужа — и никто даже не пытался Ильицкую урезонить, делать это пришлось мне.

Однако не могу сказать, что я особенно сочувствовала Лизавете Тихоновне: в свете того, что я о ней знала, мысль об отравлении ею мужа вовсе не казалась нелепой. Но не по мне бросаться голословными обвинениями — мне нужны были факты и доказательства, потому на первый же день после смерти Эйвазова я разыскала Андрея для серьезного разговора.

— Андрей... — начала я, не зная, как лучше подступить к интересующей меня теме, — я не хочу поднимать никакого шума, потому решила посоветоваться сперва с вами. Как с врачом. Я знаю, что доктор Берг не выражает сомнений, что причиной смерти Максима Петровича стала сердечная недостаточность, но... вы ведь первым осматривали тело. Скажите, не нашли ли вы признаков отравления? Хотя бы малейших, хотя бы намек?

Закончила я уже почти скороговоркой, потому что не в силах была вынести тяжелый взгляд Андрея.

— И вы туда же, Лиди... — произнес он так, будто бесконечно разочаровался во мне. — Я слышал об этих мерзких разговорах, об этой травле. Да и прислуга в доме словно с ума сошла — все мнят из себя сыщиков и строят версии.

— Андрей, дело в том, что у Эйвазовой и впрямь имелся мотив.

— Мотив... — хмыкнул он, — где вы слов-то таких понабрались?

Но он заинтересованно смотрел на меня и ждал продолжения, а я собиралась духом, чтобы рассказать все, что знала. Я должна быть откровенна с ним, потому что больше мне ждать помощи в том, что задумала, не от кого.

— У Лизаветы Тихоновны была... и, вероятно, продолжается связь с мужчиной, — выдохнула я.

— Что за глупости? — нахмурился Андрей. — С чего вы это взяли?

— Я сама видела, как они целовались, здесь, в столовой, — я, с неудовольствием вспомнив ту сцену, указала рукой на камин.

— То есть, она целовалась здесь с кем-то из домашних? — изумленно и, кажется, все еще не веря, уточнил он. — С кем же? С Васей? С Мишкой? С Ильицким?.. — Я отвела взгляд, посчитав, что уточнять нет смысла, и Андрей, кажется, понял все верно: — Глупости! — снова нахмурился он. — Этого не может быть...

— И, тем не менее! — уже нажимом ответила я. — Вы понимаете теперь, что из этого может следовать?! Она собирает травы, делает из них отвары — говорит, что лечебные, но кто может знать это наверняка? Ничего ей не стоило дать мужу яд... или даже давать этот яд постепенно, чтобы подорвать здоровье...

— Лидия, вы говорите ужасные вещи... мне не верится в это. Кроме того, я могу вам с уверенностью сказать, что никаких признаков отравления у Эйвазова не было.

— Вы уверены в этом?

— Абсолютно! — не моргнув глазом, отозвался Андрей.

Я испытующе смотрела на него и вспомнила отчего-то, в каком оцепенении, не в силах собраться, стоял Андрей на пороге комнаты умирающего Эйвазова. Кроме того, не стоит забывать, что оканчивал он не медицинский университет, а лишь слушал медицинский курс в военной академии — Андрей замечательный человек, очень хороший, но его профессиональные качества, кажется, не на высоте.

И уж точно едва ли раньше ему приходилось иметь дело с ядами, чтобы утверждать так безоговорочно.

— Андрей, — мягко улыбнулась я ему, — и все же я очень прошу вас переговорить с доктором Бергом о возможности вскрытия тела Эйвазова.

— Я переговорю с Бергом, если вы этого хотите, — сдался Андрей, утомленно качая головой, — но поймите, что Людмила Петровна, Василий Максимович — они верующие люди. Они ни за что не позволят глумиться над телом...

Те и правда были против. С Натали я не говорила, разумеется, а вот Вася, посмотрев на меня тусклым, невероятно уставшим взглядом, сказал:

— Я понимаю, Лидия Гавриловна, но как-то это все... не по-божески. Поговорите с тетей — как она решит, так и будет.

По сути это означало, что он против, потому как убедить в необходимости подобной процедуры Людмилу Петровну мне казалось невозможным. Но все-таки я попыталась. Людмила же Петровна, лишь услышав страшное слово 'вскрытие', суетливо начала искать глазами иконы и креститься, обозвала меня безбожницей и нехристью, которая 'как только смеет просить ее, православную христианку, о подобном' и разрыдалась столь горько, что я и впрямь почувствовала себя скверно. Для Ильицкой брат долгие годы был единственным защитником и покровителем, она искренне пеклась о его здоровье всю ту неделю, что я провела в доме, проведывая брата по несколько раз на дню, и сейчас едва справлялась с его смертью. Она любила его, как бы там не было.

Но и я не сдавалась.

— Поймите, — настойчиво заговорила я, — это необходимо! По-другому невозможно определить, был ли это сердечный приступ или нет...

— Да и гадать тут нечего! Отравила она Максимушку, отравила... ведьма проклятая! — снова разрыдалась Ильицкая, прижимая к лицу совершенно мокрый уже платок.

Я не уступала и, выждав, когда она проплачется, поймала ее взгляд и сделала еще одну попытку достучаться:

— Гадать — это то, чем занимаетесь сейчас вы, Людмила Петровна, — немного жестче сказала я. — Я же вам предлагаю узнать наверняка — был ли убит ваш брат.

— Наверняка? — всхлипнула еще раз Ильицкая, но в глазах ее отразилось что-то похожее на разум. — То есть, доктор что же и яд сможет найти... у Максимушки?

— Да, — терпеливо повторила, — современная медицина способна на это. Главное не затягивать со вскрытием.

Ильицкая снова вздрогнула, услышав ненавистное слово — а я себя за него отругала, поскольку та опять отвернулась к иконам и начала креститься. Однако на этот раз Людмила Петровна довольно быстро справилась с собой и сказала:

— Хорошо. Пусть делают. Ежели другого способа эту змеюку урезонить нет, то придется мне брать грех на душу...

Согласие родных было получено, и тем же вечером Андрей привез в усадьбу доктора Берга, ужасно недовольного, что его вызвали из дома в такой поздний час.

— Так это вы та девица, что уговорила Людмилу Петровну провести вскрытие? — грозно спросил он, смерив меня взглядом, в котором, однако, мелькнуло и любопытство.

— Да, это я, Осип Самуилович, — стойко призналась я, — прошу прощения, что отвлекли в такой час, но существуют немалые подозрения, что в крови Максима Петровича яд растительного происхождения, который, сами понимаете, обнаружить чем скорее, тем лучше.

Берг еще раз смерил меня взглядом и скорее констатировал, чем спросил:

— И с медициной, значит, знакомы, милочка? Наденьте фартук, будете мне инструменты подавать.

— Боюсь, не очень хорошая мысль, Осип Самуилович, — сделал попытку рассмеяться Андрей, приняв это, кажется, за шутку, — лучше вам взять сестру.

— Вы таки видели в моей коляске сестру, молодой человек? — не менее грозно поинтересовался у него доктор.

Андрей не нашелся, что ответить, да и я разволновалась не на шутку. В госпитале мне, разумеется, приходилось видеть и умирающих, и мертвых людей, но чтобы участвовать во вскрытии непосредственно... такого еще не бывало. Однако сейчас глаза обоих мужчин смотрели на меня с ожиданием, и я отлично понимала, насколько жалко буду выглядеть, если откажусь. Кроме того, ведь я сама заварила эту кашу — так нужно идти до конца. Ради Натали.

— Я... я готова помочь, — решительно, чтобы мужчины не заметили моих сомнений, я кивнула и попыталась улыбнуться. — Все в порядке, правда. Что нужно делать?

Андрей, разумеется, тоже присутствовал. Операционную наскоро оборудовали в спальне же Максима Петровича, принеся туда большой стол, тазы и масляные светильники. Роль мне отводилась небольшая: подносить медицинские инструменты, быть на подхвате, а после отмыть стол и принадлежности. Гораздо большего требовалось от моей воли. Каждую минуту мне приходилось напоминать себе, что здесь лежит не Максим Петрович, отец, моей подруги, а просто мертвое тело. Я бы никогда не озвучила этих мыслей, потому как звучит это, должно быть, ужасно, и кощунственно... но иначе я бы не выдержала этого.

Заняты были до поздней ночи. А окончив, оба доктора невольно вынудили меня почувствовать себя виноватой, потому как никаких признаков отравления действительно не нашли.

— Это сердечная недостаточность, Лидия Гавриловна. Острая. Это же явно видно по сердечной мышце.

Я согласно кивнула, хотя ничего не разглядела 'по сердечной мышце' — мне никогда прежде не доводилась видеть человеческое сердце, чтобы судить. Я отметила лишь зачем-то, что в этот раз Осип Самуилович назвал меня не 'девицей' и не 'милочкой' а по имени-отчеству.

Доктор же, видимо догадавшись, что я ничего не поняла, принялся объяснять:

— Сосуды — видите? Едва не лопнули от количества крови, их переполняющей. Типичная картина при смерти от сердечной недостаточности. А на присутствие же яда совершенно ничего не указывает: в желудке лишь та пища, которую все за ужином. То есть, яд могли разве что шприцем вколоть, что крайне сомнительно, так как, во-первых, свежих следов от шприца на теле нет, а во-вторых... слишком уж это сложно для нашей провинции.

Я снова кивнула — теперь уже признав очевидное: мы все ошиблись. Я ошиблась — Эйвазов умер от болезни сердца.

— И все же я очень прошу вас, Осип Самуилович, проверить в лаборатории кровь и содержимое желудка. Пожалуйста...

Я понимала, что и так уже извела всех своими подозрениями, но неловкости не чувствовала — это было необходимо. И доктор, слава Богу, меня понял.

— Хорошо, Лидия Гавриловна. Ради спокойствия родных господина Эйвазова. Всего вам доброго.

— Довольны, Лидия Гавриловна? — спросил Андрей, когда дверь за доктором закрылась. — Теперь весь уезд станет говорить о том, что тело Максима Петровича располосовали, потому что его жена его отравила. Этого вы добивались?

Взгляд его был жестким, и Андрей явно был недоволен мною.

— Теперь, по крайней мере, есть доказательства, что Максим Петрович умер своей смертью. Сплетни скоро умолкнут.

— Умолкнут? — хмыкнул он. — Ваше предположение только лишний раз доказывает, что вы ничего не знаете о русских. Доброй ночи.

Когда я вернулась к себе, то первым делом отчего-то подошла к иконостасу в углу комнаты, тому самому, который прежде игнорировала и на который поглядывала с опаской. Молиться я не умела, поэтому просто стояла с четверть часа, не думая ни о чем, а лишь во все глаза глядя на отражающийся в позолоте икон свет. Спала я в ту ночь спокойно и без сновидений.

* * *

Андрей снова оказался прав. О проведенной той ночью процедуре стало известно уже наутро, но слухов не стало меньше. Даже не смотря на то, что после исследования крови Эйвазова доктор Берг полностью исключил возможность отравления.

Хотя бы Людмила Петровна и Вася ни в чем меня не обвиняли — вслух, по крайней мере — но пребывали в уверенности, что Лизавета использовала некий специальный яд, следы которого невозможно обнаружить.

В случайно же подслушанном мною разговоре между Дашей и Аксиньей, поварихой Эйвазовых, я узнала, что, оказывается, это она, Даша, ассистировала Бергу в ту ночь, и доктор якобы даже нашел яд. Но потом Лизавета, по версии Даши, дала ему взятку, и тот смолчал.

Я в этот момент не выдержала и вошла в кухню:

— Зачем вы лжете? — спросила я, внимательно глядя в глаза девушки.

Та смешалась, покраснела и начала заикаться от волнения:

— Простите, Лидия Гавриловна, я просто... просто...

— У вас, кажется, полно дел, Даша, идите.

Та сделала книксен и поспешно вышла.

— Не серчайте, барышня, — сказала Аксинья секундой позже, продолжая заниматься своими делами, — Дашутка любит приврать да приукрасить. Не со зла она.

Я ничего не ответила и ушла.

Прощание с Максимом Петровичем состоялось через двое суток после его смерти. Похоронили его на Масловском кладбище, рядом со второю женой. Гостей, приехавших проводить Эйвазова в последний путь, было очень много.

Приехала даже Ольга Александровна, наша начальница, и прочла, встав у свежей могилы, недлинную, но трогательную речь, а под конец расплакалась — крепко обняла Натали и долго еще утешала ее, говоря какие-то слова. Я же держалась с начальницей холодно: разве могла я простить ей ее ложь и манипуляции? Вероятно, заметив мою холодность, Ольга Александровна и сама разговаривала со мной мало. Лишь раз, уже перед самым отъездом, она отошла от официально-наставительного тона:

— Быть может, вам все же написать Платону Алексеевичу, Лиди? Ведь и вам, должно быть, сейчас нелегко?

— Благодарю за заботу, но я справлюсь, — ответила я с вежливо-отстраненной улыбкой.

Для себя я давно решила, что никогда и не при каких обстоятельствах не попрошу ничего у Платона Алексеевича, и слово свое я была намерена сдержать.

— Да, я не сомневаюсь... — вздохнула Ольга Александровна и посмотрела на меня уже строже. — Что ж, m-lle Тальянова, не забывайте, что выпускной экзамен ваш состоится в конце июня, и я искренне надеюсь, что время здесь вы проводите за учебниками. Я всячески поощряю вашу помощь подруге, но поблажек во время экзамена все равно не ждите.

Разумеется, экзамен и учебники это было последнее, о чем я думала в эти дни.

Что касается моего отношения к Лизавете, то не могу сказать, что я симпатизировала ей. Но все же что-то похожее на жалость просыпалось во мне, когда я видела, каким бледным и запуганным приведением она ходит по дому, и когда на кладбище в нее едва ли не тыкали пальцем, вслух называя мужеубийцей, ведьмой и отравительницей. Перед похоронами я сама просила ее не ехать в церковь и на кладбище, но Лизавета лишь покачала головой безучастно:

— Я не могу не попрощаться. Я перед ним очень виновата.

В чем виновата? — часто задавалась я вопросом после. — В том, что обманывала мужа с Ильицким, или в чем-то большем? И что сказала она Максиму Петровичу такого, что тот не совладал с собой настолько, что принялся ее душить? Кого или что он велел ей не трогать?

Глава XXV

На следующий после похорон день гости начали разъезжаться, а к вечеру дом окончательно стих, погрузившись в траур, в котором ему суждено было оставаться еще долго.

На это утро была намечена поездка в Псков — к нотариусу, для открытия завещания Максима Петровича. Слава Богу, что Лизавета хотя бы туда не рвалась — этого бы домашние просто не вынесли: поехали лишь Ильицкие и Натали с братом.

Мы же с Андреем и князем Орловым завтракали втроем — Эйвазова к завтраку не спустилась. За столом висела тишина, и говорить никому не хотелось — трудно было поверить, что всего несколько дней назад за этим же столом горели жаркие споры, сейчас они казались особенно глупыми и мелочными. Лишь когда Даша начала уносить посуду, князь Орлов, тайком взглянув на Андрея, заговорил:

— Лидия, разрешите ли вы писать вам в Смольный? Мы с Андреем в самые ближайшие дни, должно быть, уедем, но мне искренне хочется продолжить наше с вами знакомство.

— Уезжаете? Вот как? — я вскинула взгляд на Андрея.

Доктор Миллер ни о каком отъезде мне прежде не заикался. Хотя, мы вообще говорили мало в последние дни — глупо было отрицать тот холод, который возник между нами после моей злополучной просьбы относительно доктора Берга. Оставалось только гадать, винит ли Андрей меня, что я усомнилась в Лизавете, или его испугало мое участие в операции доктора Берга и почти полное отсутствие переживаний, связанных с этим. Андрей и раньше знал, что я выполняла функции медицинской сестры в госпитале, но, видимо, понимал работу сестры как-то по-другому.

Я же не чувствовала своей вины и смотрела на него, старательно отводящего сейчас взгляд, немного свысока. Ведь основания сомневаться в естественной смерти Максима Петровича действительно были, и на фоне этого девичьи игры в стеснительность и всяческие предрассудки выглядели бы нелепо, по моему мнению.

— Наше присутствие здесь уже совсем ни к чему, к сожалению, — продолжал, меж тем, князь. — Но я хотел попросить вас, Лиди... не бросайте Наталью Максимовну одну. Вы знаете, наверное, что зимой умер мой батюшка, так что я понимаю, через что ей еще предстоит пройти. Ей очень нужна будет помощь друга.

— Видите ли, Михаил Александрович, — заговорила я, переведя разочарованный взгляд с Андрея на него, — я ведь хотела просить вас о том же. Вы для Натали такой же друг, как и я, и мне кажется, что помочь ей сейчас сможете даже больше.

Тот только слабо улыбнулся и покачал головой:

— Вряд ли Наталья Максимовна хочет моей помощи, — 'моей' он немного выделил голосом и безотчетно скользнул взглядом по Андрею.

Я не стала ничего отвечать и убеждать князя в обратном. Уверена, что Натали рада была бы ему — она даже спрашивала о нем несколько раз. Но пока князь сам не осознает, что Натали важна ему настолько, что имеет смысл за нее побороться, увещевать его бесполезно.

* * *

После завтрака я не отправилась к себе — у меня была масса дел, пока не вернулись хозяева.

Сперва я вышла во двор и шагами измерила западный торец дома Эйвазовых — шагов оказалось тридцать четыре, не считая веранды, которая захватывала часть торцевой и фронтальной сторон дома. Зато, если мерить ту же стену, но изнутри — вдоль нее располагалось помещение кухни — то шагов выходило всего двадцать девять — перепроверяла несколько раз!

На кухне в это время трудились Аксинья и еще несколько девушек, странно посматривающих на меня, вышагивающую вдоль стены.

— А что за этой дверью? — спросила я, подергав ручку двери, ведущей куда-то из кухни. По-видимому, на это помещение и приходились остальные пять шагов. Было заперто.

Девушки лишь пожали плечами, а Аксинья, работавшая здесь, должно быть, дольше остальных, охотно ответила:

— Прачечная там старая и лестница на чердак. Лестница обвалилась, да барыня запретила туда ходить и ключи забрала.

Барыня, значит, запретила... — хмыкнула я и направилась на второй этаж.

Здесь я снова измерила западную стену, вдоль которой располагался интересующий меня закуток с портретом Самариной. И шагов насчитала снова двадцать девять — а дальше глухая стена с картиной. Где, спрашивается, остальные пять шагов?

Я не видела сейчас себя со стороны, но наверняка в моих глазах появился хищный блеск: мои подруги по Смольному говорят, что мои глаза всегда блестели, когда я вот-вот должна была найти ответ в задачке по алгебре. Вот и сейчас я была очень близка к ответу...

Первым делом я отошла от картины и внимательно рассмотрела изображенную на ней женщину. Лицо ее казалось кукольным: правильный белоснежный овал, румяные щеки, иссиня черные брови в палец толщиной — видимо, так художник понимал женскую красоту, и о портретном сходстве едва ли приходится говорить. Пожалуй, единственное, что художнику удалось изобразить живым — так это глаза. С небольшим прищуром, холодного голубого цвета, они пристально и неотрывно смотрели, казалось, в самую мою душу. Даже сейчас, в полдень, я поежилась под этим взглядом и предпочла разглядывать другие детали.

В этот раз, при дневном свете, я обратила внимание, что Самарина изображена на софе, которая и сейчас стоит в гостиной, а на коленях держит кошку. Еще одна кошка находилась у подола ее платья, и рядом на софе лежала парочка — кажется, Самарина, как и всякая уважающая себя ведьма, любила кошек, — усмехнулась я.

Оставалось понять, почему сей портрет — бывшей хозяйки и крайне неприятной женщины — Эйвазовы за девятнадцать лет так и не догадались снять со стены? Потому, наверное, что им это не удалось — других причин я не видела.

Тогда я поднесла пламя свечи к раме картины, и у меня даже сердце забилось чаще, когда оно задрожало — от сквозняка, который сочился сквозь щель между рамой и полотном. За картиной пыла пустота — потайной ход! Очевидно, что именно им Эйвазова пользовалась для своих прогулок, ведь ее комната крайняя от закутка, а вот пройти ночью по всему коридору до парадной лестницы и остаться незамеченной практически невозможно.

Я готова была спорить, что лестница за дверью в кухне починена уже давно — таким образом, Эйвазова спускалась по потайной лестнице в кухню, уже пустую ночью, оттуда на веранду и, незамеченная ни домашними, ни лакеями, ни сторожем, что сидел у парадного входа, уходила в парк.

Правда, у меня не получалось пока отворить потайную дверь, но это уже не столь важно...

У меня было еще одно дело. Некоторые сочли бы его крайне рискованным, но я позаимствовала на кухне нож, уложила его в ридикюль и считала, что обезопасила себя даже на самый непредвиденный случай. В этот же ридикюль я высыпала весь запас своих шпилек для волос и направилась в дальний угол парка — к фонтану.

* * *

Мною было сломано уже пятнадцать шпилек и два ногтя, но я не сдавалась и продолжала ковыряться в навесном замке на воротах. Три шпильки назад я, наконец, поняла механизм работы этого замка и рано или поздно должна была справиться — я не сомневалась.

— Вам помочь? — раздалось позади — от неожиданности я ахнула и сломала очередную шпильку.

У фонтана стоял, опираясь на трость, Ильицкий. Он снисходительно улыбался и смотрел на меня — судя по всему, давно уже смотрел. Я чувствовала себя в глупейшем положении, но, как говорят русские, решила сохранить хорошую мину при плохой игре.

— У вас есть ключ? — осведомилась я с натянутой улыбкой.

Вместо ответа он вздохнул и начал приближаться:

— Натали успела просветить меня, что вы нашли за этими воротами, и за каким занятием застали Лизавету Тихоновну, — отозвался он вместо ответа. — Вы рассчитываете найти там что-то еще более интересное?

— Рассчитываю, — без тени сомнения ответила я. — Этих мышей кто-то должен был приносить в избу, а madame Эйвазову, занимающуюся ловлей грызунов самостоятельно, я представляю с трудом.

Ильицкий помолчал еще немного, потом с ленцою и тяжелым вздохом оглянулся по сторонам, убедившись, что рядом никого нет, и просунул свою трость под дужку замка. Приложив усилия, нажал на нее, словно на рычаг, и — что-то внутри механизма треснуло.

— Придется сказать, что кто-то из дворовых нахулиганил... — сказал он, проходя сквозь приоткрытую створку.

Я не знала, что делать — ворота открыты, но идти по пустынному парку с этим человеком мне совершенно не хотелось.

— Откуда вы узнали, что я здесь? — спросила я, пытаясь скрыть волнение и мечтая, чтобы кто-нибудь вышел сейчас к фонтану — тогда прогулка сорвалась бы сама собой.

— Ваша сестра по науке совать свой нос в чужие дела, Дашутка, сказала, что видела, как вы уходили в парк. Вы мне нужны для разговора. Кроме того, мне тоже любопытно взглянуть на те бочки, наполненные кровью, что описывала моя кузина. Пойдемте же, я не кусаюсь.

Тут я вспомнила про нож, лежащий в ридикюле — прижала сумочку к себе, и мне стало несколько спокойней.

— Так значит, Даша знает, что вы пошли за мной? — дрогнувшим голосом спросила я, проходя все же в ворота. Потом подумала и солгала: — а Григория, цыгана, вы не встречали? Я видела его где-то здесь, в парке.

— Вам повезло... — помолчав, отозвался Ильицкий с каким-то злорадным весельем. — Теперь, если я убью вас здесь и закопаю, то Дашка с Гришкой донесут, что я последний, кто видел вас, и меня, вероятно, посадят. Если я, конечно, не уговорю их молчать за небольшое вознаграждение... — он обернулся и улыбнулся мне так, что я уже окончательно пожалела, что пошла. А Ильицкий, не успокоившись, продолжил: — и не цепляйтесь за свою сумку так явно... Что там у вас — нож?

Он, чуть прищурившись, пристальней взглянул мне в глаза и тут же удовлетворенно улыбнулся:

— Нож... наверняка кухонный. Надеюсь, что хотя бы не хлебный и с ограничителем на ручке, иначе сами же изрежете ладонь о лезвие, даже если умудритесь кого-нибудь ранить им. Скажите, и что вы действительно сможете воспользоваться этим ножом, если я на вас нападу? — спросил он, снова оборачиваясь.

— Скажите лучше вы, зачем вы со мной увязались? — я нервно задала вопрос сама, не желая отвечать. — Снова станете предлагать мне деньги за молчание? Так вот, будьте спокойны, я не собираюсь рассказывать о вас с Эйвазовой на каждом углу. Да это и не важно уже... — Ильицкий шагал впереди, молчал и не оборачивался больше. Тогда я решила признаться: — я сказала лишь Андрею и то потому, что это было необходимо.

Ильицкий все молчал, и это уже начало меня злить.

— Вы, Лидия Гавриловна, барышня сообразительная, — наконец, ответил он вполголоса, — находчивая, но глупая. Наблюдательность у вас опять же развита, вот только выводы вы делаете совершенно дурацкие.

— Вы сейчас будете говорить, что у вас нет романа с Лизаветой Тихоновной? — спросила я с усмешкой.

— У меня нет романа с Лизаветой Тихоновной.

Ильицкий немного помолчал, прежде чем произнести это.

— Вы лжете, — отозвалась я безапелляционно, — я видела все своими глазами. Вы целовали ее, и это не было похоже на дружеский поцелуй.

— Да что вы понимаете в поцелуях... Это была шутка, ясно вам!

Он, наконец, обернулся — я почувствовала, что теперь 'веду' в этой беседе я, а он вынужден оправдываться. И голос у Ильицкого был несколько взволнованным, как ни странно. Я молчала, давая ему возможность высказаться.

— Шутка дурацкая, согласен, но я вообще большой любитель пошутить...

— Я заметила.

— Вы помните ту игру в фанты? — продолжил он. — Когда Лиза не стала забирать свои часы, потому что они были поломаны? В то утро, когда все случилось, я ездил в город, к часовщику, и починил их, а в замен за фант потребовал от нее поцелуй. Чувство юмора у меня такое, понимаете?! Лиза здесь вообще не при чем!

Я отметила машинально, что история довольно складная: по крайней мере, это объясняло, зачем он ездил тогда в город. Но объясняло не все:

— Хорошо, вы ездили к часовщику, — допустила я, — но зачем перед этим вы полчаса мокли под дождем во дворе, почему не отправились сразу?

— Я ждал пока Никифор, конюх, починит коляску... что-то там со спицей случилось, — не раздумывая, отозвался он.

— А почему на заднем дворе, а не у ворот?

— Потому что у ворот меня видел бы весь штат прислуги! — Ильицкий начал выходить из себя, — и каждый бы исподтишка допытывался, куда я еду да с какой целью. А на заднем дворе меня видели, я так понимаю, только вы... Вы можете, Бога ради, не идти позади меня — меня это раздражает!

Я покорно прибавила шаг, чтобы поравняться с Ильицким и заодно иметь возможность видеть его лицо. Я все еще не верила ему, но сейчас меня занимало другое:

— Вы едете чинить часы, хотя Лизавета Тихоновна вас не просила, требуете за это поцелуй... вы что, всерьез влюблены в нее?

— Это не важно. Важно, что между нами с Лизой ничего нет.

— Почему вы так стараетесь убедить меня, что между вами ничего нет. Разве вам не все равно, что я думаю?

— Можете думать что угодно, на что хватит вашей фантазии. Главное, лишнего не болтайте — об этом я и хотел просить вас сегодня. Лизу в этом доме со свету сживут, если появится хоть намек на то, что она была неверна мужу. — Он помолчал и добавил. — Сегодня утром вскрыли завещание... Эйвазов все свое состояние переписал на нее.

— То есть как? — опешила я.

Он пожал плечами:

— Видимо, Василий окончательно довел отца: он давно грозился лишить его наследства, но никто не думал, что он говорит всерьез. Васе, разумеется, назначается содержание, Наташа получит вполне приличное приданое по достижению совершеннолетия, но все остальное — завод, усадьба, вклады в банках — получает Лиза. Вы же понимаете, что родственнички ее в покое не оставят — особенно Василий с maman. Хотя и Натали не отстает, должен вам заметить. Я не выдержал и уехал из Пскова один, а они остались доказывать, что завещание поддельное... Кстати, я все хочу спросить, вы что — загипнотизировали мою матушку, когда вынудили ее дать согласие на вскрытие? Как вам это удалось?

— Вероятно, просто ваша мать не так глупа, как вы о ней думаете, — отозвалась я, помолчав. Евгений Иванович смотрел в землю и выглядел уязвленным. Потом я спросила: — а вы не допускаете, что завещание и правда поддельное?

Ильицкий ответил не сразу:

— Буквально перед вашим приездом Максим Петрович вызывал нотариуса к себе и, по-видимому, вносил в завещание какие-то правки. Я помню, что это было после очередной шумной ссоры между Василием и дядей — должно быть, в тот раз он и переписал все на Лизу. Если же говорить о подделке завещания... — Ильицкий скептически усмехнулся, — по моему мнению, это невозможно, поскольку подкупить пришлось бы не только нотариуса, но и свидетелей , которых Максим Петрович, заметьте, выбирал сам и, разумеется, выбирал людей надежных.

— И кого же он выбрал? — тотчас спросила я.

— Увы, у меня нет вашей привычки следить за окружающими...

— Жаль, — не удержалась я. — А, может быть, вы хотя бы помните, чьи подписи стояли на завещании, которое вы читали несколько часов назад?

Я скосила глаза на его лицо — Евгений Иванович улыбался, глядя себе под ноги и, кажется, пытался что-то вспомнить:

— Фамилии в завещании я, допустим, видел — да только они мне ничего не говорят. Но сейчас припоминаю, что на похоронах Ванька, один из лакеев, трепался, что его позвали в свидетели. Вторым, скорее всего, был Елизар, дворецкий. А кто третий — понятия не имею.

— Вероятно, тоже лакей.

— Вероятно... выбор у Максима Петровича был невелик: в тот день ни Берга, ни кого-либо из соседей в усадьбе не было.

— И что тогда вас смущает? — рассуждала я вслух. — По-вашему смолянку французского происхождения подкупить можно, а русские дворецкие слишком порядочны для этого?

Ильицкий поморщился, взглянув на меня уже с негодованием:

— Послушайте, довольно об этом! Кажется, я уже извинился перед вами за ту сцену в каминной комнате.

— Должно быть, только в мыслях, — улыбнулась я, — вслух вы не извинялись.

— Хорошо! — он остановился и, поймав мой взгляд, сухо и отрывисто произнес: — я был не прав. Простите меня, Лидия Гавриловна.

Я, пряча улыбку, вдоволь насладилась взглядом черных глаз, в которых и правда было что-то похожее на раскаяние, и потом только великодушно кивнула:

— Я принимаю ваши извинения, Евгений Иванович.

Потом мы снова шли молча — я продолжала прятать довольную улыбку и думала о том, что прогулка вышла куда занятней, чем я ожидала. Но Ильицкий, кажется, думал о другом:

— Вы ничего не знаете о русских. Елизар Николаич служил Эйвазовым больше тридцать лет, — вкрадчиво и немного раздраженно Ильицкий как будто пытался меня убедить, — он начинал лакеем еще в доме отца Максима Петровича. Он верен был Эйвазову, в конце концов! До последнего дня верен и продаться не мог, что бы вы там себе не думали.

— А вы уверены, что в свидетели Максим Петрович призвал именно дворецкого? — уточнила я.

— Да, его фамилию я знаю — она была среди подписей.

— Значит, Елизар Николаевич тридцать лет верой и правдой служил Эйвазову, а тот даже десятирублевой бумажкой не одарил его по завещанию ? И ваш Елизар, видимо, это понимал, когда подписывал бумагу.

Я снова взглянула на Ильицкого — он морщился еще больше, понимая, похоже, что дворецкий вполне мог затаить обиду на хозяина. А обиженного человека подкупить и спровоцировать на подлость куда проще.

— А лакеев я даже в расчет не беру, — безжалостно продолжала я, — они люди подневольные, из крепостных, у таких в сознании глубоко сидит поступать так, как велит начальство. Дворецкий Елизар в нашем случае.

— Бред какой-то... — отозвался на это Ильицкий, хотя по лицу его было заметно, что он как минимум задумался над моим 'бредом'. — В любом случае, кроме свидетелей нужно подкупить еще и нотариуса, который находится в Пскове. Встретиться с ним могли только после смерти Эйвазова, а Лиза в эти дни из комнаты-то практически не выходила, не только не ездила в город. А кто мог этим заниматься, кроме нее?

Ее любовник, например, — подумала я, промолчав. — Который рассчитывал после жениться на ней и завладеть огромным состоянием. А организация похорон, предполагающая частые поездки в Псков, могла быть лишь прикрытием для того, чтобы договориться обо всем с нотариусом...

Вслух я, разумеется, ничего не сказала, но это и без того висело в воздухе.

— Здесь нужно свернуть с дороги, — вспомнила я, поняв, что мы подошли к тому самому месту.

Еще несколько минут ходьбы, и перед глазами показалась покосившаяся черная изба, так испугавшая нас с Натали в первый раз. Она и сейчас выглядела непривлекательно и заставляла меня поежиться и сбавить шаг. Однако то, как уверенно шагал к ней Евгений Иванович, придало мне сил.

— Снова будете ломать дверь? — уточнила я, встав за его плечом.

Но мгновением позже отметила, что дверь и не предполагала даже наличия замка — запиралась лишь на деревянный засов, который легко можно было отодвинуть — что Ильицкий и проделал.

Внутри царил полумрак, который рассеивал лишь слабый свет из запыленного окна и открытой двери. Копошились мыши, которых оказалось здесь никак не меньше десятка — все рассажены по деревянным и металлическим клеткам. Пока Ильицкий рассматривал жертвенный стол у окна, я наклонилась над клетками и отметила, что в них довольно чисто, у мышей налита вода и насыпано зерно.

Кто-то был здесь очень недавно, а Лизавета никуда из дома не выходила — это точно: после смерти Максима Петровича я отслеживала каждое ее перемещение по усадьбе.

Я нахмурилась, потому как осознание того факта, что у Эйвазовой есть помощник, мне не нравилось. И с облегчением отринула мысль, что этим помощником является Ильицкий — слишком растерянным был его взгляд, блуждающий по столу с начертанными символами.

Или он растерялся, увидев плащ?

Вспомнив о плаще, я прошла вперед: он уже не лежал, наброшенный на кресло, а висел на гвозде, вбитом в стену — действительно, именно на него и смотрел Ильицкий со смесью недовольства и непонимания во взгляде.

Без слов сняв со стены плащ , я расправила его на том же столе и сразу увидела ярлык фирмы-изготовителя — 'Сиже'. Плащи этой марки, очень модной в Петербурге, дорогой и даже щегольской, носили князь Орлов и... Андрей. Я знала это наверняка, так как успела тайком рассмотреть ярлычки на плащах всех мужчин в доме. Ильицкий в дождь накидывал поверх сюртука шинель, а Вася носил туалеты куда более провинциальные по выкройкам и расцветкам.

То, что этот плащ был пошит именно в 'Сиже', заставило меня не на шутку разнервничаться — мне страшно не хотелось ни в чем подозревать Андрея. Или Михаила Александровича. Впрочем, князь уже Андрея в плечах и ниже на голову — узнать, кому этот плащ принадлежит, не составит труда.

— Наденьте это, пожалуйста, — попросила я Ильицкого.

— Вы... надеюсь, не подозреваете меня?

Я качнула головой, не в состоянии говорить более обстоятельно.

Со вздохом и тоже несколько нервничая, Ильицкий набросил плащ на плечи. Я сама взялась, было, застегивать на нем верхние пуговицы, для чего приблизилась к нему, потянулась к его вороту, но именно это сделал в тот же миг и Ильицкий. Руки наши неловко соприкоснулись — и отчего-то я вздрогнула, будто мои пальцы опалило огнем. Ахнув и испугавшись непонятно чего, я тотчас отпрянула. И долго не могла решиться взглянуть снова в его глаза. Я ожидала, что он гадко ухмыляется, глядя на странное мое поведение — однако я ошиблась.

— Это не его плащ, — сухо произнес зачем-то Ильицкий.

Я, не сразу поняв, что он имеет в виду, отошла еще на шаг и оценила взглядом всю картину: ему плащ был несколько узковат — а вот Андрею, должно быть, пришелся бы в самый раз. А главное по росту вполне подходил: Андрей был с ним примерно одного роста, а вот князь Орлов ощутимо ниже.

— Этот плащ слишком изношен и выцвел до безобразия, — продолжал озабоченным голосом Ильицкий, снова пытаясь убедить меня, — Андрей бы такое не надел даже в деревне.

— Я понимаю, — кивнула я и улыбнулась.

И сама догадалась, что улыбка вышла жалкой. Что-то происходило со мной, что-то непонятное. Одно я знала наверняка — мне не было дела сейчас до этого плаща. Мне стало отчего-то ужасно неловко находиться рядом с Ильицким.

Потому, резко отвернувшись и ничего больше не сказав, я скорым шагом вышла из дома и направилась к дороге.

Глава XXVI

Обратный путь я проделала за четверть часа, потому как почти бежала и мечтала только о том, чтобы Ильицкий меня не догнал — мне нужно было побыть одной и подумать сейчас. Он же как на грех не отставал и все пытался сказать что-то. Уже у выхода из парка ему это удалось:

— Лида, послушайте, не смейте делать поспешных выводов об Андрее и в чем-то его подозревать!

— Я никогда не делаю поспешных выводов! — отозвалась я раздраженно.

— Вы постоянно их делаете!..

Но оба мы в этот момент затихли, поскольку где-то в парке за кустами раздался истеричный и взвинченный до предела голос Эйвазовой:

— Я не могу так больше! Не могу!

И не взглянув на Ильицкого, я уверенно пошла на голос — свернула на одну из прилегающих к главной дороге аллей и сразу увидела сидящую на скамейке в зарослях сирени Лизавету. Опершись на спинку той же скамьи, за ней стоял Андрей и негромко отвечал ей что-то, как будто успокаивал.

Право, мне не доводилось раньше наблюдать их беседующих наедине — потому, должно быть, я несколько изумилась. Еще мгновение — и я встретилась взглядом с Андреем. Он, совершенно не изменившись в лице, сказал что-то Эйвазовой — она обернулась и посмотрела на меня заплаканными и измученными глазами. А потом перевела взгляд куда-то позади меня. Она даже побледнела еще больше — растеряно поднялась на ноги и выглядела так, будто я снова застала ее за чем-то неприличным.

— Андрей, мы можем переговорить с тобою наедине?

Это произнес Ильицкий, который стоял за моей спиной. Я обернулась, заглядывая в лицо Евгения Ивановича — и, так же как и Лизавета, испугалась: столько холодной ненависти было в его глазах. Вероятно, он безумно ревновал сейчас Эйвазову. Оставить его наедине с Андреем я просто не могла и, не дав Андрею ответить, произнесла как можно небрежнее:

— Я надеюсь, Евгений Иванович, вы не обидитесь, но прежде с Андреем хотела поговорить я. А вы могли бы проводить Лизавету Тихоновну в дом.

Он перевел взгляд на меня и, как будто борясь с собой, ответил:

— Хорошо, Лида, если вы настаиваете.

Когда они ушли, я сама приблизилась к Андрею, но понятия не имела, о чем с ним говорить. Я не знала даже, могу ли я ему верить теперь.

— Я смотрю, вы и правда подружились с Ильицким, — сказал тем временем Андрей с некоторой усмешкой. — Он даже слушается вас. И зовет вас Лидой.

— Не могу же я ему запретить, — отозвалась я, как будто оправдываясь. А потом уточнила: — вас это задевает?

— Возможно. Лидия, я так вымотался за эти дни, что уже ничего не соображаю... — он потер руками лицо.

Андрей и правда выглядел измученным: смерть Максима Петровича он не должен был бы принимать слишком близко к сердцу — они чужие люди. Но, видимо, общая атмосфера в доме действовала на всех угнетающе.

— Когда вы уезжаете? — спросила я.

— После девятин ... — Андрей, кажется, был недоволен этим. — Мишель уговорил задержаться, я бы уехал хоть сегодня.

— И вам совсем не жаль оставлять Лизавету Тихоновну на ее родственников? — не удержалась я.

Андрей перевел на меня усталый взгляд:

— Вы не хуже меня знаете, что в этом доме есть люди, которые с удовольствием возьмут на себя ее защиту... Я все не мог выкинуть из головы ваши слова о любовной связи между Лизаветой и Ильицким, — признался он. — О том я сегодня и говорил с нею, если вам интересно.

— И что же... вы вот так просто подошли и спросили? — усомнилась я.

— Я не собирался, право... — пожал плечами Андрей, несколько смущенный, — но как-то вышло, что действительно просто спросил.

— И что она ответила? — пытливо выспрашивала я.

— Факты, знаете ли, упрямая вещь. Она призналась. Однако я надеюсь, вы не станете об этом распространяться при Наталье Максимовне или еще ком-то. Ни к чему это. Бог им судья... Отчего вы так смотрите на меня?

— Не знаю, — призналась я потухшим голосом.

Значит, он лгал мне, — горько подумала я об Ильицком, — и, судя по всему, между ними действительно не пошлая связь — он любит ее. Почему он опять выбирает женщину, которая принесет ему лишь несчастья — уже приносит. Мужчины никогда не меняются и не учатся на ошибках...

* * *

К обеду я не вышла — не могла смотреть ни на Ильицкого, ни на Андрея, ни на Лизавету. Ей-богу, общество Людмилы Петровны было бы мне сейчас милее.

В дверь постучали — это была Натали.

— Я не помешала?..

Она с сомнением посмотрела на тяжелый навесной замок, который я держала в руке — этот замок я выпросила у сторожа и задалась целью вскрыть его с помощью шпильки. Забавно, но в этот раз у меня получилось всего со второй попытки: я же говорила, что главное понять принцип — и тогда нет ничего невозможного!

— Нет-нет, что ты, проходи... — смутилась я, убирая замок в ящик бюро. — Что-то случилось?

— Не могу больше там находиться, — без эмоций отозвалась подруга, пересекая комнату и садясь в кресло у окна. — У тети с Васей только и разговоров об этом завещании. Они всерьез собираются судиться... стыд какой.

Я не ответила, только с жалостью смотрела на подругу, бездумно глядящую в противоположную стену.

— Это все я виновата, — произнесла вдруг Натали тусклым голосом.

А я в этот момент чуть сжалась, ожидая, что она упрекнет и меня, думая, что ее отца все же отравила мачеха, и что, расскажи мы о ее ведовстве сразу, этого бы не случилось.

Но подруга после паузы продолжила:

— Вероятно, папа решил, что мы с Васей его совсем не любим — Вася постоянно с ним ссорился, а я, находясь в Смольном, дулась на него, как ребенок, и даже на письма отвечала небрежно и через раз, всеми силами показывая, как отлично мне без него живется. А она все это время была рядом, вот папа и решил, что она его любит, а мы нет. Поэтому он и завещал все ей, — и тут же Натали обернулась ко мне и запальчиво добавила: — но я не обижаюсь на него, ты не думай! Мне горько лишь, что я так и не успела поговорить с ним откровенно, пока он был жив. Только не говори мне, прошу, что он слышит меня сейчас! — из глаз Натали потекли слезы, она резко встала и отвернулась к окну.

Я опять не стала ничего говорить, но мысли против моей воли обратились к этому завещанию. Я не верила, что Максим Петрович мог так поступить со своими детьми. Даже если отринуть все человеческие привязанности... Эйвазов — деловой прагматичный человек, не мог он поддаться эмоциям настолько, чтобы лишить детей наследства!

Да и фраза, однажды оброненная им при мне — его раздумья, не пустить ли сына по миру — она предполагала, что на тот момент Василий Максимович еще считался главным наследником, а ведь это было гораздо позже приезда нотариуса.

Очень напрашивался вывод, что завещание фальшивое. Я успела понять, что и Людмила Петровна, и даже Вася уверены в этом, и сдаваться так просто не собираются — они уже обвинили нотариуса в подкупе и в ближайшие дни планировали подать иск в суд. Если же им вдруг станет известно о любовной связи Лизаветы — они действительно все жилы из нее вытянут. Людмила Петровна, пожалев сына, возможно и умолкнет, но Василий несомненно пойдет до конца, тем более что Ильицкого он не слишком жалует...

— Что там происходит на улице? — поморщилась недовольно Натали, еще более приближаясь к окну и отодвигая портьеру.

На улице и правда кто-то довольно громко говорил и даже, кажется, ссорился — я настолько ушла в свои мысли, что не слышала ничего.

— Андрей! — вскрикнула, разглядев что-то за окном Натали, и в то же мгновение опрометью бросилась в коридор.

Я же припала к стеклу: на заднем дворе, под самыми окнами, Ильицкий держал за ворот сорочки Андрея, а другой рукой бил его кулаком по лицу. Через мгновение в эту его руку вцепился подоспевший Миша, с силой оттаскивая его. Вскоре показалась и Натали, которая, путаясь в юбках, мчалась к Андрею и, упав возле него на колени, пыталась утереть кровь с его лица. Вокруг них уже толпилась дворня.

Это из-за Лизаветы! Ильицкий приревновал ее к Андрею! Я не сомневалась в этом ни на мгновение и торопливо шла вниз. В самый центр толпы пройти я не стремилась, однако мне и отсюда было хорошо видно Ильицкого, который все еще рвался напасть на Андрея, а князь, удерживая его с силой, которую я в нем и не подозревала, допытывался, что на него нашло.

Вид Ильицкого был сейчас ужасен, а налитые яростью глаза не оставляли сомнений, что зачинщиком драки был именно он. Андрей едва ли остался в долгу, так как у Ильицкого была рассечена губа и порван ворот сорочки, но Андрею явно досталось больше — видимо, при падении он ударился головой обо что-то — весь лоб его был залит кровью, а сам он едва стоял на ногах.

Господи, ну что в ней такого, чтобы из-за нее устраивать подобное!

В отчаянии я подняла голову наверх и разыскала взглядом окно Эйвазовой: сама она стояла в его проеме, отодвинув портьеру. Я не видела выражения лица Лизаветы, но по спокойствию ее фигуры можно было догадаться, что происходящее не слишком-то ее беспокоит.

Право, они с Ильицким стоят друг друга! Я с ненавистью перевела взгляд на него: тот, грубо оттолкнув Михаила Александровича, несколько успокоился все же и теперь тяжело дышал, в ответ глядя на меня.

— Что ж вы не бежите к Миллеру, а, Лидия Гавриловна?! — снова ухмыляясь, выкрикнул, наконец, он.

И впрямь, почему я не бегу? Я собралась, было, как раз и подойти, но, взглянув на хлопочущую вокруг Андрея Натали, поняла вдруг, что не испытываю к нему и половины тех чувств и эмоций, что она.

Мне почему-то стало так горько от осознания этого! Ведь Андрей такой хороший, и совершенно очевидно, что я ему нравлюсь. Отчего же я ничего не чувствую к нему? И снова я перевела ненавидящий взгляд на Ильицкого — будто и в этом был виноват он. Потом развернулась и почти бегом скрылась за углом дома.

Глава XXVII

К Андрею в тот день я так и не подошла. Зато ходила тайком возле раскрытых дверей в его комнату, где почти все время находилась моя подруга. Она сама перебинтовала ему голову, смывала тряпицей кровь со лба и все говорила и говорила что-то ободряющее — без умолку. Андрей отвечал ей вполне радушно, и временами в его голосе я слышала неподдельную нежность. Ему явно было приятно ее общество. Не знаю, зачем я слушала их разговоры — я вполне осознавала, что это некрасиво, но, кажется, надеялась, что во мне проснется хоть что-то похожее на ревность.

Больше всего мне хотелось сейчас разыскать Ильицкого. Не для того, разумеется, чтобы справиться о его разбитой губе — от этого еще никто не умирал, тем более что он сам виноват — а чтобы высказать ему всю абсурдность и глупость его поведения. Я ни на минуту не допускала, что между Андреем и Лизаветой что-то есть. Но пойти к нему я все не решалась — собиралась с мыслями.

За окнами окончательно стемнело, и обитатели дома сейчас если и не спали, то находились в своих комнатах. Я же стояла у окна в холле на втором этаже и смотрела на чернеющий в ночи парк. Стояла я здесь, втайне ожидая, что Евгений Иванович, быть может, выйдет в коридор из своей спальни — из холла мне отлично было слышно все, что делается в коридоре.

Потому, услышав шаги, я насторожилась. Однако вскоре увидела, что мимо холла прошла только Натали, неся в руках таз с водой — наверное, вышла от Андрея. Увидев меня, она остановилась, поставила таз на одну из тумб возле двери-арки в холл и подошла ко мне.

Однако говорить она не решалась.

— Как Андрей? — спросила я первой.

— Доктор Берг сказал, что у него небольшое сотрясение мозга... Ты не думай, он почти все время находился там — мы не сидели с Андреем наедине.

Это было правдой: четверть часа назад Осип Самуилович уехал, я проводила его до дверей, а потом вернулась и встала здесь, возле окна, считая, что слушать разговоры Натали и Андрея дальше мне не следует.

— Почему бы тебе самой не зайти к нему? — помолчав, спросила подруга. — Андрей о тебе спрашивал.

А вот это было неправдой: по крайней мере, при докторе мое имя не было названо ни разу.

— Он тебе все еще нравится, верно? — спросила я.

Натали в ответ посмотрела на меня, чуть не плача:

— Ах, Лиди, я ужасный человек! — воскликнула она — я даже побоялась, что домочадцы нас услышат. — И отвратительная подруга! Но я ничего не могу с собой поделать: у меня сердце щемит от нежности всякий раз, когда я на него смотрю. А когда я увидела его сегодня — в крови, с разбитой головой — я подумала, что, если он умрет, то и мне жить незачем...

— Брось, это всего лишь сотрясение мозга! — поморщилась я.

— Ты не понимаешь... — разочарованно отозвалась моя подруга. — Хотя должна бы! Ты ведь любишь его?

Я снова поморщилась еще более раздраженно:

— Не говори ерунды! Это ты сама себе придумала: Андрей очень приятный, умный и обаятельный человек, но я никогда не была в него влюблена.

Натали с сомнением в голосе возразила:

— Была! Я видела, как ты смотришь на него.

— После того, как услышала его 'Лунную сонату' иллюзии окончательно развеялись, — мрачно усмехнулась я. Но, глядя на такую серьезную и недоверчивую сейчас Натали, я отринула шутки: — милая, если тебя и должно что-то беспокоить в отношениях с Андреем, то точно не мои чувства. Потому что их нет.

В это мгновение я явственно услышала, как возле арки, ведущей в коридор, скрипнула половица — довольно громко.

— Кто там? — обомлела Натали.

Я же в два шага пересекла холл и выглянула в ночной лишенный света коридор, по которому, тяжело ступая, спешно удалялся мужчина. Я даже знала, кто это был!

— Это Касси, — успокоила я подругу, выходя следом. — Я уведу ее, иди спать.

Сама же я быстро и бесшумно скользила по коридору вслед за мужчиной — он свернул за угол, а вскоре я услышала, как щелкнул замок двери — повернув за угол тоже, я не увидела никого, и дверей здесь было целых три. Однако я, не раздумывая, толкнула ту, что вела в комнату Ильицкого.

— Вы что — подслушивали? — спросила я, ни на миг не сомневаясь, что видела его.

— Беру пример с вас, — не стал отпираться Евгений Иванович.

Он, бросив на меня короткий взгляд, достал спички и зажег несколько свечей, добавляя света.

Я же в этот момент безотчетно оценила взглядом помещение: почему-то я ожидала увидеть здесь сумбур в вещах и мебели, но оказалось, что в комнате царит почти казарменный порядок. Хотя и по такой обезличенной обстановке можно было понять кое-что о характере хозяина.

Например, у ножки кровати скромно стояла початая бутылка с каким-то явно алкогольным содержимым, на кровати была брошена плоская металлическая фляжка наверняка с тем же содержимым, к которой Ильицкий, судя по всему, уже не раз сегодня приложился. Зато на столе аккуратной стопкой возвышались подшивки журналов 'Вокруг света' и 'Вестник Европы'. И здесь же раскрытым лежал труд Богдановича о Крымской войне, рядом с которым листок, испещренный рукописным текстом — текста было много, под пунктами и с жирными восклицательными знаками. Мне вдруг стало смешно, поскольку на моем столе лежал очень похожий листок уже с моими тезисами, с помощью которых я надеялась при случае непременно взять реванш в очередном споре. И все недоумевала, куда из библиотеки делся Богданович...

А потом я перевела взгляд на другой край стола, и все мое веселье мигом исчезло: там лежал револьвер среди россыпи патронов. Меня даже в жар бросило — зачем он достал револьвер?!

Ильицкий, уловив мой взгляд, несколько посуровел, приблизился к столу и быстро убрал оружие в ящик:

— Успокойтесь, — сухо сказал он, — вероятно, никакой дуэли уже не будет.

В этот момент я не выдержала, сделала шаг к нему и со всей силы, которая у меня была, звонко ударила его по щеке. Никогда прежде я этого не делала, и даже удивилась, что ладонь моя горела от удара.

— Подумайте о матери! — прошипела я, сверля его взглядом. — Хоть раз подумайте о ком-то, кроме себя, несчастного! Ревность ваша абсолютно беспочвенна: у Андрея ничего нет с Лизаветой!

— Ревность?.. Вы что же — думаете, это из-за Лизы?

— А из-за кого еще?! — гневно спросила я, и лишь потом в моем мозгу шевельнулась догадка.

Ведь та сцена между Андреем и Лизой в парке — она должна была, по идее, заставить ревновать не только Ильицкого, но и меня. И, чувствуй я к Андрею хоть что-то, вероятно, сейчас убивалась бы и считала себя обманутой.

Это что же получается, Ильицкий вроде как защищал меня?

Мне стало не по себе, и я отступила от него на шаг. Чтобы не молчать, заговорила взволнованно:

— Я повторяю вам еще раз: между Андреем и Лизаветой Тихоновной ничего нет. Это не его плащ висел в избе! Очевидно, его надевает в дождь кто-то из слуг, помогающих Эйвазовой... скорее всего цыган. Андрей часто навещает эту усадьбу и, вероятно, когда-то давно оставил здесь свой плащ, пришедший в негодность — всего-то!

— Вы так уверены в нем? — прищурился Ильицкий. — Защищаете его? Так зачем же подарили Миллера вашей подруге, раз он так хорош? Он, конечно, небогат, да и с Лизой у него отношения странные, но, право... — он гадко усмехнулся, — вы не в том положении, чтобы еще и выбирать. Неужто забыли, что, не найди вы себе жениха, вам одна судьба — быть нянькой у каких-нибудь избалованных детей!

— Гувернанткой, Евгений Иванович, — поправила я негромко. Понимая, что он абсолютно прав. — После Смольного я стану гувернанткой.

— Не сомневаюсь, вы мечтали об этом всю жизнь, — едко отозвался он.

Ильицкий сделал шаг ко мне — у меня замерла душа от страха и волнения, но отойти я себе не позволила. А в следующий момент он, властно схватив меня за плечо, притянул к себе и накрыл поцелуем мои губы. Я попыталась, было, вырваться, но довольно быстро поняла, что это бесполезно. А может быть мне просто не хотелось вырываться — не знаю, но через какое-то время я поймала себя на том, что мои пальцы зарываются в его волосы и вообще мне крайне приятен этот поцелуй. Мне нравились его губы — теплые, жадные — и я, как могла, старалась ловить на каждое их движение. И даже когда рука Ильицкого скользнула меж пуговицами моей блузки, мне и в голову не пришло противиться.

Он отстранился сам, продолжая, однако, держать меня за плечи, и несколько секунд мы молча смотрели друг другу в глаза. Видимо потому, что разговаривать нормально так и не научились, а спорить сейчас было как будто не о чем.

Но молчать было еще более неловко.

— Больно? — я легонько коснулась пальцем ранки на его рассеченной губе.

— Терпимо.

А потом в его несколько растерянном взгляде мелькнула знакомая мне ухмылка, и он произнес медленно и насмешливо:

— Ты еще глупее, чем я думал, раз у тебя хватило ума в меня влюбиться. Должен заметить, из всех мужчин в уезде ты выбрала самую неподходящую кандидатуру, чтобы избежать своего гувернанства. — А потом он наклонился к моему уху и произнес шепотом: — ты же понимаешь, маленькая неразумная француженка, что я наиграюсь с тобой уже через месяц, а через два забуду, как тебя зовут.

— О, ты мне даешь целый месяц? Право, я польщена... — я обрела возможность думать трезво и теперь лишь освободилась от его рук. — Вот только француженкой меня больше звать не надо — у меня от француженки не осталось ничего, кроме скверного акцента. Я чувствую себя сейчас типичнейшей русской бабой, в самом дурном значении этого слова, лишь эти самоотверженные женщины могут влюбляться в алкоголиков, хамов и конченных мерзавцев, которые ногтя их не стоят.

— Мерзавец? Так вот, кем ты меня считаешь?

— А ты сделал что-то, чтобы я тебя таковым не считала?

Он криво усмехнулся, опустил взгляд на расстегнутый ворот моей блузки и судорожно сглотнул:

— Возможно. Тогда я намерен сейчас закрепить амплуа, — он попытался снова притянуть меня к себе, но в этот раз я решительно его оттолкнула.

— Спокойной ночи, Евгений Иванович!

— Лида, Лида... — похоже, уже пожалев о сказанном, он попытался меня удержать, но момент однозначно был упущен.

Отойдя к двери, я спешно застегивала пуговицы на блузке, а потом, убедившись, что снаружи тихо, выскользнула в коридор и даже не взглянула на него больше. Теперь я мечтала как можно скорей оказаться в своей комнате и ругала себя самыми скверными словами, которые знала. И еще мне было очень обидно. Хотя, это же Ильицкий — чего я, право, ждала? Стихов? Приглашения в кафе-мороженое?

Я уже подошла к своей комнате и взялась за ручку, когда вдруг замерла в недоумении: князь Михаил Орлов закрывал за собою дверь апартаментов Лизаветы, соседствующих с моими. Он именно что выходил оттуда — сомнений быть не могло.

В подтверждение моих мыслей князь густо покраснел:

— Я... я... Лизавета Тихоновна погадала мне на картах, — он часто заморгал, наклонил голову и почти бегом ушел по коридору.

Впрочем, у меня нет причин дурно думать о Михаиле Александровиче — разумеется, он мог зайти к этой женщине лишь для гадания. Наверное... Постояв еще немного, я неожиданно для себя самой подошла к двери Эйвазовой и повернула ручку.

— Добрый вечер, Лида, вы разве не спите еще? — спросила та самым обыденным тоном.

— Добрый вечер... — отозвалась я, сама поражаясь тому, какой потухший у меня голос. — Вы можете мне погадать?

Лизавета сидела за тем же столиком, где я видела ее, в первый раз войдя в эту комнату, тасовала карты и была окутана туманом из ароматов лесных трав. Она была причесана и по всему видно, что еще не собиралась ложиться.

— У вас появились вопросы, на которые вы не можете найти ответы самостоятельно? — улыбнулась она краем рта, очевидно припомнив, как неделю назад сама предлагала мне гадание, а я с бравадой отказывалась.

Наверное, тогда я выглядела смешной и самонадеянной.

— Что-то вроде того... — я подумала, что все же зря вошла сюда, но бежать было поздно.

Да и Лизавета не горела желанием со мной разговаривать:

— Увы, гадать нужно на рассвете, — развела она руками. — Приходите утром, Лида.

— Но князю ведь вы гадали?

— Князю нужно было не столько услышать мое предсказание, сколько поговорить. Бедный мальчик, мне жаль его.

— Так, может, и мне нужно поговорить, — уже уверенней я прошла в комнату и села напротив Лизаветы, цепко глядя в ее глаза.

— Хорошо, — сдалась та. — На что же вам погадать? На любовь?

Она скептически изогнула бровь.

— Допустим.

— А здесь и карты не нужны: интересующий вас человек вас не любит. Неужели вам это не понятно?

— Думаете, вас он любит?! — отозвалась я с явным отчаянием в голосе, чему сразу устыдилась.

Она же только усмехнулась моему выпаду:

— Он добр ко мне и жалеет меня. А жалость — искренняя, идущая от сердца — по сути уже и есть любовь. Запомните на будущее, Лида, хотите понравиться мужчине — дайте ему возможность пожалеть и защитить вас. Вы же не только даете всем вокруг понять, что в защите не нуждаетесь, но и нападаете сами. Соперничать с мужчинами — ну и глупость, право. Может, это и весело, конечно, но лишь на первых порах. Он, к счастью, это понимает, потому никогда с вами не останется.

Меня как будто обожгли ее последние слова, и я резко отозвалась:

— Посмотрим!

Эйвазова снова улыбнулась, холодно глядя на меня своим пронизывающим взглядом. А потом опустила глаза на карты, выложенные на столе фигурой. Она перевернула в полной тишине две или три — последней оказалась уже знакомая мне 'Le morte'.

— Смерть... — шепотом произнесла Эйвазова, двигая по бархатной скатерти карту ко мне. — Выпала в вашем раскладе на этот раз, Лида. Слишком часто эта карта попадается в последнее время, не находите?

— Вы мне угрожаете?

— Я вам всего лишь предсказала будущее.

Она подняла на меня глаза — ясные, сухие и строгие:

— Зачем он вам, Лида? Вы только намучаетесь с ним. Послушайтесь моего совета и найдите себе хорошего мужчину — вы молоды, красивы, предприимчивы, для вас это не составит труда. Женя не для вас.

Я утомленно вздохнула и теперь уже точно захотела уйти из этой комнаты, потому что ее советы это последнее, что я хотела бы слышать. Не знаю, зачем я вообще пришла к ней.

— Доброй ночи, Лизавета Тихоновна.

Я поднялась и направилась к двери.

— Доброй ночи, Лида, доброй ночи... — пропела та в ответ, не поднимая даже головы.

Глава XXVIII

За завтраком Василий Максимович оповестил всех, что немедля уезжает в Псков, где задержится на несколько дней — встретиться с адвокатом и подготовить документы для подачи иска в суд. Однако мне показалось, что настроен он не так решительно, как я думала прежде, в каждом его движении чувствовалась какая-то нервозность.

Впрочем, 'оповестил всех' — это громко сказано: к завтраку вышли только мы с Натали, Людмила Петровна и князь Орлов.

Эйвазова, как ни странно, даже теперь, став единоличной хозяйкой усадьбы, не спешила заявлять о своих правах, предпочитая отсиживаться в личных комнатах. А вчера, когда Людмила Петровна устроила форменную истерику со слезами, что ее-де лишили крова над головой и сейчас выгонят на улицу, та молча и со снисходительной улыбкой выслушала ее стенания, после чего ответила:

— Вы можете оставаться в этом доме, сколько вам будет угодно, Людмила Петровна. Это касается, разумеется, и остальных.

О драке между ее сыном и Андреем Людмила Петровна так и не узнала: тем, кто не был свидетелем сцены на заднем дворе, Андрей сухо объяснил, что упал. Он еще и вынужден был слушать ее упреки по поводу того, что ходить нужно аккуратней и смотреть под ноги, а то приходится доктора Берга по всяким пустякам дергать. Зато Натали мне поведала, что когда Людмила Петровна увидела разбитую губу своего обожаемого Женечки, с ней случилась очередная истерика, и она пообещала тотчас выписать рабочих, которые начнут перестраивать эту 'ужасную лестницу', с которой, якобы, упал Ильицкий.

— Мама, прекратите! — со слов Натали он впервые в жизни заговорил с матерью раздраженным тоном. — Это не ваш дом, и ничего перестраивать вы здесь не будете. И вообще собирайте вещи — отныне вы будете жить со мной в Петербурге!

А потом ушел, хлопнув дверью, и оставив мать в недоумении и слезах.

Натали, впрочем, тоже не собиралась злоупотреблять гостеприимством мачехи: сразу после девятин она намеревалась вернуться в Смольный. И даже сравнительно спокойно приняла тот факт, что по окончанию института ей придется идти работать:

— В Большой Масловке есть сельская школа, ее начальник, Митрофан Семенович, учил меня грамоте, когда я была маленькой... надеюсь, он не откажет принять меня учительницей. Мне понравится, я уверена. Ты же знаешь, как я люблю детей!

— Натали, что ты говоришь такое?! — я отчего-то пришла в ужас от ее слов: — отец оставил тебе приданое: ты выйдешь замуж — тебе не придется работать!

Но подруга только отвернулась к окну и заверила меня пылко:

— Никогда-никогда не выйду замуж! Все мужчины такие... Андрей не любит меня, — она всхлипнула, и я поспешила подойти к ней и обнять за плечи.

— Не все мужчины такие, — я поспешила направить ее мысли в нужно русло, — уверена, где-нибудь нас с тобой уже ждут те самые принцы на белых конях...

Последнее время я редко говорила на родном языке, но эту фразу умышленно произнесла по-французски . Натали, разумеется, меня поняла — только отреагировала странно:

— Даже не говори мне о Мише! — вспылила неожиданно подруга и, стряхнув мои руки с плеч, отошла к другой стене. — Он все ходит и ходит за мной! И молчит! Что ему нужно?

Ильицкого я весь день не видела — у меня создалось впечатление, что он прячется от меня. Да и я не горела желанием увидеться: едва услышав его голос, я старалась скрыться. О чем, собственно, нам было говорить? Вчера ночью он вполне ясно дал понять, что более чем на месяц я его заинтересовать не смогу, а я объяснила, что меня это не устраивает. Какие еще могут быть неясности? Теперь нужно дождаться девятин, уехать в Петербург и, даст Бог, вскоре за каждодневными хлопотами я обо всем забуду.

Лизавета все же была права: зачем он мне? Мало мне своих забот, чтобы мучиться еще и с ним, вечно всем недовольным?

Я даже хотела зайти к Эйвазовой и донести эту мысль, чтобы она была спокойна — но она меня и на порог не пустила:

— Уходите! — словно сквозь вату донесся до меня ее глухой голос, кажется, она плакала.

— Лизавета, откройте, я хочу сказать вам всего пару слов...

— Я же сказала, убирайтесь вон! — выкрикнула она более звонко, даже истерично. — Оставьте меня в покое!

Почему-то у меня мелькнула мысль, что она снова творит что-то со своими травами... а то и мышами. Судя по голосу, она была сама не своя. Больше я войти не пыталась.

Кажется, Эйвазова так и не вышла из своих комнат до самого вечера и действительно была в дурном расположении духа. Возвращаясь в свою спальню после ужина, я застала у ее двери плачущую Дашу.

— Что случилось? — насторожилась я.

Даша не просто плакала, а тряслась от глухих рыданий. Увидев меня, девушка всхлипнула и замотала головой, пытаясь сказать, что ничего не случилось, а потом бросилась бежать к парадной лестнице.

Помедлив лишь секунду, я спешно направилась за ней, потому как невозможно был не заметить горящую красным щеку на хорошеньком лице девушки. Дашу кто-то ударил.

Я пыталась ее остановить, но мне это так и не удалось, пока обе мы не спустились в тускло освещенный служебный коридор, вдоль которого располагались комнаты для прислуги. Только тут Даша остановилась и показала мне заплаканное лицо.

О, да... ее действительно ударили — причем не легонько. Бедняжка.

— Что случилось? — спросила я снова, подходя ближе к девушке и пытаясь рассмотреть ссадину. — Кто вас так?

— Я... я ничего не сделала, — Дашу снова начало трясти, — просто убирала в ее комнате...

Я уже поняла, что она говорит об Эйвазовой. И, видимо, Даша не просто убирала — я и раньше слышала, что Лизавета слишком ревностно относится к своим вещам. Но, чтобы так... право, это слишком.

— Мне нужно собрать вещи и уйти, Лидия Гавриловна, барыня рассчитали меня... еще она сказала, что отберет Митеньку... Лидия Гавриловна, что мне делать? — девушка бросилась мне на шею — у нее была настоящая истерика.

— Во-первых, успокойтесь! — велела я, толкая наугад одну из дверей.

У окна я увидела люльку с младенцем и поняла, что это и есть комната Даши. Впрочем, девушка и так пыталась сдерживаться, боясь, очевидно, разбудить сына. Взяла младенца на руки и крепко прижала к себе.

— Во-вторых, никто у вас ребенка не отберет, — продолжала увещевать я, закрывая за собой дверь. — Зачем он ей? Лизавета Тихоновна наверняка в сердцах так сказала. И никуда вы не уйдете — по крайней мере, до тех пор, пока не вернется Василий Максимович. Я сейчас же пойду наверх и поговорю с ней...

— Нет-нет, — Даша подпрыгнула ко мне с ребенком на руках, — прошу вас, не ходите... только хуже будет.

От ее резких движений ребенок проснулся и заплакал. Пока Даша его успокаивала, она и сама, кажется, сумела прийти в себя.

Я же думала о Лизавете. Что Даша сделала столь страшного, чтобы так с ней поступать — выгонять и шантажировать ребенком? Или та решила просто отыграться на девушке за попытки Васи вернуть наследство? Ужасно, если так. Видя, что Даше уже лучше, я попыталась, было, оставить ее, но та не позволила:

— Лидия Гавриловна, посидите с Митенькой... он едва уснул — нужно теперь люльку постоянно покачивать, а мне еще на кухне убираться. Посидите, а?..

— Хорошо... — не сумела отказать я и почти силой была усажена на стул подле люльки.

— Посидите, ладно? Дождитесь меня...

Она, еще раз поглядев на сына, ушла. Я же, чувствуя себе немного неловко, качала люльку и рассматривала обстановку комнаты. Узкая кровать, сундук, ночной столик со свечкой, а на стенах повсюду приколоты вырезки из модных журналов с красивыми платьями и жеманно улыбающимися актрисами. В дальнем же углу я не сразу рассмотрела швейную машинку производства фабрики 'Зингер': машинки эти были достаточно дорогими, насколько я знала — видимо, подарок Васи. Там же стоял деревянный манекен, пустой сейчас. По всему было видно, что Даша не только следила за модой, но и старалась ей соответствовать, как могла.

Быстро соскучившись разглядыванием журнальных картинок, я перевела взгляд на ребенка. Хорошенький. Не могу сказать, что я особенно люблю детей — это слишком шумные и непредсказуемые создания — но этот и впрямь был хорошеньким. Золотистые волосы, светлая кожа и, насколько я успела рассмотреть, голубые глаза — черты типично эйвазовские. Как бы дурно не думал Максим Петрович о Даше, но этот мальчик действительно его внук.

Бедный ребенок... — вздохнула невольно я, — участь незаконнорожденных печальна, как ни крути.

И тут за окном мелькнуло что-то белое. Насторожившись, я начала вглядываться: пятно двигалось и смутно было похоже на белый плащ, так знакомый нам с Натали. Чтобы лучше разглядеть, я затушила единственную свечу в комнате и припала к окошку. Это действительно была Эйвазова: несколько суетливо на этот раз она спустилась по ступеням веранды и вдруг встала, глядя в сторону парка.

Раньше мне доводилось наблюдать за ней только со второго этажа, но отсюда было видно даже лучше. Эйвазова постояла с минуту, а я гадала, почему она не идет? Но вскоре поняла и это: откуда-то сбоку к ней вдруг подошел мужчина. Достаточно высокий — ощутимо выше Эйвазовой, по крайней мере — с тростью, в шляпе-'котелке', укрывающей лицо в тени, и черном плаще. Фасон плаща я разглядеть не могла, как ни силилась: шинель или 'крылатка', как у Андрея?

Едва мужчина подошел, Эйвазова взяла его под руку, и они спешно скрылись в тени парка.

Я же растеряно смотрела им вслед и даже забыла, что нужно качать люльку — слава Богу, ребенок не проснулся. Я не могла понять, зачем она взяла с собой мужчину — раньше такого не было. И кто он?

Я так и сидела, не сводя взгляда с парковой дорожки, до тех самых пор, пока не вернулась Даша.

— Не проснулся? — зашептала она, подходя к люльке. — Лидия Гавриловна, спасибо вам большое, не знаю, как и благодарить...

Скорее простившись с девушкой, я вышла из комнаты и направилась на второй этаж. Здесь было уже совсем темно и тихо — едва ступая, я прошла в самый конец коридора, где находился закуток с картиной. Сейчас портрет вместе с рамой отступал от стены немного. Я даже вспомнила, что когда я смотрела на этот портрет в самую первую ночь, он отступал точно так же, только мне и в голову не пришло тогда потянуть за раму, и отворить ее, словно дверь. Сейчас же я проделала это: за картиной был проход, как я и предполагала. И уже с порога можно было разглядеть крутую винтовую лестницу, вполне пригодную, разумеется.

Сняв со стены масляный светильник и немного волнуясь, я вошла внутрь и начала осторожно спускаться по лестнице, пока не уперлась в другую дверь. Видимо, это был уже первый этаж и та самая 'прачечная'.

Разглядеть здесь что-либо даже с помощью светильника было трудно: пламя осветило лишь выложенные серым камнем стены и глубокие ванны, которые некогда использовали для стирки, должно быть. Так же я увидела пропахший гнилью деревянный стеллаж с разнообразными предметами на полках — ветошь, тазы, несколько мотков веревки, склянки — едва ли эти вещи принадлежали Лизавете и могли вызвать хоть какой-то интерес. Поняв, что больше я ничего здесь не найду, я поднялась наверх и вскоре снова оказалась в коридоре напротив портрета.

В коридоре было по-прежнему тихо, и, судя по тому, что дверь в будуар Эйвазовой не была прикрыта плотно, та еще не вернулась. Поколебавшись мгновение, я все же набралась смелости и приоткрыла дверь.

Лизаветы Тихоновны и правда здесь не было: тот же столик у окна с разложенными картами и оплавленной свечой, опущенные пыльные портьеры и полумрак, делающий будуар еще более неуютным.

Но я пришла сюда не просто так: в полутьме и почти на ощупь — свечей зажигать не стала, потому что сквозь портьеры свет непременно будет заметен — я внимательно осмотрела стену, граничащую с закутком и потайным ходом. Картины, стулья, какие-то коробки на полу, грудой сваленные подушки... Даше все-таки не мешало бы здесь убраться. Не поленившись разобрать подушки, я, наконец, нашла то, что искала — на полу возле плинтуса имелась педаль, наподобие тех, что у фортепиано.

Недолго думая, я нажала на педаль — и тотчас услышала уже знакомый мне звук: будто дверь где-то хлопнула. Именно этот звук слышали мы с Натали, а вовсе не грохот парадной двери. Покинув комнату, я метнулась к закутку — картина плотно, как влитая вошла в стену. Я не сдержала удовлетворенной улыбки. Нужно думать, в стене находится некий механизм, приводимый в движение педалью. Готова спорить, что встроен этот механизм был еще во времена Софьи Самариной, а то и ее предков, а Лизавета просто не могла его не обнаружить, когда заняла эту комнату. Излишне заигралась она, пожалуй, примеряя на себя роль ведьмы-Самариной.

После я привела вещи в комнате Эйвазовой в первозданный вид, прикрыла дверь, оставив ее незакрытой ровно настолько, как она была до моего прихода. Уже вернувшись к себе, я потушила свет, легла, но какое-то время пыталась ждать возвращения Лизаветы Тихоновны — ее шаги я непременно должна была услышать.

Однако не продержалась я, кажется, и четверти часа, и уснула, пропустив все на свете...

Глава XXIX

— От Василия Максимовича нет ли вестей? Скоро он вернется? — спросила я за завтраком, потому как царившее молчание меня несколько раздражало.

Подали сегодня снова овсяную кашу, столь ненавистную Лизавете и Ильицкому. Впрочем, их за столом как раз и не было. Андрей же хоть и ходил пока с перебинтованной головой, но по всему было видно, что чувствует себя намного лучше. Натали сидела напротив него, но ни разу не подняла глаз: мне еще со вчерашнего дня казалось, что между ними произошел какой-то разговор, отнюдь не приятный. Но мне Натали ни в чем не признавалась — кажется, и у нее появились тайны.

— Вчера вечером Василий телеграфировал, что с нотариусом проблемы какие-то... — ответила Людмила Петровна на мой вопрос. — Обещал письмом подробнее расписать. Вот сердцем чую, взял этот нотариус на лапу от Лизки... еще фамилия противная такая — Синявский. Жид, наверное. Как пить дать взял...

— Так, может, с утра письмо пришло уже?

— И то правда! — подумав, оживилась Ильицкая.

Потом она оглянулась на двери и громогласно крикнула, подзывая лакея. Почта действительно пришла — вот только от Васи не было ничего, зато доставили несколько писем для Лизаветы Тихоновны, которые я взялась после завтрака отнести ей — все равно комнаты наши находились рядом.

Подходя к ее будуару, я отчего-то почувствовала неладное: дверь была приоткрыта именно так, как вчера ее оставила я. Лизаветы в комнате не оказалось. И постель была нетронутой — застала я здесь точно ту же картину, что и вчера ночью, разве что сейчас было гораздо светлее. В задумчивости я положила письма на столик для гаданий, и, когда увидела расклад из карт с лежащей поверх всех 'Le morte', мне сделалось действительно нехорошо и настолько тревожно, что я тотчас покинула комнату.

Скорым шагом и не совсем отдавая себе отчет, я прошла в другой конец коридора — туда, где была спальня Ильицкого, и настойчиво постучала. Он не открывал, а я все стучала, нервничая все сильней и сильней — пока не услышала за своей спиной голос князя Орлова:

— Лидия Гавриловна, Евгения нет... он уехал сегодня ночью.

— Уехал?.. — эхом повторила я, даже не пытаясь скрыть, как меня это расстроило.

Однако прочтя в глазах князя жалость и испугавшись, уж не догадывается ли он о чем-то, я поспешила сменить тему.

— Михаил Александрович, видели ли вы сегодня Лизавету Тихоновну? Я не могу ее найти.

Тот лишь покачал головой, кажется, заражаясь моей тревогой.

А встревожена я уже была не на штуку. Она не ночевала у себя... Куда она пропала? Первой мыслью было, что она сбежала с Ильицким, но мысль эту я тотчас отринула: зачем ей бежать из собственного дома? Не взяв вещей и даже не собрав любимые карты. У меня вообще было ощущение, что после того, как она этой ночью ушла в парк — она больше не возвращалась. И ведь ушла Лизавета не одна, а с мужчиной.

— Михаил Александрович, я очень вас прошу, соберите слуг-мужчин, я боюсь, случилось что-то ужасное...

Через полчаса я шагала по заброшенной части парка, показывая дорогу. За мной, пытаясь не отставать, спешили князь Орлов, сторож с ружьем и двое крепких лакеев. Чем ближе к избе мы подходили, тем меньше сомнений у меня оставалось, а увидев издалека, что дверь избы распахнута настежь — сомнения перестали мучить и моих спутников.

Князь вошел в дом, опережая меня — и, спустя мгновение, вышел наружу. Резко побледневший, с расширенными от ужаса и непонимания глазами.

— Не ходите, — неожиданно резко сказал он, уперев руку в косяк и не давая мне пройти.

Разумеется, я не послушалась, и, отведя его руку, вошла в дом.

С порога был виден край женской юбки и обутые в ботинки ноги — картина слишком знакомая мне, чтобы я оставалась хладнокровной. Первым побуждением было послушаться князя и уйти. Но я все же вошла, пересилив себя.

Это была Лизавета. Она лежала на полу, устремив раскрытые глаза в потолок, а закостеневшие уже пальцы судорожно вцепились в веревку, плотно охватившую ее шею. Это не было самоповешение: концы веревки свободно лежали на полу. Кроме того, в избе, где еще пару дней назад царил относительный порядок, сейчас все было перевернуто вверх дном. Здесь боролись как минимум два человека. Эйвазова отчаянно пыталась защититься. О том же говорили ее растрепанная прическа и изорванное платье — юбка, задравшись, оголяла ноги, которые князь торопливо прикрыл остатками платья. Потом Михаил Александрович, чуть помедлив, провел рукой по ее лицу, закрывая мертвые глаза.

— Лидия, вам лучше все же выйти на воздух, — сказал он после.

В этот раз я только кивнула, не став спорить.

Уже снаружи князь, по-прежнему не пуская слуг в избу, давал распоряжение одному из лакеев:

— Нужно ехать в Масловку. Немедля. Там есть почтовое отделение — нужно телеграфировать в полицию, что... произошло убийство. Пусть сюда кого-нибудь пришлют. И... я очень прошу, не нужно пока рассказывать об этом посторонним.

Слуга часто кивал и, выслушав все, поспешно направился к дороге. Впрочем, я очень сомневалась, что последняя просьба Михаила Александровича будет принята во внимание.

Я наблюдала за действиями мужчин отстраненно и с трудом понимала суть их разговоров. Отвечала, кажется, невпопад. И опасалась даже посмотреть еще раз на избу, не то, чтобы войти туда.

Меня поразила смерть Лизаветы... именно поразила. Убийство. Я никак не ожидала такого: думала, может, она упала, ранена, заблудилась... И я даже не могла понять сейчас, как к этому отношусь. И почему-то вспоминала не последний наш разговор, окончившийся взаимным раздражением, а тот — первый. Как Лизавета вела меня в мою комнату, освещая коридор свечкой; как призналась, что сирота — и как я пожалела ее тогда, сравнив с собой. И подумала еще, что никто в этом доме ее не любит, кроме Максима Петровича. Вот уж и его нет. Но, если по Эйвазову плакал весь дом и обе Масловки, то по поводу смерти Лизаветы, должно быть, большинство лишь скажет 'и поделом ей'.

И еще горше мне стало, когда я поняла, что всем сердцем не хочу, чтобы о ней тосковал один-единственный человек. И — о, ирония — именно он ведь и станет тосковать больше всех...

* * *

Люди из полиции приехали, когда уже вечерело. Дело взял на себя аж судебный пристав из Пскова — приятный и воспитанный господин лет тридцати пяти, назвавшийся Павлом Павловичем Севастьяновым. Был он невысокого роста, с солидным брюшком и все время мучился от духоты. Севастьянов совсем не походил на тех высоких и плечистых полицейских чинов, которых мне изредка доводилось видеть в Петербурге.

Зато, наверное, умный... — подумала я.

Нас всех собрали в столовой. Здесь Людмила Петровна поила Севастьянова чаем и настойчиво предлагала отведать окрошки, а тот, явно не без удовольствия принимая внимание к своей персоне, рассказывал, что преступление произошло просто вопиющее, и что, кем бы убийца не оказался, он, несомненно, будет найден и получит по заслугам.

Я очень скоро соскучилась его слушать и больше смотрела в окно, где урядники, приехавшие с Севастьяновым, в отсутствие начальства прохлаждались, кто во что горазд: один вышагивал у парадного крыльца, покуривая папиросу, второй, сидя на лавке у клумбы, обрывал лепестки у ромашки, предаваясь, очевидно, романтическим мечтам. Третий так и вовсе беззастенчиво 'подбивал клинья', как говорят русские, к горничной Даше — причем, увы, небезуспешно: девушка охотно разговаривала с ним, улыбалась чему-то и при каждом удобном случае с большим интересом рассматривала парня. К слову сказать, он того заслуживал, потому что этот полицейский был как раз и плечистым, и высоким, и имел взлохмаченные густые волосы пшеничного цвета.

Разговаривали они никак не меньше четверти часа, после чего у Даши все же проснулась совесть, и она не спеша ушла в дом. А вот урядник, проводив ее взглядом, повел себя странно. Он в задумчивости поднялся по ступеням веранды, сел на скамью и, достав из кармана маленький блокнот с карандашом, начал торопливо записывать что-то. По его нахмуренному лбу и жесткому взгляду невозможно было догадаться, что всего минуту назад он флиртовал с хорошенькой девушкой.

Пока урядник писал, я сквозь стекло с интересом разглядывала его: совсем молодой паренек, едва ли не мой ровесник. Одет он был, в отличие от франтоватого Севастьянова, в форменный мундир, дурно пошитый и, как следствие, дурно сидящий на нем. Все в нем говорило, что этот парень из семьи крестьян или рабочих — не спасали даже очки, надетые, скорее всего, для солидности, потому что каждый раз, когда паренек хотел что-то рассмотреть повнимательней, он сдвигал их на кончик носа.

Однако был он очень опрятен и держался с достоинством. Наверняка лелеял надежду выбраться из своего круга, сделав карьеру.

Когда же урядник убрал блокнот обратно в карман, то повел себя еще любопытней: он встал, завернул за угол веранды и — мне отлично было видно, что он начинает измерять шагами западную стену дома. Я в этот момент почти прилипла к стеклу, догадываясь, что в ближайшие минуты он поймет то, на что у меня ушло две недели. Ей-богу в этот момент моя вера, что женщины куда наблюдательнее и находчивее мужчин, пошатнулась. Должно быть, Даша рассказала ему что-то такое, что натолкнуло его на мысли о тайнике.

Еще через три минуты урядник вернулся на веранду, и, хмурясь, начал мерить стену изнутри. Тут уж я не усидела и как можно незаметнее покинула столовую, входя в помещение кухни. Урядника я застала уже трясущего ручку двери в лже-прачечную.

— Заперто, не трудитесь... — сказала я, подходя ближе. — Открыть можно либо ключом, либо изнутри.

Паренек обернулся и тут же, увидев меня, несколько оробел: видимо, специализировался он больше на разговорах с дворней, а общение с господами брал на себя начальник.

— Изнутри? — поборов все же робость, переспросил он, стараясь держаться запросто. — А где тогда второй вход?

— Я могу показать, — ответила я, продолжая его разглядывать и все больше убеждаясь, что мы с этим пареньком-урядником вполне можем помочь друг другу. Решив так, я первой протянула ему руку и представилась: — Лидия Тальянова.

— Кошкин. Степан, — он осторожно пожал мою руку.

— А по отчеству?

Кажется, я рушила все представления о мироустройстве у этого выходца из крестьян.

— Егорович... — тот почесал затылок и громко усмехнулся: — меня, знаете ли, по отчеству отродясь еще никто не звал.

— Привыкайте, Степан Егорович, — улыбнулась я как можно более располагающе, — я наблюдала из окна, как вы допрашивали горничную, и могу с уверенностью сказать, что скоро вас непременно начнут звать по отчеству.

Он смотрел на меня с прищуром и ждал подвоха.

— Так вы мне покажете вход?

Вместо ответа я только многообещающе улыбнулась и повела Кошкина через служебный коридор в холл, к парадной лестнице, и оттуда — на второй этаж. Потом в течение пятнадцати минут беззастенчиво рассказывала о своих наблюдениях, о ночных походах Эйвазовой, и о картине, приводимой в движение механизмом — все, что знала, без утайки. Ну, почти все.

— Во дела... — невольно выдохнул Кошкин, увидев темнеющий за картиной проход.

Но изумление быстро сменилось обычной его настороженностью:

— А зачем вы мне помогаете? — спросил он, прищурившись. — Почему показали ход мне, а не Севастьянову?

— Признаться, просто вы мне показались более перспективным следователем, чем ваш начальник, — и добавила серьезно: — я хочу, чтобы убийцу нашли.

Это было правдой: я очень этого хотела. Жутко было осознавать, что кто-то из людей, с которыми я ежедневно общалась в усадьбе на протяжении этого времени — кому вполне доверяла, с которыми делилась мыслями и, как думала, давно поняла суть каждого — что кто-то из этих людей мог совершить подобное с Лизаветой.

Я не могла понять, за что с ней так?.. Да, она не была ангелом, но, по сути, не сделала никому ничего дурного.

Кошкин, же, выслушав меня, продолжал цепко глядеть в мои глаза, а потом спросил:

— И еще вы, наверное, хотите, чтобы я рассказывал вам подробности о ходе дела?

Я только улыбнулась, мысленно ставя ему еще один плюсик за сообразительность. И отозвалась:

— Только те подробности, которые вы посчитаете возможным сообщить.

Он отвел взгляд, подумал немного и решительно кивнул. Кажется, мы поняли друг друга. Потом Кошкин снова заглянул в темноту хода, и в глазах его вспыхнуло любопытство вперемешку с азартом охотничьего пса, который вот-вот схватит добычу — чувства эти были мне знакомы и вполне понятны.

— Постойте здесь, — распорядился он, — мне нужно срочно оповестить обо всем Севастьянова.

Разумеется, нужно срочно. Севастьянов, если он не круглый дурак, обязательно оценит своего подчиненного, сумевшего найти такую улику. О своей роли в этом деле я собиралась умолчать — не из скромности, а из благоразумия. Увы, я не рисковала надеяться, что судебный пристав станет делиться со мной тем, как идут дела. А вот Кошкин — если сумеет выделиться и, соответственно, получит перспективу для повышения — непременно поделится. В благодарность, либо из надежды, что я подкину ему что-то еще не менее полезное.

Глава XXX

Я не знаю, что именно из моего рассказа Кошкин доложил начальству, но следующие часа полтора — уже поздней ночью — полицейские обыскивали прачечную и винтовую лестницу за картиной. Им не препятствовали: Людмила Петровна, взявшая роль хозяйки на себя, суетилась поблизости, беспрестанно выспрашивая, что да как, Михаил Александрович тоже стоял неподалеку, подавая полицейским светильники и пытаясь быть полезным. Дворовые, кто не спал, также толкались вдоль стен коридора.

Андрея я в этот день практически не видела и даже подумала, что он, как и Ильицкий, уехал, но позже узнала, что Севастьянов попросил никого из присутствующих не покидать усадьбы — дело странное, запутанное, и ему нужно опросить всех, кто что видел. Заняться этим собирались завтра с утра.

А пока я находилась в холле на втором этаже, слыша отсюда приглушенные голоса полицейских и перешептывания лакеев. Натали в гущу событий не лезла, только попросила меня, чтобы я посидела с нею, пока она не уснет. Разумеется, все разговоры наши в этот вечер были о Лизавете.

— Ты знаешь, Лиди, — напряженно глядя в одну точку, шепотом говорила подруга, — кажется, мне ее совсем не жаль. Грешно, я знаю. За что ее так, как ты думаешь?

Я ответила не сразу, а осторожно и тщательно подбирая слова.

— Она была наследницей огромного состояния. Больше, кажется, не за что.

Натали поняла меня не сразу, но когда поняла — привстала с подушек и посмотрела на меня почти с ужасом.

— Ты хочешь сказать, что это Вася?! Глупости какие!

— Нет, ну что ты! — поспешила успокоить я ее, — Вася ведь был в Пскове в ту ночь, едва ли...

— Даже думать об этом не смей, Лиди! — несколько успокоившись, но все еще запальчиво продолжала подруга. — Знаю, как ты любишь эти свои версии безумные строить, но Васю не трогай! Он единственный, кто у меня остался.

И я принялась заверять ее, что Васю никто ни в чем не подозревает. Я и не лукавила почти. Мысль его виновности не могла не посетить мою голову — теперь ведь он полноправный наследник состояния, но Василия Максимовича даже не было здесь в ночь убийства, он уже несколько дней находился в Пскове.

* * *

Натали вскоре уснула, я же и надеяться не могла, что сомкну глаза в ближайшее время. Так что, благо, еще не переодевалась ко сну, я вышла в холл на втором этаже, пустой сейчас, и упрямо ждала, что полицейские найдут хоть что-то полезное.

Примерно через полчаса ожиданий, мимо арки прошел Севастьянов, а за ним следом, договаривая что-то на ходу — Кошкин. Слушали его внимательно, кивали, и я неожиданно порадовалась за своего protégé : похоже, начальник и правда выделил смышленого урядника среди остальных. Однако Севастьянов вскоре скрылся за одной из дверей, а я негромко окликнула урядника.

— Вы шли бы спать, Лидия Гавриловна, мы долго еще провозимся, — приближаясь, сказал он.

— Нашли что-нибудь? — торопливо спросила я, уводя его за собою в полутемный холл — не нужно бы, чтобы другие заметили слишком тесное наше общение.

У меня были опасения, что Кошкин пересмотрел уже условия нашего договора и передумал делиться со мной новостями. Он действительно с некоторой неохотой, но все же ответил:

— В прачечной нашли несколько мотков веревки. Такой же, которой потерпевшую... в смысле, Елизавету Тихоновну, и задушили.

— Вы уверены, что это именно та веревка?

Тот кивнул, не раздумывая:

— Плетение такое же, кроме того нитки немного синим подкрашены. Та самая.

— То есть, убийца был в этой прачечной?

— Не исключено.

И правда — с чего я взяла, что о ночных прогулках Эйвазовой знали только мы с Натали? Кто-то вполне мог увидеть ход за картиной, когда он бывал открыт — случайно или после слежки за Лизаветой — и спуститься за ней, уже имея дурной замысел. Внизу взять веревку и тайком проводить ее до самой избы. Однажды мы с Натали уже проделали это — Лизавета нас заметила далеко не сразу. Кто знает, стала ли он после этого осторожней?

И, потом, ее могли провожать вовсе не тайком, а вполне открыто.

— Думаете, что это кто-то из обитателей дома? — спросила после раздумий я.

— Возможно, — снова ушел от ответа Кошкин и нахмурился. Наверное, решил, что и так уже сказал слишком много.

Я же, не замечая его недовольства, прошла еще дальше вглубь холла и села на софу, жестом приглашая его устроиться рядом. Говорить я собиралась долго и обстоятельно:

— В ушах у... потерпевшей не было серег, а на пальцах колец, хотя она их носила, я знаю. Но едва ли это какие-то посторонние разбойники напали с целью ограбления, раз вы говорите, что убийца взял веревку в прачечной, так?

Я подняла глаза на Кошкина, который все еще не решился присесть, и смотрел на меня испытующе.

— Севастьянов как раз склоняется к версии с ограблением, — возразил он. — Редко, знаете ли, что-то хорошее выходит из прогулок молодой дамы по ночному заброшенному парку. А веревку Елизавета Тихоновна могла сама принести в избу — мало ли для каких целей она ей понадобилась.

Резон в этом был — трудно спорить. Но я все же попыталась:

— Есть еще кое-что... В ночь убийства я видела, как Эйвазова уходила в парк с неким хорошо одетым господином. Я и прежде иногда видела, как она ходит в парк, но она всегда была одна.

Пока говорила, я внимательно наблюдала за реакцией Кошкина. А реакция была бурной:

— И вы молчали о таком? Что она уходила не одна?! — он даже голос повысил от возмущения. — Это же в корне все меняет! Я немедленно разбужу Севастьянова...

— Не надо! — я тоже повысила голос, поднимаясь с софы и пытаясь его удержать. — Если ее убил кто-то из находящихся в доме, то лучше бы чтобы он не знал пока, что его видели. Пусть официальной версией для всех остается, что целью убийства было банальное ограбление.

Кошкину моя затея явно была не по душе: я уже жалела, что вообще рассказала ему о мужчине.

— Пускай Севастьянов сначала допросит всех, — продолжала увещевать я, — послушаем, кто где находился в ту ночь, что думают о произошедшем. А вы сделаете так, чтобы меня допросили последней — тогда-то я все и расскажу как на духу.

Молодой урядник снова подумал и потом все же кивнул:

— Хорошо. И правда, чем меньше людей об этом знает, тем лучше. А вы сами уверены, что тот мужчина вас не видел? — вдруг спросил Кошкин. — А то ведь и вам... небезопасно.

Я невольно дотронулась до шеи, пытаясь представить, что чувствовала Лизавета в тот момент, когда на нее напали. Мысль, что меня могли видеть, как-то не приходила мне в голову прежде.

— Вы, Лидия Гавриловна, поосторожней себя ведите, — догадался, кажется, о моих мыслях Кошкин. — Одна не гуляйте и чуть что... в общем, сразу ко мне.

Я поспешно закивала, не желая продолжать эту тему и думая, что мне надо бы возобновить привычку носить в сумке ножик. У меня был еще один вопрос: если это не ограбление, то каков тогда может быть мотив?

— Вариантов немного — Елизавета Тихоновна была наследницей мужа, — Кошкин почти слово в слово повторил мои собственные соображения. — Теперь, после ее смерти, наследовать ей, вероятно, будут Эйвазовы — брат и сестра. Наталью Максимовну, разумеется, никто не подозревает, а вот ее брат... но у него вроде как алиби. Он находился в те дни в Пскове, а оттуда часа два езды до усадьбы.

— Да, но, может, стоит опросить прислугу в гостинице, где он остановился — не уезжал ли он куда в ту ночь?.. — через силу и даже понизив голос — не дай Бог Натали услышит — предложила я. — Просто чтобы быть уверенными наверняка.

— Разумеется. Севастьянов распорядился об этом, едва мы приехали, — Кошкин посмотрел на меня так, что я снова усомнилась в своих умственных способностях...

Глава XXXI

Пристава Севастьянова Людмила Петровна распорядилась поселить в доме — в одной из гостевых, а пятерых урядников, что прибыли с ним, разместили кого во флигеле, а кого в комнатах для прислуги. Кошкин сам напросился поселиться с лакеями, сказав мне, что от прислуги, порой, услышишь гораздо больше полезного, чем от господ — трудно было с этим спорить: болтушка-Даша уже доложила ему все, что знала, и о чем догадывалась.

Севастьянов присутствовал и за завтраком, развлекая рассказами о службе. Андрея за столом не было вовсе, а князь и Натали явно слушали через силу — право, его байки сейчас были неуместны. Зато Людмила Петровна выказывала к персоне Севастьянова огромнейший интерес — поддакивала ему, ахала и восхищалась, где было нужно. И все время исподтишка пыталась выяснить, что думает он об убийстве Лизаветы.

Что любопытно — Севастьянов, при всей его словоохотливости, абсолютно ничего конкретного ей так и не сказал. Даже умолчал о найденной в прачечной веревке. Только когда Михаил Александрович упомянул об украшениях, которых на Лизавете не оказалось, тот вынужден был признать, что версия с убийством из-за ограбления наиболее вероятна.

— Так правильно!.. — буркнула в сердцах Людмила Петровна. — Нечего было шляться по ночам непонятно где. И приваживать еще всяких там.

— Тетя, я умоляю вас... — едва не простонала Натали, которая предпочитала, чтобы темы Лизаветы не касались вообще, будто и не было никогда этой женщины.

— Вам что же, любезная Людмила Петровна, приятели Елизаветы Тихоновны не все нравились? — осведомился, отхлебнув чай, Севастьянов.

Та громко усмехнулась:

— Да там такие приятели, скажу я вам, что странно, как она до двадцати пяти-то еще дожила! Прости, Господи, мою душу грешную, — отвернувшись к иконам, Ильицкая перекрестилась. — Один Гришка-цыган чего стоит. Уж такой он, скажу я вам, паразит... прямо не при девицах будет сказано, какой!

— Очень интересно! — Севастьянов даже чашку с чаем отставил, обратив все свое внимание на Ильицкую. — Что за цыган? Где обитается?

— Да где придется! Говорю же — паразит. Сейчас вроде в Малой Масловке нашел себе какую-то... — она проглотила последнее слово и снова отвернулась к иконам, — вот с нею и живет.

— Очень интересно... — задумчиво повторил пристав. А потом вернул в голос обычную свою бодрость: — ну... благодарствую за угощеньеце. Оладушки у вас, Людмила Петровна, прямо царские!

Он привстал, промокнул губы салфеткой, а потом припал к ручке Ильицкой.

— Ой, да будет вам!.. — смутилась та и даже покраснела.

Я же все это время не столько слушала речи Севастьянова, сколько разглядывала его и размышляла. Как старательно он строил из себя простака. Именно строил, потому что вчера в этой же столовой, он разговаривал и расспрашивал больше Михаила Александровича — тогда и речь его, и манеры были совершенно другими.

Он не так прост, этот Севастьянов, и, должно быть, я поспешила, приняв его за человека недалекого ума.

В частности, персона цыгана Григория его немало заинтересовала — это было очевидно. Не сомневалась я, что тотчас он пошлет кого-нибудь из подчиненных в Масловку, отыскать и расспросить Гришку, а то и сразу взять под стражу. Лишь бы Кошкина не отправил: после завтрака пристав намеревался обосноваться в библиотеке и, приглашая к себе поочередно всех домочадцев, опросить их, кто что видел. Я очень надеялась, что Кошкин будет находиться при нем, а после расскажет мне подробности.

Сама я, покинув столовую, взяла шаль и вышла прогуляться по парку. Далеко я заходить не планировала, потому как серьезно отнеслась к предупреждению Кошкина, но мне нужно было побыть одной и подумать.

Признаться, я тоже более всего склонялась к версии о причастности цыгана. Он общался с Лизаветой — и довольно близко. И плащ, который висел в избе, без сомнений принадлежал ему. И мышей добывал и кормил наверняка он. Что произошло между ними — можно только гадать... право, ссору могла спровоцировать любая мелочь, кроме того, цыган мог быть просто пьян, а спьяну, говорят, чего только не сделаешь.

Правда в ту ночь из окна я, кажется, видела господина из благородных — в плаще и с тростью. Правда, я видела лишь силуэт этого мужчины: плащ Гришка мог надеть все тот же, из избушки, а шляпу и трость найти не такая уж проблема... Может, он и хотел сойти за благородного? Может, он знал, что за ними наблюдают?

Почувствовав, что сама запуталась, я раздраженно потерла виски и — поняла очевидное. Мне хочется, чтобы убийцей оказался цыган. Потому что, если я найду веские доводы, что это не он, тогда мне придется подозревать князя Орлова или Андрея. Или Ильицкого.

Ильицкого, к слову, в усадьбе до сих пор не было, а уехал он в ту же ночь, когда убили Лизавету. Меня убивала мысль, что я видела с нею его. Но когда я принималась размышлять об этом, всякий раз мои мысли приходили в сумбур, путались и глохли среди истеричного: 'Он не мог этого сделать, потому что... не мог!'.

Абсолютно нерациональные мысли глупой влюбленной бабы.

Он мог это сделать. Вполне мог. Точно так же, как и Андрей, и даже князь: Миша постоянно гулял с Лизаветой под ручку, а за день до убийства так и вовсе выходил из ее комнат! Действительно ли только ради гадания он к ней ходил?

— Лидия! — услышала я окрик позади и обернулась.

На дорожке у входа в парк стояли Василий Максимович, видимо, только что приехавший, а с ним рядом — легок на помине — Андрей.

Надо сказать, что, хотя в эти дни я практически не видела Андрея, но он заочно вызывал у меня раздражение — оттого, что самоустранился от всех проблем и забот, возникших со смертью Лизаветы. Михаил Александрович, например, в то же самое время крутился как белка в колесе, то успокаивая Натали, то урезонивая Людмилу Петровну, то приструнивая слуг, вконец распоясавшихся в эти дни, то помогая полицейским. От меня проку тоже было мало, но я изо всех сил старалась быть полезной. И отлично понимала, что именно теперь, в этой из ряда вон выходящей ситуации, проявлялся истинный характер каждого из присутствующих в доме. Сейчас между поведением князя и откровенно слабохарактерного Андрея была такая огромная пропасть, что ей-богу Натали меня бесконечно разочарует, если по-прежнему не будет этой пропасти замечать.

Мне очень многое хотелось сказать Андрею сейчас, во многом упрекнуть, но, едва я разглядела его лицо, смогла только вымолвить пораженно:

— Что с вами?..

— Со мной? — без эмоций переспросил он. — Со мной все хорошо. Разве что-то не так?

У меня первой мыслью было, что головой он ударился все же слишком сильно: глаза на его всегда свежем и пышущем здоровьем лице запали и почернели, щеки были небриты, и, кажется, он даже забыл воспользоваться одеколоном. На его фоне Вася сейчас выглядел прямо-таки блестящим дворянином.

Пока я пыталась понять причину перемены в Андрее, Вася заговорил:

— Андрей Федорович мне уже рассказал, что здесь у вас произошло... — он заметно нервничал. — Впрочем, мне уже и Никифор, кучер наш, многое поведал. Как Наташа — она в порядке? У полиции есть хоть какие-то мысли, кто это сделал?

— О полиции я ничего не знаю, — поспешно солгала я, — а с Натали все хорошо, она справляется. С приездом вас, Василий Максимович, — я выдавила из себя улыбку, — что в Пскове?

Тот тяжело вздохнул, и по вздоху этому можно было понять, что никаких хороших новостей он не привез:

— Отвратительные там дела, — угрюмо ответил он. — То есть, сначала все шло неплохо: оказалось, что на этого нотариуса, Синявского, и раньше поступали жалобы, его даже пытались обвинить во взяточничестве, но не смогли доказать. Так что полиция плотно взялась за него, в конторе учинили обыск и нашли какие-то письма сомнительного содержания... — Вася запнулся, — в общем, такие письма, которые ставили бы крест на его репутации...

— Какого именно содержания? — раздраженно переспросила я — терпеть не могу, когда говорят загадками.

— Содомитом был наш Синявский, — мрачно и без обиняков пояснил Андрей, — мне Василий Максимович уже поведал эту душераздирающую историю.

— О... — только и смогла вымолвить я, тут же пожалев, что спросила. Признаться, я не совсем поняла, что это значит, но кажется, что-то очень-очень неприличное.

— Ну, в общем, да, — продолжил, смущаясь, как и я, Вася. — Меня там не было, разумеется, но рассказывали, что с Синявским, когда нашли эти письма, случилась форменная истерика, и он тут же, на глаза у всех выбросился из окна. Разбился насмерть.

Я еще раз пораженно выдохнула, ведь это означало, что ни подтвердить, ни опровергнуть подделку завещания нотариус уже не сможет.

— Но ведь можно еще попытаться выяснить о завещании у дворецкого или лакеев... — предложила все же я.

Но Вася решительно покачал головой.

— Не стану я ничего выяснять — уволю всех троих, и дело с концом. Довольно и того, что я знаю, что завещание было поддельное, а Елизар с лакеями предали отца! Подробности меня не интересуют. — Вася произнес это неожиданно жестко, а после откланялся: — простите, я оставлю вас, мне нужно найти сестру.

И он, неловко поклонившись, направился к дому.

Я смотрела ему вслед и думала о том, что он ничуть не расстроен смертью Лизаветы. Думаю, даже вздохнул с облегчением, когда узнал об этом. Но подозрений в его адрес у меня уже не было, так как сегодня утром Кошкин рассказал мне, что получили телеграмму из Пскова: в ночь, когда убили Лизавету, Василий Максимович находился в гостинице. Это подтвердил коридорный, который являлся одновременно и полицейским осведомителем, так что алиби у Васи неоспоримое.

То, что так повезло с этим осведомителем, вовсе не было чудесным совпадением. Мне вспомнилось отчего-то, как пару лет назад Платон Алексеевич, мой попечитель, водил меня в кафе — я ела пирожное, а он, посмеиваясь, тихонько кивнул мне на швейцара и назвал его полицейским 'стукачком', который, видимо, только-только поступил на службу, потому подслушивает разговоры посетителей слишком явно. Тогда же он рассказал, что такие осведомители работают практически в каждом кафе или ресторане и уж точно в каждой мало-мальски приличной гостинице — чаще всего это именно швейцары или коридорные. По словам Платона Алексеевича такая не вполне красивая мера существенно помогала, однако, держать преступность — как уголовную, так и политическую — в узде.

А потом я с горечью подумала, что слишком часто вспоминаю в последнее время о своем попечителе. Никогда прежде не думала, что эти глупости, которыми он меня каждый раз пичкал, окажутся для меня когда-нибудь столь полезными.

— О чем вы думаете? — отвлек меня голос Андрея, который все это время стоял рядом.

— Лучше б вам не знать, о чем я думаю, — усмехнулась я, — боюсь, ваше мнение обо мне и так уже слишком дурно.

— Как и ваше обо мне, должно быть... — без улыбки сказал Андрей.

Я подняла на него короткий взгляд и тут же его отвела. А потом заговорила через силу:

— Я хотела бы вас попросить, Андрей, об одной услуге... тот наш разговор, когда я сказала вам, что Лизавета Тихоновна и Ильицкий якобы любовники — я прошу вас, не говорите об этом полицейским.

— Вот как? Почему я должен об этом молчать? — он даже оживился, но удивление его казалось наигранным. Боюсь, Андрей догадывался, почему я выгораживаю Ильицкого.

— Потому что это неправда... скорее всего, — смешалась я. — Однако следователями такое заявление может быть истолковано превратно, потому я прошу вас...

— Почему вы считаете, что это неправда? Потому что Ильицкий вам так сказал? — Андрей зло усмехнулся. — Право, не будьте такой наивной.

Мне захотелось расплакаться, потому что Андрей слово в слово повторял мои собственные мысли.

— Хорошо, — не выдержала я, заговорив жестче, чтобы не было заметно, как дрожит мой голос, — допустим, между ними действительно что-то было. Допустим. Вы же понимаете, что следователи ухватятся за это и решат, что он убил ее... из ревности, например или после ссоры.

— А вы можете поручиться, что это не так? — Андрей произнес это пылко и резко — я бы даже сказала, отчаянно, — я знаю его много лет, и то не могу поручиться... Он ведь неуправляемый, никогда не знаешь, что у него на уме! В любом случае, наш разговор не имеет смысла, поскольку меня только что допрашивали. Я все им рассказал.

— Что вы им рассказали? — обомлела я.

— Только то, что рассказали мне вы — ни словом больше. И даже, случись наш с вами разговор прежде, до допроса, я все равно бы повторил им все слово в слово! Произошло убийство! Как же вы не понимаете, что любая мелочь может им помочь — нельзя о таком умалчивать!..

Не дослушав его и сжав виски ладонями, я поскорее оставила Андрея, будучи очень злой на него. Хотя ругать мне следовало прежде всего себя: это ведь я разболтала Андрею об увиденной сцене, это я домыслила черт знает что... Но действительно ли это лишь безумные домыслы?

В этот момент я увидела у крыльца дома Кошкина — может быть, что-то стало уже известно? Тот, заметив меня, и сам решительно шел навстречу, выглядел он при этом таким рассерженным, что я даже испугалась.

— Идемте, — он грубовато велел мне следовать за ним, — всех уже допросили, одна вы остались.

Кажется, его раздражение не было связано со мной, так что я все же спросила робко:

— Что-то случилось?

Кошкин, как будто борясь с собой, ответил:

— Не обращайте внимания — издержки работы... свидетеля сейчас допрашивали: сначала искали его по всему уезду, а выяснилось, что он на выезде из Масловки в трактире квасил весь день. Так он на допросе Севастьянова едва ли не до истерики довел. Бывают же люди...

Я поняла, о ком он говорит, еще прежде, чем вошла в библиотеку и увидела сидящего в кресле у окна Ильицкого.

Глава XXXII

Мне в эти дни казалось, что стоит мне взглянуть на Ильицкого, как я сразу пойму, имеет ли он какое-то отношение к убийству Лизаветы. Однако взгляд Евгения был настолько пустым, что и сейчас я не могла сказать ничего определенного. Скорее, еще больше запуталась. Одно было очевидно — известие о Лизавете привело его в это состояние. Значит, она ему небезразлична. Она ему настолько небезразлична, что, кажется, даже если сейчас Кошкин наденет на него наручники и отведет в камеру — его это не особенно взволнует.

Еще через мгновение его взгляд все-таки сфокусировался на моем лице, и он как будто даже меня узнал. Но тут же утомленно отвернулся и вышел мимо меня за дверь. Я же почти без сил опустилась в кресло, где только что сидел он.

— Итак, Лидия Гавриловна, рассказывайте, — очень любезно и даже ласково заговорил Севастьянов. — Где вы прошлой ночью были, что видели, что слышали. Все рассказывайте.

Он сидел на широкой уютной софе в темном углу кабинета, наискось от меня, и, звеня ложечкой по стенкам фарфоровой чашки, помешивал чай. Напротив меня за столом сидел урядник с неаккуратными обвисшими усами и, старательно скрипя пером, вписывал мои показания в документ — именно этот 'писарь' уже выяснил у меня полное имя, происхождение, имена живых родственников и прочие формальности. За его спиной, прислонившись к стеллажу с книгами, стоял Кошкин, глядя на меня хмуро и серьезно.

Севастьянов же был сама любезность и обходительность.

Я первым делом чуть развернула свое кресло, чтобы не только Севастьянов имел удовольствие разглядывать меня, но и я его, а потом, тоже располагающе, но неискренне улыбаясь, ответила на вопрос:

— Так случилось, что прошлой ночью я находилась в комнате горничной Дарьи и качала люльку с ее ребенком. Было половина двенадцатого, когда я — совершенно случайно, — выделила я голосом, — бросила взгляд за окно и увидела даму в белом плаще. Я думаю, это была Эйвазова.

— Та-ак, — вкрадчиво кивнул Севастьянов, ничем не выдав, что услышал эту информацию впервые. — А почему вы решили, что это Эйвазова?

— Потому что прежде я уже видела даму в таком же плаще, уходящую ночью в парк. И мне доводилось видеть ее лицо — это была именно она. Мои слова может подтвердить Наталья Максимовна.

Я уловила, как Севастьянов быстро переглянулся с Кошкиным — видимо, Натали действительно рассказала уже о наших ночных наблюдениях.

— И что она делала, эта дама?

— Она спустилась по ступеням веранды, постояла с минуту... а потом к ней подошел мужчина, которого она взяла под руку, и вместе с ним удалилась в парк.

— Та-ак... — Севастьянов не выдержал и порывисто, видимо от волнения, поднялся с софы, прохаживаясь по библиотеке. — Мужчину вы, должно быть, тоже узнали?

— Нет, мужчину я не узнала, — расстроила я его. — Было очень темно, и лица я не разглядела. Он был заметно выше Эйвазовой, одет в распашной темный плащ — фасон я, к сожалению, не рассмотрела — и шляпу-'котелок'... кажется — насчет модели шляпы я тоже не вполне уверена. А в руках он держал трость.

Пока я договаривала, Севастьянов уже подошел достаточно близко ко мне, заложил руки в карманы, забыв обо всех своих заученных манерах, и с прищуром неотрывно смотрел мне в глаза.

— Но мужчина тоже вышел из дома, так?

Я снова качнула головой:

— Этого я не видела. Он появился откуда-то сбоку и достаточно неожиданно... возможно, тоже спустился с веранды, а возможно, просто повернул из-за угла.

Снова и снова я прокручивала в памяти тот эпизод, но так и не могла понять, откуда именно он появился: все мое внимание занимала тогда фигура Эйвазовой.

— Так, говорите, это было в одиннадцать?

— В половине двенадцатого, — поправила я, хотя наверняка Севастьянов ошибся нарочно, проверяя меня.

— Ясненько... — Севастьянов вновь переглянулся с Кошкиным и, окончательно забывая о манерах, присел на край стола рядом со мной. — Лидия Гавриловна, а скажите-ка, какие у вас отношения сложились с Эйвазовыми и гостями дома? Были у вас с кем-то конфликты? Или, быть может, вам доводилось конфликты наблюдать?

— Эйвазовы, как и их родственники и гости, замечательные люди — я нашла в их лице множество друзей, и у меня со всеми ровные и теплые дружеские отношения.

Кажется, я чуть переусердствовала с патокой и два раза употребила слова с корнями 'друг'. Будь в этой комнате Ильицкий, он непременно бы ухмыльнулся и вставил какой-нибудь едкий комментарий.

— Да? — изумился в ответ Севастьянов, — а один... из свидетелей сказал, что у вас с господином Ильицким постоянно случались эти самые конфликты. Каждый день буквально.

Пристав смотрел на меня испытующе, но на губах играла все та же неискренняя улыбка. В ответ и я улыбнулась как можно безобиднее:

— Так те конфликты были из-за политических убеждений, а разве знаете вы русскую семью, в которой не ссорились бы за столом из-за политики? Евгений Иванович замечательный человек, у него отличное чувство юмора, которое, правда, не все понимают...

— Ну да, ну да, — покивал Севасьянов. — А с остальными членами семьи у Евгения Ивановича какие отношения? Много таких, кто его чувство юмора не понимает?

Да что ж он к нему прицепился, к Ильицкому?! Я уже начинала нервничать...

— Насколько мне известно, у него со всеми были ровные и теплые отношения, — осторожно сказала я.

— И дружеские еще, наверное? — уточнил Севастьянов.

— Да... — Надо мною, кажется, уже явно издевались.

— А вот у нас имеются другие сведения... — Севастьянов выдержал паузу, поднимаясь со стола и молча шагая к противоположной стене. Мне в это время огромных усилий стоило не озираться испуганно на Кошкина, не впиваться ногтями в ладони и вообще вести себя так, словно мне дела нет до Ильицкого и до их сведений. Севастьянов продолжил: — вы разве запамятовали, как однажды вошли в столовую и застали весьма пикантную сцену между господином Ильицким и убиенной Елизаветой Тихоновной?

Он снова впился в мои глаза цепким взглядом, а я, по-прежнему не показывая волнения, думала о том, что если сейчас примусь выгораживать Ильицкого — мне все равно не поверят. Еще и друга в лице Кошкина потеряю. Но и 'топить' его, разумеется, было нельзя: пристав и так невзлюбил Ильицкого.

— Вы о поцелуе?.. — я наклонила лицо, всем видом показывая, как смущена. — Право, я уже тысячу раз пожалела, что имела неосторожность рассказать об этом Андрею Федоровичу. Он домыслил бог знает что, а я всего-то видела, как они стояли рядом возле камина... Прошу вас, не будем больше об этом, мне ужасно стыдно, что я невольно оговорила Елизавету Тихоновну.

— Нет уж, голубушка, придется нам на эту тему договаривать...

Сквозь напускную любезность Севастьянова чувствовался жесткий тон, и я поняла, что мой маневр не удался: судебный пристав не собирался щадить чувства юной девицы, а возможно, и вовсе не поверил мне.

— Так что же не было никакого поцелуя? — спросил он прямо.

Первым моим порывом было применить все свои актерские таланты, чтобы пылко крикнуть 'Богом клянусь, не было!', размашисто перекреститься и смотреть на Севастьянова честным взглядом. Уверена, у меня бы получилось, но в этот момент я некстати вспомнила последний разговор с Андреем и его вопрос, такой простой и безыскусный — могла бы я за Ильицкого поручиться?

Я смешалась, отвела взгляд и, не в силах больше разыгрывать хладнокровие, молвила едва слышно:

— Я не знаю...

Севастьянову этого хватило, он вновь бросил взгляд на Кошкина, и мне показалось, что он уже распоряжается об аресте. Потому заговорила пылко, понимая, вместе с тем, что мои слова уже не будут услышаны:

— Даже если этот поцелуй был — это всего лишь поцелуй, это ничего не значит. Я знаю, что Евгений Иванович очень хорошо относился к Елизавете Тихоновне, он любил ее... — выпалила я отчаянно.

— Любил?! — задрал брови на лоб Севастьянов, и я поняла, что опять сказала лишнее.

Хотя, собственно, почему лишнее?

— Да, любил, — повторила я уже спокойнее, — мне так казалось. Он всегда очень нежно к ней относился, я уверена, он не мог бы причинить ей зла. Я ручаюсь за это.

Последнюю фразу, к моему удивлению, я произнесла совершенно искренне и даже не задумываясь. И сразу я почувствовала, как легко мне стало — он ведь действительно не мог этого сделать.

Севастьянов, однако, меня уже и не слышал — я говорила в пустоту.

— Да-да, хорошо, у вас есть еще какие-то сведения для нас?

— Нет...

— Тогда вы свободны, благодарю за помощь следствию.

* * *

— Что это было? — не прошло и пяти минут, как меня нашел в парке урядник Кошкин и, понижая голос, нервно задал вопрос. — То вы видели, как они целовались, то не видели! Вы что, шутить вздумали с Севастьяновым?

— Мне совершенно не до шуток, Степан Егорыч, — ответила я мрачно.

— Чего вы добиваетесь?

Я подумала, что это даже к лучшему, что он нашел меня — оглянулась по сторонам, убеждаясь, что поблизости никого нет, и ненавязчиво взяла Кошкина под руку, решив прогуляться с ним, а заодно поговорить.

— Я добиваюсь, прежде всего, чтобы следствие вычислило убийцу. — Волнение мое давно прошло, теперь я была спокойна и могла трезво рассуждать. — А Севастьянов, взявшись за Ильицкого, идет по ложному пути. Ведь он подозревает именно его?

— Подозревает, — подтвердил Кошкин, — но для этого и оснований полно: вы лучше меня знаете этого Ильицкого — это же ужас, что за человек! И с Эйвазовой у него определенно какие-то отношения были... не просто какие-то, а любовные! Уж извините, что так прямо говорю. И про драку его с Миллером нам все известно, и про то, какой он вспыльчивый и ревнивый. А самое главное — никто не может с точностью сказать, где он был в ночь убийства. Он исчез как раз тогда, когда вы видели этого загадочного мужчину рядом с потерпевшей — ведь вы его видели, Ильицкого! Разве это не очевидно?!

— Не очевидно, — упрямо возразила я. — А... где был хотя бы Миллер в ту ночь — тоже ведь никто подтвердить не может! Наверняка он сказал вам, что спал, но...

Кошкин во время моего запальчивого монолога даже не смотрел на меня.

— Что? — не выдержала я. — У него есть алиби?

— Да, есть, — подтвердил неохотно Кошкин. Помялся и добавил: — одна из дам сказала, что была с ним в ту ночь.

Наверное, в этот момент у меня было очень глупое выражение лица.

— Какая дама?

— Дама, словам которой можно верить. В общем, Севастьянов в его алиби не сомневается.

Я же лихорадочно соображала, о какой даме он говорит. Едва ли о ком-то из горничных или дворовых девушек — увы, дамами их Кошкин называть бы не стал, а Севастьянов не поверил бы их слову так безоговорочно. Разумеется, это и не Ильицкая. Кто тогда — Натали?..

Я ахнула, поняв, что кроме нее действительно больше некому. Но зачем она так сказала — Андрей ее попросил солгать?

— А сам Андрей Федорович подтвердил ли... слова той дамы?

— Нет, он, напротив, все отрицал, — морщась, ответил Кошкин. — Кажется, Миллер не вполне понимает, что здесь произошло, раз предпочитает играть в благородство. Сказал, что всю ночь был в своей комнате, крепко спал и ничего не слышал.

Меня же это расстроило еще больше: раз Андрей ее об этом не просил, значит, это правда... Значит, Натали и правда совершила подобную глупость. Хотя... возможно, мне стоит только порадоваться за них. И у Андрея, по крайней мере, есть алиби.

— А князь Орлов? — через силу спросила я. Наверное, я бы уже не удивилась, узнав, что и у него есть алиби подобного рода.

— Его Светлость были одни, но вы же понимаете, Михаил Александрович вхож в такие круги и является столь значимой личностью, что... словом, Севастьянов даже допрашивать его не хотел. Лишь когда Его Светлость сами пришли в библиотеку и буквально потребовали, чтобы их допросили, как и остальных, Севастьянов оформил показания.

Я отлично понимала пристава: тому хочется выслужиться, раскрыв громкое преступление, но он отлично знал, кого имело смысл держать в подозреваемых, а в сторону кого и дышать не стоило. Окажись Михаил Александрович и впрямь убийцей, боюсь, Севастьянов не решился бы его арестовать. Интересно, что бы сделал Кошкин?

— А что вы думаете по поводу князя? — спросила я его.

Кошкин лишь пожал плечами довольно равнодушно и ответил:

— Его Светлость такой же подозреваемый, как и все остальные. Тем более, никто его не может подтвердить его алиби. Севастьянов на его арест никогда не пойдет, но есть чины и повыше Севастьянова.

— То есть, вы подозреваете всех, — констатировала я. — Должно быть, и меня тоже?

Кошкин даже не удивился вопросу — похоже, размышлял об этом не раз:

— У вас тоже нет алиби: Даша видела вас около полуночи, но потом вы ушли. Севастьянов не думает, что убийцей могла быть женщина, но... вы знали о прачечной и о веревке. И вы единственная, кто утверждает, что с Эйвазовой был некий мужчина. А был ли он вообще, этот мужчина?

Я же в ответ только улыбалась — но несколько натянуто. Сейчас и наши доверительные беседы с Кошкиным виделись мне в другом свете: почему он взялся мне обо всем рассказывать? Уж не для того, чтобы лишь быть поближе ко мне и иметь возможность присмотреться? Наверное, и все сказанное им, стоило мне ставить под сомнение — едва ли он со мною полностью искренен. Я поежилась и очень захотела вернуться в дом.

Когда знаешь, что за тобой наблюдают и изучают исподтишка — чувствуешь себя неуютно, — вынуждена была признать я.

Однако, как ни хотелось мне поскорее свернуть беседу, Кошкин был мне еще нужен, потому я продолжила разговор.

— Что ж, надеюсь, дальше подозрений ваши мысли относительно меня не продвинутся. Все же я хотела спросить вас об Ильицком — он хоть как-то объяснил, где был вчера и в ночь убийства?

Кошкин шумно выдохнул — по-видимому, эмоций к Ильицкому у него уже не осталось.

— Ну... для начала он спросил у Севастьянова, в каком он звании, что смеет его допрашивать — звание, естественно, оказалось ниже, чем у Ильицкого, и тогда он заявил, что говорить будет только с начальством Севастьянова. Представьте себе реакцию Пал Палыча, который уже лет пять считает себя наместником Бога в Пскове, — Кошкин не без удовольствия хмыкнул.

— А по делу-то он хоть что-то сказал? — поторопила я.

— Так говорю же — отказался давать показания Севастьянову.

Плечи мои опустились: ну что за несносный человек?! Зачем он сам себя губит! Кошкин, однако, продолжил:

— Но, похоже, он с прошлой ночи в том трактире и сидел — хозяин заведения так сказал, когда Ильицкого забирали. И вроде как не один, а с неким Гришкой-цыганом. Цыган этот часто бывает в трактире, его там знают.

— Так, выходит, у него есть алиби? — робко и все еще не веря, уточнила я.

Кошкин же покачал головой:

— Ильицкий явился в трактир ночью, но кто знает — до убийства или после? А цыган к нему присоединился уже на следующий день, в полдень примерно. Вместе они и сидели, что-то обсуждая, и даже, как говорят, ссорились. Цыган пару раз за день куда-то отлучался... впрочем, и Ильицкий отлучался. Потом, под вечер, они ушли уже вместе, а вернулся Ильицкий один, снял комнату и ушел спать. Да, еще любопытная деталь! Говорят, видели как цыган возле трактира к девчонке какой-то деревенской приставал — звал с собой. Мол, у него скоро много денег будет, уедет в Петербург и заживет там как барин. Но сочинял, наверное — цыган этот вообще большой сочинитель, как я понял.

— Ну... а что если допросить этого цыгана? — еще не теряла надежды я. — Может, он расскажет что-то?

— Его и так ищут с самого утра, но пока найти не могут, — устало развел руками Кошкин.

* * *

Григория нашли вечером того же дня — в погребе дома его сожительницы в Масловке, зарезанного и уже остывшего.

Глава XXXIII

Было уже за полночь, когда я, едва забывшись тревожным сном, проснулась из-за шума в коридоре — кто-то громко говорил, рыдала Ильицкая и, кажется, я различала голос ее сына. Я тотчас вскочила на ноги, понимая, что снова что-то случилось, и едва успела набросить поверх сорочки шаль, чтобы выглянуть за дверь.

Так и есть, в коридоре вдоль стен стояли полицейские урядники и увещевали домочадцев, чтобы те оставались у себя — не спал, кажется, весь дом. Голоса же доносились из дальнего конца коридора — оттуда, где была спальня Ильицкого — там горел свет и говорили на повышенных тонах. Однако не успела я сделать и шагу за дверь, как возле меня возник Кошкин:

— Лидия Гавриловна, ступайте спать, вам нечего здесь делать! — совершенно неделикатно он пытался втолкнуть меня обратно в комнату.

— Уберите руки!

То ли от негодования, то ли от волнения у меня взялись откуда-то силы, и я толкнула Кошкина — да так, что, что он отшатнулся к противоположной стене, а после, пока полицейский меня все же не задержал, я бросилась бежать на голоса.

Там, в другом конце коридора, было больше света. Дверь в комнату Ильицкого оказалась раскрытой настежь, а внутри шныряли полицейские и учиняли самый настоящий обыск. Сам Евгений сидел в углу и вяло огрызался на какой-то вопрос Севастьянова, еще не замечая меня.

— Что... что здесь происходит? — вырвалось у меня от отчаяния, потому что я догадывалась, что за обыском неминуемо последует арест. — Вы же хотели прежде допросить цыгана, вы не имеете права вот так просто...

Я произнесла все это скороговоркой и лишь после поняла, что выдала Кошкина — про цыгана я, как и все остальные, не должна была бы знать.

Севастьянов же, прекратив разговор с Ильицким, внимательно на меня посмотрел, разумеется, заметил мою оплошность и сделал выводы.

— Мы не смогли допросить цыгана, Лидия Гавриловна, — отозвался тот на удивление спокойно и даже сделал знак Кошкину не трогать меня. Севастьянов поднялся с кресла и медленно, продолжая со вниманием смотреть мне в глаза, подошел ближе. — А знаете почему? Потому что его нашли мертвым в погребе дома его сожительницы, в Масловке. Ножом со спины закололи, знаете ли.

Я невольно ахнула и отшатнулась от него.

— Ну, не при дамах хотя бы! — поморщился Ильицкий в адрес Севастьянова. — Даже мне от этих подробностей не по себе...

— Прошу прощения, Лидия Гавриловна, — пристав не к месту улыбнулся. — Но согласитесь, что совпадение забавное: только цыган и мог подтвердить ваше алиби, Евгений Иванович, или опровергнуть — а его так не вовремя убили. Или наоборот вовремя?.. — въедливо уточнил он.

Но тут он отвлекся, потому что один из урядников, проводивших обыск, воскликнул вдруг с воодушевлением:

— Пал Палыч! Мы нашли! Мы нашли...

Он бросился к начальнику, подобострастно показывая ему некий очень мелкий предмет, извлеченный, кажется, из кармана сюртука Ильицкого, что висел на стуле. Желая рассмотреть предмет, я сделал шаг вглубь комнаты и остановилась у письменного стола.

Это было золотое украшение — громоздкий перстень без камня, но с вензелем в виде буквы 'М', насколько я сумела разглядеть.

Поняв, что это означает, я вновь вскинула испуганный взгляд на Ильицкого — как этот перстень оказался в его вещах? Почему? Его подкинули ему, не иначе...

— Вот, Лидия Гавриловна, полюбуйтесь, — Севастьянов, взяв перстень двумя пальцами, показал его мне, давая убедиться, что на нем действительно выгравирована буква 'М'. — Друзья и приятели цыгана Гришки говорят, что у того из всех ценностей был один-единственный перстенек с буквой 'М', а после Гришкиной смерти он, видите ли, пропал. Я-то подумал сперва, что спер кто-то из его же дружков — обычное дело — а потом, думаю, дай-ка у Евгения Иваныча спрошу — вдруг, что знает? И очень, скажу я вам, некрасиво получилось, когда Евгений Иванович сперва отрицал, что перстень этот трогал, а потом его нашли в его же вещичках... Может, теперь хотите что-то сказать, господин Ильицкий?

Я отметила, что особенно удивленным Евгений не выглядел — скорее, ему было досадно. Вот и сейчас он, нахмурившись и почти через силу, произнес:

— Выкупил я этот перстень у Гришки. Неужели ты, любезный, думаешь, что стал бы я руки марать из-за этой побрякушки?

Смотреть на меня Ильицкий старательно избегал.

— Выкупили, Евгений Иванович, или хотели выкупить, да Гришка не отдал? — Севастьянов снова улыбнулся, будто подловил его. — Думается мне, что все же второе.

— Да мне... — Евгений поднял на меня короткий взгляд и проглотил последнее слово, а вместо этого сказал: — Мне все равно, что ты думал. Любезный. Сомневаюсь, что тебе вообще есть чем думать.

Я все это время без выражения смотрела на Ильицкого. Он продолжал топить себя, но, право, для меня было очевидным, что вне зависимости от того, насколько экспрессивными и обидными будут его слова в адрес Севастьянова, его выведут отсюда в наручниках. По-видимому, это понимал и он сам. Мне хотелось только одного, чтобы он просто посмотрел на меня. И, спустя еще минуту, когда Севастьянов уже распорядился увести Ильицкого в казенную карету для доставки в Псков, я этого все же дождалась. Только не было в его глазах ни нежности, на которую так рассчитывала, ни попытки хоть что-то объяснить мне.

Молясь только о том, чтобы он подольше не отводил взгляд, я изо всех пыталась дать ему понять, что верю ему, и что буду с ним до конца. А потом медленно повернула голову назад, оглядываясь на стол, прижавшись к которому я стояла. В верхний ящик этого стола несколько дней назад Ильицкий при мне убирал заряженный револьвер — и он все еще лежал здесь, как я смогла убедиться, приоткрыв ящик за своей спиной, пока все разглядывали перстень, и нащупав пальцами холодную рукоятку. Сама я, разумеется, воспользоваться револьвером не смогла бы, но я сумею передать его Ильицкому, а ему, я уверена, даже стрелять не придется. Ни один из урядников, находящихся в комнате, не вооружен — они выпустят его с револьвером сразу...

Я очень надеялась, что он понял меня правильно и, когда снова подняла взгляд на Ильицкого, он действительно смотрел на этот самый ящик. А потом мрачно и свысока усмехнулся, как будто найдя в происходящем что-то забавное; вновь поднял взгляд на мое лицо и — отрицательно покачал головой, всем видом давая понять, чтобы я и думать забыла о своей затее.

Еще мгновение спустя один из урядников, не зная толком, как теперь обращаться к Ильицкому и так и не решившись надеть на него наручники, попросил его пройти с ним. Я же, заставляя себя молчать, что было сил вцепилась пальцами в столешницу и едва сдерживалась, чтобы не воспользоваться этим револьвером самой... Удерживала более всего меня лишь робкая надежда, что он придумал какой-то другой, более удачный способ побега. Ведь не может же быть, чтобы Ильицкий просто позволил этим людям обращаться с собой как с преступником!..

Но его уводили дальше и дальше по коридору, а я все надеялась на что-то. Лишь когда я вновь услышала рыдания его матери — видимо Ильицкого проводили мимо ее комнаты — я очнулась и скорым шагом направилась туда. Безобразные сцены с истериками матери это самое меньшее, что ему сейчас нужно. Людмилу Петровну я нашла в очень плохом состоянии: простоволосая, в одной сорочке, она цеплялась за рукав Севастьянова и сквозь рыдания умоляла отпустить ее сына. Ильицкий же шел, ровно держа спину, будто не слышал ничего — право, мог хоть слово сказать матери... Не дожидаясь, пока Ильицкую с присущей им деликатностью начнут успокаивать урядники, я сама бросилась к ней и уговорами и просьбами увела все же в комнату. Успокоительный укол Андрея был бы сейчас очень кстати, но Миллер был единственным, кто даже не выглянул — будто его совершенно не волновало, что происходит в доме. Я врала Ильицкой с три короба, обещая, что ее сына вовсе не арестовали, а лишь отвезли для выяснения каких-то подробностей, и он скоро вернется. Это действовало плохо, так что я послала горничную к Аксинье, в надежде, что та приготовит успокоительный отвар или хоть что-то, что остановит ее истерику...

* * *

Стоит ли говорить, что той ночью я так и не уснула больше. Когда удалось все же успокоить Ильицкую, я заперлась у себя, потому как совершенно не хотела никого видеть, отвечать на вопросы и делиться своими мыслями. А в мыслях был сумбур.

Однако бездействовать я все же не собиралась: на моем бюро уже лежало несколько начатых писем к Платону Алексеевичу. Я пыталась найти слова, чтобы просить его, умолять приехать сюда и вытащить Ильицкого — у моего попечителя были для этого возможности и, вероятно, я имела право просить. Потому что он уничтожил когда-то моих родителей и, должно быть, чувствовал свою вину — ведь должна же быть причина, по которой он всегда так ласков и предупредителен со мной? Значит, вину он действительно чувствует — и я не имею право этим не воспользоваться сейчас, как бы цинично это не выглядело!

Но... это было бы так бесчестно по отношению к родителям, к памяти о них... Предать их и унижаться, прося помощи у их убийцы. Возвращаясь к этой мысли, всякий раз я мяла начатое письмо и швыряла его в сторону, задыхаясь от душивших меня слез. Я ненавидела себя за это письмо, но садилась, брала чистый лист и начинала заново, зная, что дописать все равно придется. По-другому нельзя. Адреса Платона Алексеевича я, разумеется, не знала: даже когда я писала ему из Смольного, то отправляла письма через Ольгу Александровну — так же я собиралась поступить и на этот раз.

Когда рассвело, я запечатала переписанное раз десять письмо в конверт, переоделась в платье для уличных прогулок, а после озаботилась поиском плотной вуали для шляпки. Дело в том, что после посещения почты я намеревалась заехать в место, где мне совершенно не нужно, чтобы лицо мое видели. В Пскове меня вряд ли бы кто-то узнал, но все же...

Глава XXXIV

В город меня отвез Никифор, благо полиции в усадьбе уже не было, и никто нас не удерживал. На почте я выведала адрес полицейского управления и, покинув здание через черный ход, решила добраться туда на извозчике — не для того я прятала лицо под вуалью, чтобы появляться в полиции с домашним кучером Эйвазовых.

Мне необходимо было поговорить с Ильицким — узнать, зачем ему нужен был этот проклятый перстень и заставить его вспомнить хоть кого-то, кто мог бы подтвердить его алиби. Я очень рассчитывала на помощь Платона Алексеевича, но и он при всех своих связях не волшебник. В любом случае мне нужно было сперва убедить моего попечителя, что Евгений невиновен.

Но мне категорически не везло... В управлении я застала одного только Кошкина — если бы не моя опрометчивая несдержанность сегодня ночью, то лучше бы и быть не могло, но теперь, когда отношения с Кошкиным испорчены... у меня и так было крайне мало шансов, что меня, не родственницу, вообще пустят к Ильицкому, теперь же шансов не осталось вовсе.

Я замешкалась в дверях, когда увидела Кошкина, а тот порывисто поднялся из-за стола, одергивая гимнастерку:

— Утро доброе, сударыня, чем могу... — В этот момент я убрала вуаль от лица, и Кошкин сразу поник: — ах, это вы, Лидия Гавриловна, ну, доброе утро.

Он глядел на меня хмуро и, наверное, недоумевал, зачем я пришла. А впрочем, может, как раз отлично понимал — умственные способности Степана Егоровича я уже имела возможность оценить.

— Здравствуйте... — машинально ответила я, но так и не решилась подойти ближе и даже посмотреть ему в глаза. Я и впрямь чувствовала себя виноватой.

— Кстати, спасибо, что потрохами выдали меня Севастьянову — я о цыгане. По вашей милости вот... в выходной работаю, — он обвел рукой заваленный бумагами и папками стол.

— Простите... я не хотела, чтобы вас наказывали, — я все же подошла к не нему и без приглашения села напротив. — Степан Егорович, мне нужно увидеться с одним из ваших заключенных. С Ильицким.

Тот нахмурился и замотал головой:

— Это исключено! Не подумайте, что я из мести, но... не положено.

— Я понимаю, — с готовностью кивнула я и тотчас полезла в ридикюль.

Внутри лежала специально приготовленная для этого мамина брошка — русские называют это 'взятка'. Я отлично понимала, что за все в этом мире нужно платить, но больших денег у меня, разумеется, никогда не водилось, а из всех ценностей только брошь и была. Мне нелегко далось решение расстаться с нею, но увидеться с Евгением сейчас казалось важнее. В конце концов, память о маме у меня все равно отобрать никто не в силах, а брошка... брошка это всего лишь вещь. Мама сама же меня и учила, что не следует сильно привязываться к вещам.

Потому я, уже не колеблясь, вынула брошь и аккуратно положила ее перед Кошкиным.

— Что это?.. — насторожился он.

Я не нашлась, что ответить, но Кошкин, кажется, и сам догадался:

— Лидия Гавриловна, ну что вы, право слово... — он разволновался и, нервно оглядываясь на двери, сунул брошку обратно мне в ладонь. — Не нужно... нас за это наказывают.

Признаться, я была немного уязвлена и чувствовала себя теперь неловко:

— Так вы еще и взяток не берете? — несколько ехидно спросила я.

— Ну... — Кошкин замялся, — у некоторых не грех и взять... но понимать же надо, у кого можно. У меня тоже сестра и мать есть, в конце концов.

Он помолчал еще, как будто принимая решение, а потом поднялся из-за стола и начал собирать свои бумаги, запирая их в несгораемый шкаф.

— Ладно... полчаса я вам могу дать, коли уж так нужно.

И, прежде чем я успела сказать хоть что-то, вышел за дверь, оставив меня в кабинете в одиночестве. Все-таки я не понимала этих русских и, должно быть, не пойму никогда. Сейчас же я поднялась со стула, нервно снимая с головы шляпку и осматриваясь.

Ильицкий появился неожиданно. Урядник чуть подтолкнул его, нерешительно остановившегося в дверном проеме, напомнил, что у нас только полчаса и закрыл за собой дверь. Тотчас я услышала, как поворачивается ключ в замочной скважине. Я смотрела на Евгения и не знала, что сказать ему — перед встречей я готовилась, продумывала детали, но сейчас все вылетело из головы.

Выглядел он в общем-то неплохо — только был небрит и чуть бледнее, чем обычно, а красные, воспаленные глаза говорили о том, что ночь он провел в бодрствовании.

Наконец, я заговорила через силу:

— Я тебе теплые вещи привезла — говорят, здесь холодно... и поесть. Аксинья приготовила.

— О, как ты предусмотрительна, — он и не взглянул на принесенный мной сверток. — Надеюсь, внутри я найдут напильник?

Он шутил, а я чувствовала, как к глазам подступают слезы и, не желая показывать их ему, отвернулась к зарешеченному окну. И тотчас почувствовала, что он дотронулся до моего плеча:

— Прости.

Наверное, я не должна была так поступать, ведь я приехала сюда по делу — по конкретному делу, а не в надежде на его нежности. Однако, не сумев сдержаться, я порывисто обернулась, сама прижимаясь к его груди и осыпая его лицо и шею поцелуями — наверняка неумелыми, но пылкими.

— Ненавижу тебя, ненавижу, — шептала сквозь слезы и поцелуи я, — ну почему ты каждый раз изводишь меня, почему не можешь побыть нормальным человеком хоть какое-то время? Хотя бы теперь... И почему я такая дура, что все равно люблю тебя...

Я сжимала в кулаках ткань его сорочки, сжимала очень крепко — как будто боясь, что он в любой момент может оттолкнуть меня и свысока заметить, что мое поведение неуместно. И все не могла понять, почему он этого не делает. Хотя Ильицкий и прекратил мои хаотичные поцелуи, крепко удерживая голову, но тотчас сам нашел мои губы своими и целовал меня столь нежно, горячо и как-то необычно сладко, что мне показалось, будто он и впрямь что-то чувствует ко мне. Должно быть, я потеряла остатки разума от этого поцелуя, потому что, отстранившись, спросила несколько удивленно:

— Ты меня любишь?

И тотчас пожалела об этом, потому что он криво улыбнулся и, не раздумывая, ответил:

— Это просто называется 'французский поцелуй'. Странно, что тебя этому учит русский неотесанный мужлан, да?

Вернувшись в жестокую реальность, я отвела взгляд и попыталась отвернуться — чтобы только не говорить ему снова, что ненавижу его. Очевидно, что Ильицкий лишь забавляется со мной. Наверное, я все же нравилась ему чем-то, возможно, и не только тем, что похожа на красавицу Нину Гордееву. Ведь не стоит забывать, что он обещал мне недавно целый месяц. Месяц, это все же не мало — как посмотреть... Но о любви здесь можно говорить едва ли. Была Лизавета, которая и мертвой стояла между нами. Он любил ее и, вероятно, любит до сих пор. Или не любит, но все равно забыть вот так сходу не сможет. Я бы сама, наверное, разочаровалась в нем, если б он ее забыл.

Не без труда, но я все же пыталась сосредоточиться на том, что действительно было важно сейчас. Потому что во мне все же жила надежда, что, если я спасу его, если он узнает, какой умной, верной и великодушной я могу быть, то он полюбит меня. Лизавета никогда бы не сделала для него того же, она бы не решилась! Она и на драку его с Андреем лишь смотрела из окна, как томная принцесса из башни.

— Я, собственно, приехала лишь для того, чтобы спросить, хоть кто-то видел, как цыган отдавал тебе перстень добровольно? Что ты заплатил ему, а потом вы мирно разошлись. Хоть один человек это видел?

Ильицкий в ответ хмыкнул устало:

— Не сомневаюсь, что ты бы его из-под земли достала, если бы такой человек был. Но, увы: я и в деревню к Гришке поехал лишь потому, что перстень он держал в доме. Никто этого не видел.

— Зачем вообще тебе нужен был этот перстень? — едва не простонала я от досады. — Или... ты же понимаешь, что моя глупая версия — тем вечером, на веранде — я выдумала ее, лишь чтобы позлить тебя. Я вовсе не думаю, что твоя мать... что ты сын Самариной! Это чушь полная, а не версия!

— Разумеется, чушь полная... — отозвался он, поморщившись. Однако смотрел на меня так, будто хотел еще что-то сказать, но не решался. И все же спросил, став куда серьезней: — у тебя с собой твоя брошка?

— Брошка? — изумилась я. — Да, а зачем она тебе?..

Тотчас я раскрыла ридикюль, в котором лежала брошь, приготовленная в качестве взятки, и подала ее Ильицкому, мучимая почему-то дурными предчувствиями.

Он поднес ее к самому окну, поворачивая оборотной гладкой стороной, на которой была выгравированная надпись.

— Видишь этот вензель?

Он указал на едва различимый витиеватый значок у самого замочка.

— И что? Думаю, это всего лишь клеймо мастера, который эту брошь делал.

— Верно. Так вот на перстне цыгана стоит такое же точно клеймо, — сказал он, отдавая брошку, — эти два украшения отливал один мастер, понимаешь? Причем, ювелир этот местный, его лавка находится в Пскове, на Губернаторской улице — maman и сейчас заказывает у него украшения. Брошь твоя изготовлена здесь, в России, и я на что угодно готов спорить, что этот 'Большой Т.' — русский. И, видимо, Софи была ему далеко не безразлична...

— Не смей клеветать на мою маму, — в совершенном смятении я замотала головой, не желая даже обсуждать это. — Я понимаю, к чему ты ведешь, но моя мать была честной женщиной и всю жизнь любила только одного мужчину — моего отца...

И вновь вспомнила, как мама выпрыгнула из кареты, бросая меня одну, чтобы только быть с ним. Даже, если у нее и был кто-то до отца — она не хранила бы столько лет подарок того мужчины. Однако почему-то она эту брошь все же хранила. Да еще и мужчина этот был русским — Ильицкий прав.

— Я не хочу сказать ничего дурного о твоей матери, — он утомленно покачал головой, — я о другом... с чего ты вообще взяла, что ты француженка по рождению? — он снова держал меня за плечи и в упор смотрел в глаза, как будто пытаясь достучаться. — Ты ведь родилась в тот же год, что и Наташа, верно? В год, когда Самарина покончила с собой. Звали ее Софи, а мужа ее Тимофеем — 'Большой Т.'. И брошь твоя принадлежала некогда Софье Самариной, а после, через приемных родителей, попала к тебе!

То, что он говорил, больше всего было похоже на безумие, на бред, но мне отчего-то становилось все страшнее. Я даже с силой вырвалась из его рук и нервно улыбнулась, еще надеясь, что он как обычно шутит. А потом уточнила:

— Ты хочешь сказать, что моя мать — Софья Самарина?

— А почему нет?! Не так много причин, по которым у тебя могла оказаться брошь, изготовленная здесь, в Пскове?

— Не бывает таких совпадений — бред какой-то! — уже более взволнованно отозвалась я. — И Андрей ведь говорил, что у Самариной был сын, а не дочь!

Ильицкий как-то очень быстро сдался:

— Мало ли, что там говорил Андрей. Но — ладно, бред. Можешь считать, что я это выдумал в отместку за ту твою версию. Я потом по всему дому, если хочешь знать, искал портреты отца и сравнивал, насколько я на него похож.

Кажется, теперь он пытался свести все к шуткам, но мне переключиться так же легко не удавалось. Против моей воли я уже начала задумываться над его версией.

Я помню родителей с самых ранних лет. Ни слов, ни намеков на то, что они мне неродные не было! Но... с тех же самых пор вокруг них были какие-то тайны. Тогда мне это казалось естественным, но сейчас уже я понимаю — что-то было скрыто от меня. И эти постоянные переезды родителей, и их странная смерть... И почему меня привезли в Россию? Почему взяли в Смольный, где воспитывали лишь дворянок. Русских дворянок!

— Бред... — повторила я и посмотрела на Ильицкого.

Тот глядел на меня с жалостью — едва ли он хотел лишь поиздеваться в этот раз. Но я с трудом переношу, когда меня жалеют, потому быстро вернула равнодушное выражение лица и спросила многозначительно:

— Так ты для меня выкупил этот перстень?

— Подумал, что тебе понравится эта загадка. Я же не рассчитывал, что в самом ближайшем времени тебя ожидают другие, куда более занимательные. — Он, очевидно, вспомнил о Лизавете, и ухмылка его дрогнула. Продолжил он уже суше: — мы с Гришкой пришли в этот дом в Масловке позавчера вечером, когда уже темнело. Я думал, что он действительно не захочет продавать перстень — раньше, по крайней мере, он отказывался наотрез, дорожил им. Но вчера расстался с ним легко, даже не торговался.

— Говорят, он рассчитывал получить от кого-то большие деньги...

— Да, знаю, — Ильицкий поморщился, — мне он тоже говорил, что скоро заживет как богач. Я не знал тогда еще, что Лиза... что ее больше нет, и не придавал значения. Думаю, Гришка знал, кто ее убил. Скорее всего, человек этот довольно состоятельный, и он рассчитывал, что тот будет платить ему за молчание.

* * *

Покинула здание полицейского управления я с тяжелым сердцем и мыслями. Ильицкий не любил меня, я была ему не нужна, и он явно не понимал, как вести себя со мной. То, что он выкупил этот перстень для меня, и что ввязался в драку — опять же из-за меня — временами обнадеживало. Он не был совершенно равнодушен ко мне, но... достаточно было видеть, как темнеет его лицо всякий раз, когда он упоминает Лизавету, чтобы понять, насколько небезразлична она ему была.

Я сейчас жалела, что ее нет в живых, очень жалела. Будь она жива, у меня оставалась бы надежда, что однажды она наскучит Ильицкому, что он пресытится ее наигранной добродетелью и, возможно, даже когда-нибудь поймет, что я лучше Лизаветы. Но теперь ее нет, и сразу забылись все ее прегрешения — остался лишь светлый образ прекрасной и таинственной мученицы. Она будто и умерла мне назло, как бы кощунственно это не звучало! Теперь он каждую свою женщину будет сравнивать с ней, и я, разумеется, не выдержу никакой конкуренции...

Слезы все сильней и сильней застилали мне глаза, не позволяя различать дорогу — не будь на лице моем плотной вуали, прохожие наверняка бы оборачивались мне вслед.

Глава XXXV

Покинув полицейское управление, я пешком плелась к зданию почты, где, надеюсь, меня еще ждал Никифор. Пришлось признать, что съездила я в полицию напрасно: относительно убийства Лизаветы я не выяснила ничего нового. Даже о том, что Григорий что-то знал, немудрено было догадаться и без Ильицкого. Но — Евгений прав — раз цыган рассчитывал, что ему заплатят, причем заплатят хорошо, то убийца Лизаветы без сомнения человек состоятельный. Князь Орлов? Сомневаюсь, что полицейские особенно рьяно следили за домом ночью — наверняка при желании можно было и уехать тайком.

Однако я дала себе слово, что не буду делать скоропалительных выводов — нужно дождаться приезда Платона Алексеевича. Он во всем разберется, я уверена.

Никифор все еще ждал меня и, поворчав, где я столько времени пропадала, спросил, едем ли мы теперь в усадьбу. Мне ехать не хотелось. Я знала, что необходимо чем-то занять свои мысли, а в усадьбе я только и буду думать об Ильицком и Лизавете — терзаться снова и снова.

— Никифор, вы знаете ли, где здесь Губернаторская улица? — спросила я поскорее, пока не передумала.

— А отчего же не знать? Главная улица во Пскове как-никак.

— Дело в том... — помедлила я, — что барыня Людмила Петровна просила меня заехать к ювелиру и забрать ее заказ, а фамилию ювелира я забыла. Вы ведь возили барыню туда — не помните ли адреса?

— А отчего ж не помнить? — все так же бесстрастно отозвался кучер. — Туда, что ли, едем?

— Едем, — уже решительнее сказала я.

Псков был городом небольшим, но древним — впервые упоминался, насколько я помнила из курса истории, еще в летописях 903 года и назывался в них 'Плесков град'. До восемнадцатого века город был важнейшей крепостью на западной границе Российской Империи, но с основанием Петербурга, конечно, утратил былое значение, хотя его башни и крепости сохранились в почти первозданном виде.

Двуколка, скрипя, неспешно катилась по мостовой, а я не без интереса разглядывала деревянные строения. Псков почти полностью был деревянным — после видов отстроенного в камне Петербурга мне это было в диковинку. Я разглядывала этот город и невольно думала о том, что, возможно, это и есть моя родина, что я родилась в этих местах. Что, если Самарина действительно моя настоящая мать?.. Сейчас мне эта версия не казалась такой уж безумной: судя по ее портрету, мы даже несколько похожи. Конечно, по тому изображению трудно судить о ее внешности, но что, если кто-то, кто знал Самарину, взглянет на меня — и сразу поймет, что я ее дочь? Мне даже думать было об этом страшно, потому что то, что знала я о Самариной, убеждало меня, что она была плохим человеком. Злым, жестоким, эгоистичным. Убить себя, бросая сиротой своего ребенка, чтобы только испортить настроение новым хозяевам усадьбы — кем же нужно быть, чтобы устроить такое...

Дом, возле которого остановил Никифор, тоже был деревянным, но довольно крепким. Двухэтажное строение с кустами шиповника вдоль фасада и высокими чисто отмытыми окнами. Парадное крыльцо выходило прямо на улицу, а возле двери сразу привлекала внимание броская медная табличка, гласившая, что здесь находится лавка ювелирных дел мастера Йохана Карловича Лайне, а рядом — тяжелое бронзовое кольцо, которым я, недолго думая, постучала в дверь.

Мне довольно скоро открыла горничная в простом сером платье с чистым передником и, сделав книксен, пропустила в приемную:

— Господин Лайне сейчас очень занят, — тоненьким приятным голосом сказала она, — он сможет принять вас, только если вам назначали время...

Она смотрела на меня, ожидая, что я назову свое имя, и она могла бы сверить его с расписанием ювелира.

— Мне не назначали... — признала я с извиняющейся улыбкой и, понимая, что сейчас девушка попросит меня зайти позже, поспешила продолжить: — я очень прошу вас — просто покажите господину Лайне эту брошь, — я подала ей украшение, — если он не узнает ее или не захочет сам увидеться с ее хозяйкой, я тотчас уйду.

Поколебавшись мгновение, горничная взяла брошку и кивнула:

— Обождите в гостиной, — она открыла передо мной дверь, а сама прошла дальше, вглубь дома.

Гостиная, где меня оставили в одиночестве, было небольшой и очень темной — свет давали лишь несколько свечей в бронзовых канделябрах. Казалась она странной и неуютной, и в стиле ее чувствовался разброд. Например, у стены стоял вычурный с позолотой столик, родом, кажется, из Франции времен Людовика XIV, рядом софа в восточном стиле, а напротив одинокий стул эпохи регентства. Но старинных и чрезвычайно любопытный вещиц здесь было множество: мое внимание сразу привлекла полка стеллажа, уставленная шкатулками разной величины и материалов — здесь были и серебряные, инкрустированные камнями, и резные, красного дерева, и бисерные, и даже целиком выточенные из камня. Нагнувшись к одной, я чуть приподняла крышку и, прищурившись, сумела разглядеть клеймо. Действительно, такое точно, как на маминой брошке — Евгений был прав.

— Они великолепны, правда? — услышала я от дверей голос и, вздрогнув, живо перевела взгляд.

На пороге комнаты стоял невысокий худой мужчина лет пятидесяти — седовласый, в темном суконном фартуке и с пенсне на носу. Он говорил с сильным акцентом, благодаря которому я окончательно убедилась, что передо мною финн.

— Шкатулки делал еще мой отец — едва ли я решусь когда-нибудь распродать эту коллекцию, — он приблизился и несколько ревниво поставил ровнее ту шкатулку, что тронула я.

— Простите, — неловко улыбнулась я, ругая себя за неуместное как всегда любопытство, — они действительно невероятно красивы. Меня зовут Лидия, — я изо всех сил маскировала свой собственный акцент, чтобы сойти за русскую.

Господин Лайне почти в упор рассматривал меня теперь через толстые стекла пенсне. Я же не спешила представляться полностью, надеясь, что раз мастер все же вышел, отреагировав на брошку, то он уловит и мое сходство с некоторыми своими клиентами. Если это сходство есть. Мастер был пожилым, что позволяло мне надеяться, что с Самариной он был знаком лично. Но пока что ничего не указывало на то, что он меня узнал — он явно относился ко мне с подчеркнутой подозрительностью.

— Это, кажется, ваше, nuori neiti ? — произнес он, кладя брошку передо мной.

— Мое. Но, я думаю, создателем этой броши являетесь вы.

— Увы, эту брошь отливал не я, а мой отец — очень тонкая работа. Штучная. Если бы вы хотели ее продать, то я смог бы предложить вам за нее, скажем... пятьсот рублей.

Я даже растерялась от такого напора, да и то, что брошку изготавливал аж отец этого пожилого мужчины, меня порядком удивило:

— Нет-нет, — поспешно убирая брошку, отозвалась я, — я не хочу ее продавать... она мне дорога, как память о матери.

Договаривая, я еще пристальней вглядывалась в глаза за стеклами пенсне и отметила, что при последних словах господин Лайне как будто чуточку расслабился и стал даже радушнее:

— Ах, о матери — тогда понятно. Дело в том, nuori neiti, что, по правде сказать, эта брошь стоит гораздо дороже пятисот рублей. Могу я узнать имя вашей матери?

Лукавить дальше я уже не видела смысла:

— Софья... Тальянова, — поколебавшись, я назвала ту фамилию, которую, по словам Платона Алексеевича, носила мама до замужества.

Однако господин Лайне на это только покачал головой в задумчивости:

— Увы, это имя мне ничего не говорит...

— А Софья Самарина? — быстро добавила я, — в девичестве Маслова.

Лайне хмыкнул и снова посмотрел на меня настороженно:

— А вот это уже говорит. Так вы что же — дочь покойной помещицы Самариной?

Мои руки теперь мелко дрожали, и не было никаких сил унять эту дрожь. Больше всего мне хотелось присесть, однако в кресло, предложенное Лайне, я так и не опустилась:

— Я и пришла к вам, чтобы это выяснить, — сказала я уже напрямую, — вы ведь знаете, для кого ваш отец делал эту брошь?

— Увы, — тот развел руками, заставляя меня снова мучиться от неопределенности, — молодость я провел в Европе, учась ремеслу, и никогда этой броши не видел. Но это стиль работы отца, и клеймо его — эту брошь определенно делал он. Где-то в середине сороковых годов, я думаю. Это тогда была в моде подобная огранка янтаря.

— Но он мог делать эту брошь для Самариной?

Мастер пожал плечами, будто изводя меня:

— Самарины были небогаты... это мягко сказано. Но, если исходить из того, что брошь делали в сороковые, когда госпожа Самарина была ребенком, то... вполне может статься. Масловы, ее родители, были людьми состоятельными, насколько я знаю.

Я все же присела в кресло, потому что была в таком смятении, что чувствовала, как подкашиваются ноги.

— Не желаете ли воды, nuori neiti? — осведомился господин Лайне, видя мое состояние.

Но я даже не услышала его, а вместо этого спросила порывисто:

— Быть может, вы знаете хотя бы, была ли у Самариной дочь?

— Была, — без заминки ответил он, — я не знаю, что с нею теперь, но совершенно точно была. После кончины матери малышку, насколько я знаю, забрали какие-то люди, вроде как родственники, и вроде как они ее облагодетельствовали, потому как иначе девочку ждал сиротский приют, но...

— Но? — поторопила я, едва дыша.

— Отец мне рассказывал, что там не все чисто, — Лайне хитро прищурился. — Родственники эти — седьмая вода на киселе и сами крайне бедны. Куда им еще чужого ребенка? Не по доброте же душевной забрали? Ведь дом у Самариной — всем соседям на зависть. Один парк чего стоит! А тут еще по округе слух прошел, что Самарина перед смертью прокляла новых хозяев — вот, вероятно, и решили те родственники, что усадьба скоро вновь опустеет и вернется к наследнице Самариной и ее опекунам.

Конец истории я слушала настороженно, и доверие мое к господину Лайне начинало таять: снова ведьмы и какие-то проклятия. Больше похоже на то, что этот Лайне обыкновенный сплетник.

— А проклятие не сработало, получается? — уточнила я скептически.

— Получается, — пожал плечами ювелир, нахмурился и сам вернулся к первоначальной теме: — так что дочь у Самариной определенно была. Родственники те -люди неместные и увезли девочку куда-то далеко. Увезли бы и мальчика, да тот умер.

Я несколько оживилась:

— То есть, сын у Самариной все же был?

— А как же?! Да только болел все время, последние годы так и вовсе не вставал уже. И болезнь новомодная... не отдышка, а как-то по-другому...

— Астма? — машинально спросила я.

— Да-да, астма. Отец рассказывал, что мальчишка на руках у доктора нашего уездного умер. Доктор бы вам про Самариных больше рассказал, да он с семьей уехал из наших мест давно.

— Да, я знаю... — ответила я с досадой.

Все упиралось в доктора Миллера! Наверняка он и о Самариной мог многое рассказать, и об ее дочери. У меня все более зрела сумасшедшая мысль поехать в Томскую губернию, где жил сейчас доктор, и обо всем расспросить, но как это осуществить я пока не представляла — я не настолько вольна в поступках.

Разве что Андрей знает что-то от отца... Вдруг в тот вечер на веранде он рассказал нам не все? Ведь умолчал же о дочери Самариной почему-то! Мне вспомнилось наша первая с Андреем встреча, как он смотрел на меня — внимательно и с интересом. Мне казалось, что я нравлюсь ему — поэтому, но что, если не все так просто, и он что-то знал обо мне еще до встречи? Маловероятно, но, право, я была уже готова поверить во все...

Глава XXXVI

Считая дни до приезда Платона Алексеевича, я ломала голову над тем, кто еще мог быть лично знаком с помещицей Самариной. В доме вся прислуга была заменена с тех пор полностью да не по одному разу, и, насколько я могла судить, о Самариной сохранилось больше легенд, чем фактов. Как-никак она умерла почти двадцать лет назад. Я до рези в глазах вглядывалась в портрет этой женщины, пытаясь найти сходство с собой, пробовала найти другие ее изображения — все безуспешно. Должно быть, еще мать Натали уничтожила из страха последние упоминания о ней.

На следующий день после посещения ювелира я поехала в церковь, надеясь, что хотя бы местный проповедник помнит Самарину, но мне снова не повезло: священник оказался совсем молодым, едва окончившим семинарию, и даже Эйвазовых знал еще плохо, не говоря уже о бывших хозяевах усадьбы. Однако он изо всех сил трогательно пытался мне помочь. Речь этого молодого отца была необыкновенно спокойной, убаюкивающей, а взгляд настолько ясным и чистым, будто этому человеку давно все было понятно и обо мне, и о нем самом, и обо всем этом суетном мире. Даже мне вдруг стало казаться, что неразрешимых проблем и впрямь не бывает, и — взялись откуда-то силы.

Не мудрено, что именно в тот день, в той церкви, меня посетили мысли, которые чуть позже и привели меня к решению моих загадок. Ведь все действительно очень просто — главное, понять, что послужило толчком для всей истории.

Разумеется, не одна только беседа со святым отцом помогла мне: священник отвел меня в подвальное помещение храма, где находился архив с рукописями столь древними, что и представить сложно — почти что ровесниками этого храма и города. Но меня интересовали гораздо более молодые записи — двадцатилетней давности.

Просидев над толстыми и неподъемными приходскими книгами не меньше трех часов — в подвальной прохладе, в полной тишине и словно бы изолированная от всего мира — я оторвала взгляд от строчек на церковно-славянском и произнесла хриплым после долгого молчания голосом:

— Этого не может быть...

Сердце снова забилось часто-часто — я почувствовала, как близка к разгадке. Вот только, уверена, не было сейчас в моих глазах ни хищного блеска, ни радости от решения сложной головоломки. Потому что, когда решение это касается тебя напрямую, начинаешь думать, стоило ли вообще что-то искать. Не лучше ли жить в счастливом неведении? О радости, какой бы то ни было, говорить не приходится.

По сути, и головоломка еще не была решена — мне предстояло увязать все факты воедино, поговорить с некоторыми людьми и тогда, быть может, я буду готова поделиться своими открытиями хоть с кем-то. В одном я была сейчас уверена: во-первых, некоторые безумные версии не такие уж и безумные, а во-вторых — мама говорила правду. У меня действительно есть дядюшка. Тото.

* * *

Платон Алексеевич прибыл в Псков два дня спустя. О приезде он известил меня телеграммой, но обитателей усадьбы я не посчитала нужным ставить в известность, что писала графу Шувалову. Хотя и большой тайны из этого не делала. В назначенное время я сидела в двуколке с нанятым извозчиком и, не отрываясь, смотрела на двери нужного вагона.

Когда Платон Алексеевич, наконец, показался в дверях, я едва совладала с собой, чтобы не встать порывисто и не броситься тотчас к нему. Разумеется, я все равно подойду, но прежде хотела унять бешено стучащее сердце.

Он был все таким же, каким я видела его в последний раз. Удивительно, я знала Платона Алексеевича почти десять лет, и за эти годы он не менялся совершенно: седые до белизны волосы, заостренные строгие черты; самым ярким пятном на его всегда лишенном эмоций лице были глаза — густо-синего цвета, молодые. Но глаза эти, тем не менее, никогда не выражали его мыслей — улыбались губы, хмурились брови, но глаза все время оставались беспристрастными. Попечитель мой для его возраста был человеком очень подтянутым, высоким и сильным. Он не был, несмотря на хорошее телосложение, большим франтом, мог годами, невзирая на моду, носить один и тот же фасон сюртуков, и трость в его руке всегда одна и та же — лакированная, тяжелая, с массивной бронзовой ручкой — была неизменным его атрибутом.

Сейчас, стоя на перроне и деловито натягивая перчатки, пока его денщик спускал багаж, он обвел медленным взглядом привокзальную площадь и безошибочно узнал меня, хотя мое лицо снова было укрыто за густой вуалью, да и черных траурных платьев, как сейчас, я никогда при нем не носила. Однако взгляд Платона Алексеевича остановился на мне — стал отчего-то еще суровее, чем обычно, а потом он неспешным прогулочным шагом направился к моей двуколке.

— Спасибо, что приехали, Платон Алексеевич. Как добрались? — я привычно подала ему руку, но робела, глядя в синие глаза. — Я на извозчике, он отвезет вас в хорошую гостиницу.

— Спасибо, добрался неплохо.

Платон Алексеевич говорил сухо и по-французски. Он всегда разговаривал со мною наедине только по-французски. Сейчас он задержал мою руку в своей куда дольше, чем было нужно, и неотрывно смотрел мне в глаза, словно этой вуали не существовало. И, хотя по взгляду его как всегда невозможно было понять, о чем он думает, мне казалось, что мои мысли он читает словно открытую книгу. Потом он чуть сжал мою руку и погладил пальцы, добавив несколько мягче:

— Здравствуй, Лиди. Я беспокоился, зря ты уехала из Петербурга так внезапно.

Лучше бы он не говорил со мной так мягко. Зачем? Как он может после того, что сделал с моими родителями, после того, как оставил меня сиротой — так говорить со мной? Быть ласковым и жалеть меня! И еще горше мне было оттого, что кроме этого человека никто в целом мире не станет меня ни жалеть, ни защищать.

Я знала, что должна ненавидеть этого человека, но — не могла...

— Я не ждала, что вы приедете так скоро, — заговорила я несколько резко, потому что голос задрожал — то ли от волнения, то ли от жалости к самой себе. — Ведь вы же так заняты всегда. Если честно, я не ждала, что вы вообще приедете. Вы не обязаны были. Зачем вы возитесь со мной?

— Лукавишь, девочка, — он прищурился — кажется, что-то в моих словах его развеселило, — ты отлично знала, что я приеду — иначе бы не писала.

Он действительно знал меня слишком хорошо, будто наперед догадывался обо всем, что я скажу или сделаю. Вот и сейчас, едва я успела понять, что я ужасно скучала по этому человеку, он торопливо поднялся в двуколку и сжал мою руку еще крепче:

— Ну-ну, малышка, все будет хорошо — сейчас приедем в гостиницу, и ты мне расскажешь все по-порядку и не спеша...

Мне как всегда не пришло в голову возражать ему. Разумеется, девушке совершенно недопустимо подниматься с мужчиной, даже пожилым, в его комнаты, но лицо мое по-прежнему укрывала вуаль, а до того, за кого меня примут, мне сейчас не было дела. Платон Алексеевич крепко держал меня под локоть, будто защищая от чужих взглядов, и скорым шагом вел через холл, но лишь когда дверь номера закрылась, и он отослал денщика, я почувствовала себя несколько свободней.

Платон Алексеевич первым делом опустил портьеры в гостиной, где мы находились, обошел все комнаты, заглянул за каждую дверь и даже в шкафы — меня это не удивляло, я невозмутимо снимала шляпку.

— Теперь я точно вижу, что писала ты мне не просто так, — сказал он, увидев мое лицо без вуали, — что случилось? Ты... похудела очень.

А я подумала, что, наверное, не только похудела, но и подурнела, и глаза запали от постоянного недосыпания, и цвет лица не самый здоровый. Все эти дни я старалась причесываться и одеваться с обычной аккуратностью, но отражение в зеркале нравилось мне все меньше.

— Отчего вы никогда не говорите со мной по-русски? — спросила я вместо ответа. — Потому что когда-то давно, в детстве, я отказывалась разговаривать со следователями на этом языке? Вам об этом доложили, и вы решили не испытывать судьбу. Поэтому, или есть другие причины?

Он не ответил, только смотрел на меня тяжело и, кажется, осуждал за несдержанность. Но я горячилась еще больше:

— И почему из всех вещей мамы вы привезли мне одну лишь эту брошь?! Это ведь вы мне ее привезли, Платон Алексеевич! Вы! Так заберите ее назад — она не нужна мне!..

Я дрожащими руками принялась расстегивать сумку, вынула брошь и в сердцах швырнула ее ему под ноги. И тут же пожалела об этом — бросилась было подобрать, но он опередил меня, взяв брошку сам.

— Я уже рассказывал тебе, Лиди, — заговорил он тяжело и через силу, не сводя глаз с янтарного украшения, — что остальные вещи твоей матери мне вывезти из Франции не позволили.

— А брошь позволили?! — все не унималась я, уже откровенно рыдая. — Или вы не спрашивали позволения, потому что сами же ее и подарили маме. Дядюшка Тото! Можно мне вас так называть?!

Я разрыдалась пуще прежнего и, прижав к лицу руки, попыталась отвернуться, однако, и моргнуть не успела, как оказалась в объятиях Платона Алексеевича. Он прижимал мою голову к плечу и гладил по волосам:

— Ну-ну, Лиди. Ты умница, девочка моя, я знал, что когда-нибудь ты обо всем узнаешь, и знал, что тебе будет больно. Но ты поняла, должно быть, почему я молчал обо всем. Слишком многое пришлось бы объяснять и раскрывать другим, признай я тебя своей племянницей. А раскрывать этого нельзя, Лиди, ни в коем случае нельзя.

— Я одного лишь не понимаю, — оторвала я голову от его плеча и продолжала с не меньшим отчаянием, — если вы так любили вашу сестру, мою мать, то отчего не смогли ей простить того, что она вышла замуж за француза? Почему нельзя было просто оставить ее в покое?

Он вдруг за подбородок приподнял мою голову и посмотрел столь серьезно, что я даже перестала плакать. Он как будто имел в виду нечто другое, когда говорил.

— Так ты думаешь, я причастен к их... смерти? — На лице Платона Алексеевича мелькнула растерянность — никогда я его таким не видела. — И как давно ты так думаешь?

— Три недели... — всхлипнула я в последний раз. — Я узнала, пока гостила в этой усадьбе, где и кем вы служите...

— Сядь, Лиди, — он указал на кресло и сам растеряно опустился на один из стульев, — сядь сюда и выслушай. Стоило тебе рассказать самому, знаю, но я все откладывал на потом, думал, ты еще не готова, думал, ты должна сперва хотя бы окончить Смольный. А теперь оказалось, что я опоздал.

И он заговорил, глядя не на меня, а на маленькую янтарную брошку, что безотчетно крутил в пальцах...

* * *

Любимое имение графов Шуваловых находилось в Псковской губернии, всего в двадцати верстах от Большой Масловки, но жили Шуваловы всегда тихо, не привлекая к себе лишнего внимания. Старый граф Алексей Семенович был человеком служивым, и сын его, Платон Алексеевич, пошел по его же стопам, хотя добился высот гораздо больших: в 1843, когда ему было всего двадцать два, его заметил граф Бенкендорф, Александр Христофорович, и приблизил к себе, сделав личным адъютантом. После, уже при преемнике Бенкендорфа, Платон Алексеевич сделал карьеру в III-ей экспедиции Третьего отделения, названной 'иностранной', и в 1852 году возглавил небольшой и крайне секретный отдел этой экспедиции.

О специфике работы отдела Платона Алексеевича знал очень ограниченный круг людей, и суть этой работы сводилась к тому, чтобы развивать агентурную сеть за пределами Российской Империи во имя ее, Империи, интересов. Отдел этот не имел названия и насчитывал не более десятка человек, однако, даже когда в 1880 году Третье отделение Собственной Е.И.В. Канцелярии было упразднено, отдел Платона Алексеевича все же сохранили, как необходимый.

В 1863 году Платон Алексеевич впервые за много лет взял на службе отпуск в Рождество, чтобы поехать домой — к родителям и младшей обожаемой сестре Софи, которой тогда едва исполнилось девятнадцать. И с собою он привез товарища — Гавриила Тальянова. Никому тогда было неведомо, что между Тальяновым и Софи Шуваловой вспыхнет чувство — нежное, но, как показало время, крепкое. Платон Алексеевич был резко против этой свадьбы. Не из-за каких-то своих убеждений, а лишь потому, что Гавриил Тальянов, служащий в его же отделе, уже несколько лет готовился для отбытия в Париж в качестве резидента, чтобы под чужим именем жить и работать во Франции на благо Российской Империи. Разумеется, женитьба Тальянова ни в чьи планы не входила — тем более, женитьба на сестре начальника отдела.

Однако юная Софи Шувалова, хоть и безумно любила брата, не тем была человеком, чтобы спрашивать чьего-либо позволения выйти замуж, и через полгода, в июле 1864, она тайно обвенчалась с Тальяновым в маленькой церкви, что у деревни Масловка. Именно эта запись в церковно-приходской книге о венчании девицы Софии Шуваловой и дворянина Гавриила Романовича Тальянова и поразила меня так несколько дней назад.

Платон Алексеевич долго не хотел с этим мириться, но, в конце концов, в очередной раз уступил сестре, и было решено, что Тальянов поедет во Францию не один, а с женой, которая должна до самого своего возвращения в Россию — если это возвращение когда-нибудь состоится — забыть свое имя, забыть родных и друзей и стать Софи Клермон, женой мелкого французского служащего.

Уже в Париже на исходе октября 1865 года у молодых супругов родилась дочь, которую воспитывали как француженку и из опасения, что ребенок ненароком проболтается посторонним, не говорили ей ни о российском происхождении родителей, ни о родственниках.

Супруги Тальяновы-Клермон без значительных провалов успешно работали, переезжая по Франции десять лет, а в ноябре 1874 дипломатический корпус при российском посольстве в Париже вдруг получил информацию, что Тальянов раскрыт при выполнении очередной операции и в самое ближайшее время будет ликвидирован. Разумеется, немедленно был разработан план по изолированию и последующей отправке резидента и его семьи в Россию, но, как часто это бывает на практике, что-то пошло не так, и из Франции удалось вывезти только дочь Тальянова. Обстоятельства провала были смутны и малопонятны. С девочкой работали следователи, пытаясь выяснить хоть что-то — но результатов это не дало.

— Пойми, Лиди, — осушив стакан воды после долгого рассказа, продолжил Платон Алексеевич, по-прежнему не сводя взгляда с брошки, — твой отец должен был уехать в ту ночь вместе с тобой и Софи. Но он никому не подчинялся из наших дипломатов и имел приказ поступать так, как считал нужным. Я могу лишь предполагать, что он решил, что все равно выполнит то задание — это действительно было важно для нас. Очень важно. Но он не рассчитал собственных сил. А твоя мать... она должна была уехать. Совершенно точно должна. Но остаться — был ее выбор, который я уважаю.

Пока Платон Алексеевич говорил, я устремила невидящий взор куда-то рядом с его плечом и, кажется, даже не шевелилась. А когда он замолчал, договорив, я задала, наверное, самый нелепый вопрос, который могла:

— Так у него вышло? Выполнить то задание. У моего отца.

Платон Алексеевич действительно был, казалось, удивлен таким вопросом:

— Как тебе сказать, — он тяжело вдохнул, — то, что твой отец намеревался предотвратить, все же было предотвращено. Правда уже после... его смерти и, скорее, случайно. Хотя... жизнь постоянно учит меня, что случайностей не бывает. Твой отец был умным человеком, и я верю, что он все же сделал то, ради чего остался тогда в Париже.

— Где их похоронили?

Второй мой вопрос был уже куда осмысленней, да и значения для меня имел больше, но Платон Алексеевич на него не ответил, а лишь перевел взгляд с брошки на мои глаза и смотрел, не отрываясь, ожидая, что я пойму сама.

— Ясно, — отозвалась я.

Потом порывисто встала и подошла к зашторенному окну. Я думала, глядя сквозь полоску света между портьерами, что Ильицкий был прав. Что я совершенно не умею делать правильные выводы, имея даже полный набор фактов, и что реальность, порой, куда безумнее, чем самые смелые фантазии. Оказалось, что родители отдали жизнь за страну, которую я столько лет считала чужой и ненавидела. А я не знала, как признать этот факт и смириться с ним.

Глава XXXVII

В тот день я вернулась в усадьбу Эйвазовых одна и так и не сказала никому о приезде Платона Алексеевича. Поговорить о главном, о том, ради чего я и просила его приехать, нам все же удалось. Он выслушал меня, похвалил за рассудительность, но не согласился с моей безапелляционной уверенностью, что Ильицкий невиновен.

— Ты сама говоришь, девочка, что у него была любовная связь с этой женщиной, с убитой. А по моему опыту такие убийства и совершают именно самые близкие — мужья и любовники. — Потом он снова посмотрел в мои глаза, в которых сомнения, нужно думать, не было ни капли, и продолжил: — хотя, ты права в том, что этот пристав, Севастьянов, действовал предвзято. Доказательства вины лишь косвенные. Я наведаюсь, пожалуй, в это управление, потрясу там своими орденами и погонами, и — глядишь — присмиреют. — А потом взгляд Платона Алексеевича сделался очень жестким: — но учти, девочка, я не стану вытаскивать твоего Ильицкого, если пойму, что это он убил эту женщину. Ради твоего же блага не стану. Если ты ради этого выписала меня сюда, то разочаруешься.

— Нет-нет, — поспешно покачала я головой, не допуская даже такого исхода. — Я вот о чем думала: я видела этого мужчину из окна и, уверена, что узнаю его, если увижу вновь. По росту, по походке, по манере держаться... Я пыталась уже наблюдать за Ильицким, за Миллером, за князем — как они двигаются, но все не то. Вот если бы в тех же условиях, в той же одежде и ночью — я бы узнала, наверное.

На том мы и остановились, что Платон Алексеевич добьется возобновления следствия по делу, а позже явится в усадьбу исключительно как должностное лицо, и мы проведем — вполне официально, со всеми протоколами — этот эксперимент.

* * *

На следующий день должны были состояться похороны Лизаветы Тихоновны, очень скромные. Народу, как я и ожидала, приехало немного — лишь самые близкие соседи, и то, видимо, потому, что не ехать считали неприличным. Да что там соседи, когда даже Василий Максимович не поехал, и Натали изо всех сил разыгрывала свое нездоровье, оставаясь в тот день в постели.

А вот Людмила Петровна, которая действительно была нездорова, меня удивила. Дверь ее будуара была раскрыта, и, когда я проходила мимо, краем глаза отметила, что та стоит напротив зеркала и прикалывает черную шляпку к волосам.

— Лида! Пойдите сюда... — не терпящим возражения тоном велела она, заметив меня. Пришлось войти. — Там, в ящике, шпильки лежат, подайте.

— Вы что же в церковь ехать собрались? Вы ведь едва с постели встали, — сказала я, подавая ей коробку со шпильками.

— Да надо бы проститься с покойницей, а то нехорошо, — хмурясь, деловито отозвалась она. Впрочем, выглядела Ильицкая сегодня действительно лучше. — Если она перед Максимом в чем и виновата, то, верно, искупила уже все. Не мне теперь ее судить. Хотя, конечно, отвратительной женой она ему была, по правде-то сказать... прости, Господи, душу мою грешную.

Закончив со шляпкой, Ильицкая хмуро оглядела себя в зеркале, а потом перевела не менее хмурый взгляд на меня:

— Замуж вам надо. А прежде всего — покреститься.

— За Василия Максимовича замуж? — спросила я, начиная злиться.

— А Вася теперь вас и не возьмет, — хмыкнула та в ответ, — раньше нужно было думать, а теперь Васька сам хозяин-барин, он уже и день венчания с Дашкой-то назначил. Дурак. Так что другого жениха ищите, — она, прищуриваясь, разглядывала меня так, что мне сделалось неуютно, а потом спросила с обычной своей непосредственностью: — за вами приданое-то хоть какое-нибудь дают?

— Людмила Петровна, я прошу вас... — едва не простонала я.

— Я так и знала, — сделала та вывод и поджала губы высокомерно. — Собирайтесь, со мной в коляске поедете. Только что-нибудь хоть с лицом сделайте — выглядите ужасно. Хоть серьги наденьте.

— У меня нет серег, — без эмоций отозвалась я. То, что выгляжу ужасно, я знала и без нее.

Ильицкая же, не глядя на меня, прошествовала к туалетному столику, поискала в шкатулке и вынула нечто очень блестящее и вычурное. Я думала, что она сама наденет эти серьги, но та протянула их мне:

— На вот, — она небрежно бросила их на край столика, — вечером вернешь.

Деликатности Ильицкий явно учился у матушки.

— Благодарю, — я перевела взгляд с серег на ее лицо, вежливо улыбнулась и попыталась в этот взгляд вложить в эту улыбку все достоинство, которое у меня имелось. — К сожалению, эти серьги не подходят к моему платью.

Разумеется, это была глупость: нет такого платья, к которому бы не подошли бриллианты. Но Ильицкая, думаю, меня поняла. Взгляд мой она встретила смело и не моргнув. А потом хмыкнула:

— Гордая, да? Ну ладно... — она оглядела себя в последний раз в зеркале и направилась к дверям, договаривая уже на ходу самое важное: — в церковь Женю привезут.

Я насторожилась, тотчас направившись за ней:

— Как привезут?! — изумилась я. — Откуда вы знаете?

— Да уж знаю: в Псков, говорят, шишка какая-то из самого Петербурга приехала — специально по Женечкиному делу. Уважают его очень на службе, понимаете?

— Понимаю...

— Так вот и в церковь наверняка дозволят приехать — с Лизкой проститься.

Серег я так и не взяла: не знаю, что задумала Людмила Петровна, но едва ли Ильицкий воспылает ко мне чувствами лишь потому, что я надену бриллианты его матери.

А чутье Людмилу Петровну не подвело — Ильицкий в сопровождении Севастьянова и Платона Алексеевича действительно был в церкви. Я старалась не глядеть на него, почерневшего лицом и исхудавшего. Не хотела видеть в его глазах скорбь по Лизавете — мне было тяжело видеть это. Я вообще старалась держаться особняком ото всех, стояла у самых дверей и лишь пытливо вглядывалась поочередно в лица Андрея и князя. Как ни ужасно, но, кажется, кто-то из этих двоих убил Лизавету, и я ждала, что кто-нибудь из них себя выдаст.

Князь светлым и печальным взором глядел на иконы, внимательно слушал священника, да и после, когда подошло время ему подойти к гробу — ни один мускул на его лице не дрогнул. Если это он задушил Лизавету, то ему бы играть в театре.

Поведение Андрея насторожило меня куда больше — к гробу он даже не подошел, а лишь, плотно сжав губы, блуждал взглядом по помещению церкви. У меня создалось впечатление, что он, как и я, ждет, что убийца непременно себя чем-то выдаст. Или же его изводили какие-то другие мысли. В любом случае, эмоций по поводу происходящего у него явно было больше, чем у Михаила Александровича.

* * *

В тот же день я узнала, что в ближайшем будущем состоится не одно венчание, а два — слава Богу, что намерения Андрея оказались хотя бы честными в отношении Натали: он сделал ей предложение. Я изо всех сил старалась желать им счастья, но... Андрей совершенно не походил на влюбленного, только все больше и больше чернел лицом. Да и Натали счастливой невестой не выглядела.

— Это будет очень скромное венчание, — тихим голосом, будто оправдываясь, повторяла она уже пятый раз, кажется, — ведь у нас траур по папеньке и... Лизавете Тихоновне. — Потом она чуть оживилась и молящее посмотрела на жениха: — Андрей, а, быть может, нам устроить свадьбу чуть позже, через полгода хотя бы?

Тот, переведя на нее взгляд, накрыл своей ладонью ее руку, и ответил без эмоций:

— Как вам будет угодно, ma chère . Но мне казалось, что мы все уже все решили.

— Да-да, конечно... — наклонив лицо, отозвалась подруга. — Но это будет очень скромное венчание.

В этот момент дверь в гостиную, где собрали всех, отворилась, и вошел Михаил Александрович. Натали же при его появлении живо поднялась и бросилась к другим дверям, ведущим в холл, пролепетав на ходу:

— Простите, господа, я справлюсь, как там ужин...

Я вполне справедливо ждала, что подруга захочет поговорить со мной, объяснить свое поспешное замужество и, может быть, спросить совета, как бывало не раз, но Натали меня будто нарочно избегала. И добила заявлением, что в Смольный не вернется — что это ее окончательное обдуманное решение, и что она уже написала Ольге Александровне. С ней что-то происходило, что-то явно творилось в ее душе и терзало, но, право, меня в то время изводили собственные проблемы, и брать на себя еще и груз забот Натали мне было просто не под силу — потому и я этот тяжелый разговор откладывала.

* * *

После ужина, как и было между нами условлено, приехал Платон Алексеевич в сопровождении судебного пристава Севастьянова, Кошкина и нескольких урядников — привезли Ильицкого для участия в следственном эксперименте.

Появление их стало для всех неожиданностью — это мягко сказано. Особенно разволновался почему-то князь Орлов:

— Что происходит? Почему в такой час — я не понимаю!

Платон Алексеевич, уже представившись, вышел чуть вперед и, с прищуром глядя на князя, спросил:

— Разве вы не рады, Михаил Александрович, что следствие по делу вашего друга возобновлено? Или вы считаете его виновным?

Князь густо покраснел:

— Я ни на минуту не допускаю, что Евгений виновен! — резко ответил он. — Но я не понимаю, почему в такой час? Подумайте хотя бы о дамах!

— Дам мы ни в коем случае не задерживаем, — легко отозвался Платон Алексеевич и любезно поклонился в сторону женщин: — Людмила Петровна, Наталья Максимовна, Лидия Гавриловна, вы с легким сердцем можете отправляться спать, происходящее касается лишь мужчин.

— Я лично никуда не пойду! — заявила несколько истерично Ильицкая. — Это мой сын, и я имею право знать, что происходит!

Следовало этого ожидать, потому я мгновенно возникла возле нее и вполголоса принялась убеждать уйти — не сразу, но мне это удалось. Еще около получаса я сидела в своей комнате, не зажигая света, и напряженно ждала, пока ко мне тихонько не постучал Кошкин.

— Идемте, — позвал он, — Платон Алексеевич распорядился отвести вас в комнату Даши: вы должны находиться на том же месте, что и в ту ночь. Все должно быть точно так же, как тогда.

— Но сейчас гораздо светлее...

— Ничего, мы решили нарядить в этот костюм — распашной плащ, шляпа и трость — всех мужчин, включая и дворовых. Вот с дворовых и начнем, а до главных подозреваемых доберемся как раз когда стемнеет.

По задумке Платона Алексеевича мужчины не должны были знать, что за ними наблюдают не только следователи, сидевшие на веранде, но и я. Их поочередно просили надеть плащ и пройтись под руку с Дашей во дворе. Даша была единственной, кого посвятили в детали, как и меня, потому что, во-первых, следователям нужна была ее комната для наблюдений, а во-вторых, она была одного роста с Лизаветой. Мне прежде казалось, что Эйвазова несколько выше, но Даше идеально подошел ее плащ. Та, разумеется, засыпала нас вопросами, но комнату предоставила вполне охотно. Митеньку Даша тоже унесла куда-то, и детская кроватка стояла сейчас не под окном, а в дальнем углу, у стены.

Кошкин остался в комнате со мной: раскрыв свой блокнот, он вписывал мои замечания о том, насколько похож или не похож каждый из мужчин на нашего подозреваемого. Для чистоты эксперимента ни я, ни он не знали, в каком порядке они выходят — всем мужчинам мы сами же присвоили порядковые номера.

Я старалась быть внимательной и держала в памяти картину, что видела той ночью: силуэт широкоплечего мужчины в плаще и с тростью, который на голову был выше Эйвазовой. Кто-то из мужчин казался мне очень похожим, кто-то меньше, кого-то я и вовсе узнавала по повадкам, а кого-то, я была уверена, выводят уже второй раз — видимо, тоже для чистоты эксперимента.

Андрея я узнала сразу. Хотя к этому времени уже достаточно стемнело, и лица я разглядеть не могла, но держать осанку с таким достоинством из всех мужчин в доме мог только лишь Андрей. Разумеется, я узнала бы Андрея и в тот раз, будь это он...

И Мишу я тоже узнала — он был лишь немного выше Даши, и все же по росту походил на того мужчину вполне. Но он был единственным левшой из всех присутствующих: держал трость в левой руке. Мужчина же, которого видела я, совершенно точно пользовался правой рукой. Хотя, конечно, можно было допустить, что в ту ночь я видела все же Орлова, который нарочно разыгрывал из себя правшу — из осторожности.

А вот Ильицкого, как ни силилась, я узнать не смогла...

Когда все закончилось, уже глубокой ночью, Платон Алексеевич вошел в Дашину комнату и отпустил Кошкина, забрав его записи. Потом взял стул, сел напротив меня и испытующе заглянул в глаза:

— Ну, девочка, как тебе кажется, кто более всего похож на того таинственного мужчину, а? Узнала кого-то?

Я пожала плечами, остро чувствуя свою никчемность:

— Более всего похожи номер семнадцать и номер двадцать два. И Миллер с князем Орловым оба вполне подходят — но их я узнала даже в темноте.

— А Ильицкого, выходит, не узнала...

Я качнула головой.

— И, тем не менее, под номером двадцать два был именно он, — вздохнул Платон Алексеевич.

Я подняла на него изумленный взгляд, а потом вдруг мне сделалось настолько тяжело, такая волна безысходности накатила на меня, что захотелось застонать от бессилия. Вот уже и Платон Алексеевич приехал, и времени столько потрачено — и для чего? Чтобы я сама же признала, что Ильицкий более всех подходит на роль убийцы? Что, если это и правда он?..

— Не может быть! — тотчас упрямо замотала головой я. — Значит, я ошиблась, просмотрела — нужно провести повторный эксперимент!

— Можно, — кивнул без эмоций дядя, — думаешь, результат будет другим?

— А номер семнадцатый — кто он? Он тоже ведь очень похож!

— Это Иннокентий Киселев, — ответил дядя, заглянув в записи, — лакей. Кстати, он значился свидетелем при составлении завещания Эйвазова.

— Вот! — от волнения я даже порывисто поднялась со стула. — Отличный же кандидат!

— В ночь убийства он спал в людской с еще тремя лакеями и, как говорят, никуда не отлучался.

— Может быть, его нарочно покрывают! — с волнением выпалила я. — А Вася? Под каким номером был он?

— Тринадцатый. Он почти одного роста с Дарьей, то есть и с убитой Эйвазовой, и у него алиби.

— Да, я помню про алиби, но, может, ему удалось выбраться незамеченным после того, как его видел коридорный? Все же наследство, я думаю, единственная веская причина для убийства!

Платон Алексеевич упрямо покачал головой:

— Я лично разговаривал с этим полицейским осведомителем: его пост находится прямо в коридоре, у выхода на лестницу. Пройти мимо него незамеченным невозможно никак. И номер Эйвазова находился на третьем этаже — не спрыгнешь, если ты не акробат.

— А если он... нанял кого-то для убийства?

— Благородного господина, с которым Эйвазова согласилась бы пойти ночью в парк? — скептически спросил Платон Алексеевич. — Нет, малышка, это был кто-то, кого она хорошо знала, и кому доверяла...

Я была в отчаянии, изо всех сил пыталась выдумать новых кандидатов, но ничего не выходило.

— Ступай спать, Лиди, — отозвался, наконец, Платон Алексеевич, — завтра с утра, на свежую голову, непременно что-нибудь придумаем. Вот увидишь.

Глава XXXVIII

Я очень сомневалась, что в данной ситуации русская поговорка 'утро вечера мудренее' уместна, но не знала, что еще делать — руки опускались от отчаяния. Платон Алексеевич и остальные полицейские уехали той же ночью, увезя с собой и Ильицкого, а я без сил брела в свою комнату. Остановилась у двери и замерла, глядя на соседнюю дверь — там была комната Лизаветы, пустующая и одинокая сейчас. Не знаю, чего я ждала и зачем сделала это, но я прошла дальше и тронула ручку ее двери — оказалась, что не заперто, и я вошла внутрь.

В комнате было совершенно темно — даже лунный свет не проступал сквозь плотные портьеры, но я и не хотела ничего видеть. В голове не было ни одной мысли, и я просто стояла, опершись спиной о дверь, пока глаза не начали привыкать к темноте. Потом так же без цели прошла вперед и села к гадальному столику — на то самое место, где сидела оба раза, разговаривая с Лизаветой.

На столе точно так же, как я видела их в последний раз, были разложены карты, а поверх всех — 'Le morte'. Опять 'Le morte'. Право, слишком часто эта карта выпадала в ее раскладах, чтобы быть простым совпадением — я даже задумалась в тот момент: вдруг действительно существуют более тонкие материи, чем я привыкла думать? Что, если Лизавета знала и понимала чуть больше, чем другие...

Занятая этими мыслями я разглядела на столе коробок спичек и зажгла свечу, а потом долго глядела, как оранжевые отблески пламени причудливо играют на матовых картах.

Не знаю, сколько я сидела так, глядя на огонек свечи — сознание то покидало меня, то, напротив, оживало. Но в какой-то момент я словно очнулась и поняла вдруг, что я уже не в будуаре Лизаветы, а другой комнате — той самой, из моего детства, из моих кошмаров. В комнате с ослепительно белыми обоями, зарешеченными окнами и куклами в пышных платьях, которые смотрели на меня злыми фарфоровыми лицами и насмехались. Я, будучи полностью уверенной, что это реальность, а не сон, ощущала себя, однако, взрослой, но страх неизвестности и полное отчаяние настолько владели мною, что я всхлипывала и готова была разрыдаться, словно ребенок. Первым делом я бросилась к двери — заперто, как и всегда, потом к окну, от которого в ужасе отшатнулось, потому как под ним была бездонная пропасть, после — снова к двери, и здесь, разрыдавшись все же, трясла в истерике ручку до тех пор, пока дверь не открылась с легким щелчком. Такого не было раньше никогда, потому я испугалась еще более...

Дверь кто-то открыл снаружи, и та со скрипом уплыла, а черный туман из коридора в считанные секунды заполнил все помещение комнаты, поглощая в эту тьму и меня. И в этот момент в густой темноте я сумела различить слишком знакомую фигуру дамы в белом плаще с капюшоном, которая смотрела на меня пронизывающим взглядом голубых глаз и улыбалась. Я узнала эти глаза. Не могла не узнать — слишком долго я вглядывалась в портрет Самариной, чтобы не узнать.

Однако сейчас передо мной стояла Лизавета — смотрела на меня и улыбалась. Улыбалась вовсе не по-доброму — она насмехалась надо мной, как и те фарфоровые куклы, но улыбка ее говорила, что знает что-то и, быть может, со мною этими знаниями поделится. Она манила за собой и увлекала — и я пошла.

Но шла я уже не по коридору, а по заброшенному парку, торопясь и боясь не поспеть за Лизаветой, будто оттого, куда она меня приведет, и впрямь зависела едва ли не моя жизнь. Только вывела она меня не к избушке, а всего лишь к столовой — той, что в особняке Эйвазовых — а после исчезла во вспышке яркого света, который отворил двери и будто втянул меня внутрь.

А я не хотела входить — всем сердцем не хотела, поскольку заранее знала, что там увижу. Как и в тот день, Лизавета и Ильицкий стояли у камина — он целовал ее жадно, страстно, совсем не обращая внимания на меня. А когда все же они меня заметили, то вовсе не принялись оправдываться, а напротив — расхохотались. Надо мной.

— Глупая маленькая француженка... — отчетливо произнес Ильицкий и с любопытством глядел теперь на меня, будто ожидая, что я стану делать. Лизавета стояла рядом с ним и, опираясь на его плечо, заливисто смеялась.

И вдруг лица их стали расплываться, яркий свет застилал все вокруг, а сон мой таял, словно лед по весне. Я неизбежно возвращалась в свою реальность и будуар Лизаветы — а в голове моей все еще звучал ее смех.

Однако не это меня уже волновало: разгоняя остатки сна, я более всего боялась упустить мысль, которую сон навеял. Порывисто поднявшись на ноги, я скорым шагом направилась в коридор, а после спустилась вниз. Распахнула двери в столовую, где слуги уже накрывали завтрак, и — теперь воочию увидев этот камин и вспомнив, как эти двое стояли и целовались, я полностью убедилась, насколько я глупа и невнимательна. Это не Ильицкий провожал ее в ту ночь. Тот мужчина был почти на голову выше Лизаветы, а с Ильицким она почти одного роста — я не обращала внимания прежде, но когда они стояли рядом возле камина, это было особенно хорошо заметно!

Итак, это был не Ильицкий! — билась радостная мысль в моей голове, — я все же нашла, я сумею это доказать теперь! Это был кто-то гораздо выше его, или же... — я снова поникла, понимая, что мужчина, которому Лизавета доходила бы до плеча, должен быть ростом под два метра... в поместье, кажется, таких здоровяков вовсе не было. Гораздо логичнее предположить, что... что я ошиблась во всем и полностью, и той ночью я видела вовсе не Лизавету. Я же не видела ее лица — было слишком темно, я узнала ее лишь по плащу. А о плаще знала еще как минимум одна девушка невысокого роста...

И прежде, чем эта догадка смогла оформиться полностью, сердце мое екнуло, и я снова помчалась наверх, буквально ворвавшись в комнату Натали.

Она не спала уже — была одета и причесана, но все еще сидела у зеркала, нервно обкусывая заусенцы на пальцах.

— Мне казалось, ты избавилась от этой дурной привычки, — сказала я о заусенцах, все еще стоя у двери.

Натали тоже была неприветлива и все еще не рвалась со мной что-то обсуждать.

— Какая теперь разница — я больше не учусь в Смольном, ты же знаешь.

— И тебе не жаль совсем? Что не увидишь больше наших подруг, Ольгу Александровну. А твой папенька что бы об этом сказал?

— Перестань! — прервала меня подруга дрогнувшим голосом.

Она порывисто отвернулась, и я заметила, как по щеке ее катится слеза. Я не выдержала — я не могла разговаривать с ней строго, Натали не заслужила этого. Подойдя к ней, сидящей у зеркала, я положила руки ей на плечи и прижалась щекой к ее волосам:

— Что происходит, Натали? Ты ведь не хочешь выходить за Андрея...

Я еще не договорила, как Натали, порывисто обернувшись, обхватила меня за талию и разрыдалась горько и безутешно:

— Я не знаю... Андрей хороший! Андрей очень хороший, и я люблю его... наверное... Но я не хочу за него замуж! По крайней мере, не теперь и не по той причине!

Должно быть, она тут же поняла, что сказала лишнее и подняла на меня заплаканные глаза. Долю секунды я читала в них сомнение, но потом привычка делиться со мной всеми мыслями взяла верх, и Натали решилась мне рассказать.

— Пообещай, что не будешь осуждать меня! — она просящее заглядывала в мои глаза, — той ночью, когда убили мою мачеху, мне не спалось, я стояла в коридоре и долго смотрела в окно. А потом я увидела ее. Снова! Только она была не одна, а с каким-то мужчиной... — голос Натали снова задрожал, а слезы хлынули с новой силой, — мне кажется, это был Андрей. По крайней мере, на нем был его плащ. Ведь такой плащ — 'крылатку' не носит больше никто в усадьбе! Это совершенно точно была 'крылатка' — я видела! А потом... потом, когда приехали следователи, я сама не знаю почему, но я сказала им, что... словом, что провела ту ночь с Андреем. Это бы давало ему алиби, понимаешь?!

Натали замолчала, глядя на меня во все глаза и ожидая моего ответа, как вердикта:

— Я понимаю, — ответила я едва слышно.

Я говорила искренне — я действительно ее понимала, и сама не знала, как бы поступила сама на месте Натали. Разум говорил, что это бесчестно и отвратительно, и что нельзя так лгать хотя бы потому, что в этом случае пострадают невиновные. Но сердце эгоистично требовало, чтобы пострадала хоть сотня невиновных, лишь бы он, тот единственный, был жив, здоров и где-нибудь рядом со мной.

И я не могла даже дать какой-либо совет Натали — я не была в праве его давать. Могла только обнять ее крепко и пожалеть.

— Но я не хочу, чтобы Женю считали убийцей!.. — продолжала она. — И не хочу, чтобы считали Андрея. Хотя, если это действительно сделал он... Господи, Лиди, а что если это действительно сделал он? Я сначала думала, что всем только лучше станет после ее смерти, и что даже благодарна убийце, но сейчас... Лиди, я не смогу быть женой убийцы — я лучше в монастырь уйду, или утоплюсь. Что мне делать?

— Ты разговаривала с Андреем по этому поводу? Быть может, он сможет объяснить все?

— Нет, я не смогла его ни о чем спросить, потому что я... я боюсь его. Я сама загнала себя в ловушку! Боже мой, что мне делать теперь?..

Натали не рыдала уже, и даже не плакала, изможденная до предела. Однако, кажется, она способна была рассуждать здраво, потому я, отпустив ее и сев напротив, заговорила вкрадчиво и твердо:

— Я могу лишь сказать, чего тебе явно делать не следует. Не нужно выходить замуж за Андрея — это никому ничего хорошего не принесет.

— Но как же?.. Моя репутация... Андрей сказал, что теперь единственный выход для нас это пожениться как можно скорее. И я ведь сказала следователям, что... и они записали это в свои бумаги. И вдруг об этом уже знают другие, или догадываются? Миша, мне кажется, точно догадывается, он теперь будет дурно думать обо мне — я не вынесу этого, Лиди!

Она снова разрыдалась, ныряя в мои объятия.

— Эти бумаги будут уничтожены — я тебе обещаю! — Я сказала это очень твердо и, будучи уверенной, что дядя действительно устроит это. Я уговорю его во что бы то ни стало! — А репутация... существует множество женщин, которые и с загубленной репутацией живут счастливо, однако, едва ли найдется хоть одна, которая еще до свадьбы боялась бы будущего мужа, считала его убийцей, а потом, среди всех сомнений и недоговорок, была бы с ним счастлива. Подумай, на что ты обрекаешь себя.

По мере того, как я говорила, Натали успокаивалась и уже не плакала. А после, когда я полувопросительным тоном спросила, даст ли она новые показания относительно Андрея, она отвела взгляд и легонько кивнула.

Вероятно, Натали действительно считала, что это Андрей убил Лизавету — я же не была в этом уверена в полной мере. Единственное, что я сейчас знала точно — что той ночью я видела не Натали. Но и не Лизавету.

Мысли мои оформились уже почти полностью, я была готова поделиться ими с Платоном Алексеевичем, но наметила себе и небольшой список дел, необходимых, чтобы быть уверенной до конца. Однако не успела я закрыть за собой дверь, как увидела приближающегося ко мне по коридору князя Орлова.

— А... Натали у себя? — нерешительно спросил князь, косясь на неплотно прикрытую дверь ее комнаты.

Черт меня дернул в этот момент, но я, не моргнув глазом, ответила:

— Нет, я сама ее ищу. Вероятно, Натали прогуливается по парку со своим женихом.

Я заметила, как округлились от ужаса глаза моей подруги, но она стояла, замерев, и как будто ждала чего-то. Князь же при словах о женихе лишь поспешно кивнул, изображая понимание:

— Что ж, в таком случае я прошу вас, Лиди, попрощаться за меня с Натальей Максимовной, я уезжаю... внизу уже ждет кучер.

Но он стоял, не двигаясь и крутил в руках модную шляпу-'котелок'. А потом заговорил опять, словно через силу.

— Не следовало мне вообще приезжать сюда. Сам не знаю, на что я надеялся... глупо было ждать, что Наталья Максимовна до сих пор помнит нашу детскую дружбу.

Натали молчала, и я даже не силилась уже понять, о чем она в этот момент думает. Но на князя я смотрела с усталым осуждением, гадая, сколько он еще может продолжать в таком духе.

— В общем... — Орлов глубоко вздохнул, глядя мимо меня своим печальным взглядом, — передайте Натали, что я желаю ей всяческого счастья... здоровья... всех благ...

Ей-богу, мне казалось, он сейчас расплачется, да и разыгрывать спектакль мне надоело. Однако и щадить его я все же не собиралась, сказав надменно:

— Михаил Александрович, боюсь, ваши пожелания неуместны, поскольку никакой свадьбы не будет.

На лице князя сперва появилось удивление, а потом брови начали сходиться на переносице:

— То есть, как это не будет? Андрей... да как он смеет! Простите, Лиди, мне нужно немедленно найти Миллера...

Он резко сорвался было с места, бросившись к лестнице, и уже не видел, что из своей комнаты появилась Натали, которую я мгновенно развернула за плечи и отправила обратно, с силой захлопнув дверь.

— Зачем вам искать Миллера?! — резко спросила я. Натали, очнувшись, теперь тянула ручку изнутри, пытаясь выйти, а я не позволяла, удерживая дверь. — Что вы ему скажете? Вызовете на дуэль? Шантажом заставите жениться?

— Если понадобится... вызову! Я заставлю его жениться на ней! — неожиданно бойко отозвался Миша. Потом перевел взгляд на дверь, и, глядя на мои манипуляции, спросил: — что вы делаете?..

Натали все-таки слишком сильная девица для ее роста — держать дверь я больше не могла, и она вырвалась наружу — растрепанная и с горящими ненавистью глазами. Впрочем, недовольство ее относилось не ко мне, а к Михаилу Александровичу:

— Меня вы тоже заставите выйти за него замуж?! — звенящим от слез голосом спросила она. — Что ж, попробуйте! Не хочу выходить за Андрея — не хочу и не выйду! А вы... вы... — дальше Натали перешла уже на совершенно нечленораздельный писк — от слез — и в сердцах снова бросила в комнату, сама закрывая за собой дверь.

— Нат... Наталья Максимовна... — пытался хоть слово вставить князь, входя за ней.

Признаться, мне не очень нравилось происходящее — я бы предпочла, чтобы князь действительно ушел решать вопросы с Андреем каким угодно способом. Мне казалось, что для Натали так будет только лучше...

Глава XXXIX

В то утро мне предстояло еще несколько важных дел. Для начала я разыскала лакея Иннокентия, которого Василий Максимович уже уволил, как и двух других свидетелей, но те еще были в усадьбе, собирая пожитки. Я составила короткую телеграмму для Платона Алексеевича с просьбой приехать с полицейскими и Ильицким в усадьбу сегодня к трем часам дня и попросила Иннокентия эту телеграмму отправить. Я могла бы и сама это сделать, тем более что все равно собиралась сейчас ехать, но мне хотелось поглядеть на этого лакея, поговорить с ним и убедиться в своих догадках. Я убедилась.

А ехать я собиралась к доктору Бергу — именно он осматривал тело Лизаветы Тихоновны, так что я рассчитывала, что он скажет кое-что определенное по поводу моих догадок. И снова мне повезло — Берг все подтвердил.

Вернулась в усадьбу я уже к полудню — хотела было поскорее пройти в дом, но услышала в зарослях сирени приглушенный смех и разговоры.

Я зареклась несколькими часами ранее проявлять пресловутое свое повышенное любопытство, поскольку слишком часто оно мне же и выходило боком. Но не отреагировать на эти голоса я не могла — это были Натали и князь Орлов. Они сидели на скамейке, на той самой лужайке, где Натали играла в леток с Андреем. Сирень отцвела уже, кусты заметно поредели, и мне отлично было видно, что они со смехом и упоением целуются, негромко переговариваясь.

Меня они не замечали, даже когда я подошла ближе. Пришлось громко кашлянуть, привлекая к себе внимание. Только тогда оба подскочили со скамьи, не размыкая, однако, рук.

— Наталья Максимовна согласилась стать моей женой! — будто оправдываясь, выпалил князь.

— Это прекрасно, — сказала я отчего-то с сарказмом, — а предупрежден ли об этом предыдущий жених Натальи Максимовны? И вы, я надеюсь, помните, что Натали несовершеннолетняя — вопрос о ее замужестве вам следовало сперва решить с ее братом.

— Вася, разумеется, не будет против! — попыталась было возразить подруга, но князь ее прервал, совершенно смутившись:

— Нет-нет, Лидия Гавриловна права — я должен был сначала поговорить с Васей.

Он поцеловал ее руку, коротко поклонился мне и поспешил уйти с поляны, бросив, однако, по пути на меня быстрый мимолетный взгляд. Князь явно был недоволен, что их прервали, а Натали своего недовольства и не скрывала:

— Лиди, зачем ты так? — хмуро спросила она. — Я думала, ты порадуешься за меня. Миша самый хороший и великодушный человек на свете! — Лицо ее вновь просветлело. — Мне кажется, я всегда любила его одного...

Я не могла не вспомнить, как еще неделю назад Натали так же восхищенно отзывалась об Андрее. Для меня очевидным было, что она слишком ветрена и не готова еще к такому шагу, как брак. Да и князь вовсе не такой хороший выбор, как мне казалось при знакомстве с ним. Но я была совершенно не вправе читать ей нотаций, потому лишь покачала головой без сил:

— Я думаю, ты совершаешь ошибку. Не хочу, чтобы ты разочаровалась.

Потом я развернулась и поскорее ушла, оставив растерянную Натали одну. Я заранее уже знала, что ей будет больно, что уже к концу сегодняшнего дня она будет страшно обижена на меня и, наверное, даже возненавидит. На этот раз по-настоящему.

* * *

Прежде чем войти все же в дом, я заглянула во флигель — здесь, под крыльцом, стоял ящик с тремя подросшими уже котятами. Мы с Натали умилялись им еще в день приезда, теперь же это были окрепшие и невероятно пушистые создания. Я выбрала одного, самого крупного, и теперь только направилась в дом.

— Что это? — увидев меня с котенком на руках, Андрей, казалось, позабыл даже о своей обычной мрачности. — Вы разве любите кошек?

— А вы не любите? — изумилась я, подходя ближе.

— Не люблю, — от меня не укрылось, как Андрей судорожно сглотнул и буквально отшатнулся от меня.

Но я не сдавалась, напирая все больше, а голос мой становился злее:

— Зря, они милые. Хотите подержать? — я практически всунула кота ему в руки — Андрей же разнервничался не на шутку:

— Уберите, я прошу вас! — в панике выкрикнул он. Потом взглянул мне в глаза, и напряженное его лицо сразу обмякло: — так вы знаете?.. Прекратите этот цирк, прошу.

Я все еще не сводила жесткого взгляда с его глаз, однако, кота все же выпустила в кресло, потому как Андрей уже начинал дышать судорожно и тяжело. Едва ли у него так быстро развился приступ астмы — я знала, что это невозможно. Скорее, этот был страх перед приступом.

Три дня назад я увидела запись в приходской книге, о том, что сына бывшей помещицы звали Андреем, мужа Тихоном, а вовсе не Тимофеем, как утверждал Миллер, а дочь — Елизаветой. Совпадения такие бывают редко, но бывают, потому я и тогда сомневалась, решив проверить все наверняка с помощью кошки. Кошачья шерсть одна из основных причин приступов у астматиков — сегодняшний мой эксперимент подтвердил то, о чем я догадывалась.

— И что теперь вы сделаете? — плотно сжав губы, Андрей тяжело смотрел на меня. — Расскажете остальным? Впрочем, делайте, что хотите, мне все равно.

Он отвернулся от меня к окну, давая понять, что ни говорить, ни каяться не намерен. Мы находились в библиотеке, дом пока выглядел тихим, но скоро сюда приедет полиция во главе с Платоном Алексеевичем, и я должна буду кратко пояснить им роль Андрея в этой истории. Суть этой роли я примерно представляла, но о деталях мог поведать лишь он сам. Мне нужно было его разговорить во что бы то ни стало.

— Через два часа здесь будет полиция, — сухо сообщила я, усаживаясь в кресло. — Когда я расскажу им о цели вашего пребывания в усадьбе, к вам возникнет уйма вопросов. И наверняка вы станете главным подозреваемым в убийстве вашей сестры.

При этих словах Андрей резко обернулся, глядя на меня пораженно, а я продолжала:

— И в убийстве Григория, разумеется. Да и по поводу такого своевременного самоубийства нотариуса Синявского вам обязательно станут задавать вопросы.

— Синявский выбросился из окна сам, — с заминкой ответил Андрей, — а дача взятки вроде бы преступлением не считается.

— Может быть, — согласилась я, отмечая, что дача взятки с его стороны все же имела место быть, — но задавать вопросы вам все равно станут. И будут трепать имя — имя вашего отца. Я имею в виду Миллера, это ведь его вы зовете отцом, а не Тихона Самарина? Вы действительно хотите ославить подобным образом человека, который вырастил вас и который дал вам все?

Я видела теперь в глазах Андрея смятение, он рассеянно опустился на софу и снова поднял взгляд на меня:

— Лидия, я прошу вас... — выдохнул он, — не нужно им ничего говорить. Это действительно дойдет до отца, а он поймет все неправильно. Вся эта затея с наследством, с подделкой завещания — действительно моя идея, но я хотел всего лишь, чтобы Лиза жила в достатке. Это ее усадьба, в конце концов! Ее по праву рождения! То завещание, которое действительно составил Эйвазов — по нему дом отходил Василию, а Лиза попадала бы полностью под его власть. Ей бы не было жизни здесь, они бы извели ее.

— Где вы взяли деньги на подкуп Синявского и лакеев? — спросила я, пока он не опомнился.

— Не считайте меня нищим! — немного свысока отозвался Андрей, но быстро опомнился и сник, — Синявский согласился подождать, когда Лиза вступит в права наследования. Он много запросил, но все же это того стоило... Лиза не хотела в этом участвовать, не думайте — она не желала зла своему мужу и даже в ту избу ходила чтобы... словом, чтобы вылечить его. Моя мать делала то же самое, когда я был болен, и Лиза решила, что это работает. И подделывать завещание она не хотела, но пошла у меня на поводу. Она всегда подчинялась...

Начало разговору было положено, и дальше Андрей, будто освободившись от запрета на молчание, говорил сам, а я лишь задавала изредка наводящие вопросы.

Андрей с рождения был болезненным и слабым ребенком. Такая болезнь как астма в годы его детства была еще совершенно не изучена — ее и именовали-то не астмой, а разновидностью одышки, считая лишь следствием различных заболеваний. Чудовищные приступы удушья настигали его то часто, то реже, совершенно не поддаваясь никакой системе. Хотя нет, Софья Самарина, его мать, систему видела, будучи уверенной, что на ее сына насылают порчу соседи и родственники, с которыми она и без того давно уже конфликтовала. К врачам Самарина не обращалась принципиально, считая, что от них один лишь вред, а лечила сына сама — травами, отварами, ведовством. Особенно действенным она считала заговор, который нужно было делать над кровью мыши или птицы, для этих целей и была сколочена изба в парке — подальше от любопытных глаз. Помогало ли это, или же Андрея хранили какие-то другие силы, но первый приступ, который действительно едва не стоил ему жизни, случился с ним только на седьмом году жизни. Начавшись вечером, приступ длился всю ночь, в течение которой Андрей так и не смог ни разу вдохнуть полной грудью — его спас доктор Миллер, вызванный кем-то из домашних, вопреки воле Самариной.

Но после того случая Миллер стал бывать в доме все же чаще, хотя болезнь приобрела уже столь серьезные формы, что мальчик сох на глазах. С кошками, коих у Самариной никогда не бывало меньше пяти штук, и которые бродили по дому, где им вздумается, он все же это не связывал.

Лиза в отличие от Андрея росла совершенно беспроблемным ребенком. Она была на два года младше брата — тихая, мечтательная и какая-то совершенно незаметная на фоне бушующих в доме страстей. Воспитанная авторитарной матерью, которая в ежовых рукавицах держала весь дом, Лиза редко имела собственное мнение по какому-либо вопросу — она любила мать, потому что не любить было нельзя, любила брата, потому что он хоть и старший, но болезненный, и ему нужно потакать во всем. Трудно сказать, что творилось на душе у этой девочки, но она казалась всегда всем довольной.

Когда Самарина покончила с собой, Лизе едва исполнилось шесть. Родственники у нее имелись лишь со стороны отца и то очень дальние, даже фамилию они носили другую. Родственники эти сами имели пятерых детей, жили крайне бедно, но Лизу все же забрали к себе — приучили быть еще тише и еще незаметнее. Забрали бы они и Андрея, но доктор Миллер не позволил, совершенно однозначно заявив, что без должного ухода мальчик умрет. Он поселил восьмилетнего Андрея в своем доме, лечил и выхаживал, как мог. У Фридриха Миллера и его жены не было детей — единственный сын умер в возрасте трех лет, а других Бог не дал. Быть может, поэтому доктор, как и его жена, очень быстро привязались ласковому и доброму мальчику. А на поправку Андрей пошел довольно быстро, потому как постоянного раздражителя в виде кошек в доме Миллера не было, да, к тому же, именно в эти годы об астме стали много говорить, писать научные труды, появились способы диагностики и лечения.

Что касается новых хозяев усадьбы, то вышло так, что Миллер очень быстро подружился с Максимом Петровичем. Он действительно был свидетелем ужасной сцены, что устроила Самарина в день приезда, да и после заглядывал часто, наблюдая здоровье беременной жены Эйвазова. Именно ее страх перед всем, что связано было с Самариной, и помешал доктору Миллеру признаться, что мальчик, живущий в его доме, имеет к этой Самариной самое прямое отношение. Эйвазовы сами решили, что Андрей — сын Миллера, а тот не считал нужным переубеждать.

— Через год я был здоров полностью, однако отец... — Андрей, запнулся и посмотрел на меня, добавив твердо, — я привык звать доктора Миллера отцом. Он меня вырастил и воспитал, как бы там ни было. Отец так и не отправил меня к родственникам и Лизе. Он все еще жил под Псковом, был дружен с Эйвазовыми и без конца говорил про Ильицкого, — Андрей криво улыбнулся, — так превозносил его ум, любознательность и силу воли, что временами я даже ревновал отца к нему.

Наверное, чтобы познакомится с этим загадочным Ильицким я и предпочел военную карьеру медицине, поступив в Константиновское училище. Признаться, мне действительно было интересно, кто те люди, которые живут теперь в нашем доме, в нашей усадьбе — но на тот момент кроме банального любопытства мной ничего не двигало. С Ильицким мы сошлись легко, просто на удивление... Правда и ссорились часто — не думайте, Лидия, что то, что вы наблюдали на заднем дворе усадьбы — единичный случай. Однажды у нас даже до дуэли дошло — давно позабыл, что именно тогда нас поссорило, но отлично помню, как целился в него, как понял, что не смогу выстрелить, и как первым опустил оружие... Я всегда шел на перемирие первым. Даже до того, как вознамерился во что бы то ни стало познакомиться с родственниками Ильицкого и стать другом семьи.

— Так все же это была ваша идея, — констатировала я. — А Лизавету вы решили использовать, чтобы быть ближе к Эйвазовым, верно?

— Использовать... — глухо повторил Андрей. — Из ваших уст это звучит так, что я становлюсь сам себе противен.

— А прежде вы что же — не понимали, насколько это отвратительно? Ведь ваша сестра не любила никогда Эйвазова, она в дочери ему годилась, а не в жены!

Впрочем, я тут же пожалела о своем слишком эмоциональном выпаде — Андрей замолчал и, казалось, снова замкнулся.

— Она не была против, — наконец, отозвался он, глядя в сторону. — Я бы не настаивал, откажись она сразу. Я придумал, как познакомить их, а после Лиза сказала, что Эйвазов очень хороший человек, и что когда-нибудь она, наверное, даже сможет полюбить его. Я встретил Лизу на второй год после поступления в академию Генштаба, Ильицкий тогда уже отбыл в армию. Встретил случайно и сперва даже не поверил, что это она. Мой отец пытался разыскать ее раньше, но не нашел тех родственников по прежнему адресу. Они уехали, и мы совершенно потеряли с ними связь. Я уже и не думал, что найду когда-нибудь сестру.

Выяснилось, что все эти годы Лиза жила в Петербурге. Образования она фактически никакого не получила — лишь окончила курсы телеграфисток и в шестнадцать лет пошла работать. Я подавал телеграмму и едва дара речи не лишился, когда узнал ее. Лизе трудно пришлось. Она снимала отвратительную маленькую комнату, зарабатывала на жизнь работой на телеграфе и шитьем. Самое ужасное, что и я ничего не мог ей дать — я был курсантом академии и сам жил на содержании у родителей. Разумеется, отец не отказал бы взять Лизу к себе, но... я был уверен, что Лиза заслуживает большего. Мне казалось, что она должна стать хозяйкой в усадьбе нашей матери. В этом была бы хоть какая-то справедливость, согласитесь?

Я не ответила, и даже не смотрела теперь на Андрея, но была отчего-то уверенной, что сама Лизавета, будь она хоть сколько-нибудь способной отстаивать собственное мнение, предпочла бы стать воспитанницей доктора Миллера или продолжать работать телеграфисткой. Мне казалось, что она была бы в этом случае гораздо счастливее. Мужчины едва ли поймут это.

Вместо ответа я спросила снова:

— Этот перстень с монограммой 'М' — он ведь принадлежал Лизавете? Как он оказался у Григория?

— Да, он принадлежал Лизе. Это кольцо досталось ей от нашей матери, а я и не знал о его существовании, пока не заметил его у нее случайно пару лет назад. И пришел в ужас, поняв, что через этот перстень кто-то может догадаться о ее отношении к роду Самарины-Масловых. Я велел ей избавиться от него любым способом — она подчинилась как обычно, но, кажется, это стало еще одной причиной нашего отчуждения. Мы не очень-то ладили с ней, как вы, наверное, заметили... Видимо, этим перстнем она заплатила цыгану — тот помогал ей с избой и выполнял какие-то другие поручения, насколько знаю.

— Вы знаете что-то о смерти Максима Петровича? Что Лизавета сказала ему тогда?

— Толчком послужил, конечно, тот разговор о моей матери на веранде, — отозвался Андрей, а потом добавил едко: — так что в этом есть и ваша вина — я едва ли стал бы рассказывать все сам, не спроси вы об этом. Лиза мне призналась позже, что, услышав эту историю целиком, увидев реакцию Натали и других, она не совладала с собой — поднялась к Эйвазову и призналась ему, что она дочь Самариной. А тот пришел в ярость. Он знал уже от Натали о Лизиных походах в избу и манипуляциях с грызунами и решил, что она в этом доме с целью извести его и его детей. Чем это кончилось, вы знаете.

Глава XL

Настенные часы показывали уже десять минут четвертого, когда мы с Андреем договаривали. Платон Алексеевич не терпел отсутствие пунктуальности, мне нужно было скорее идти.

— Вы осуждаете меня? — торопливо спросил вдруг Андрей, когда я уже поднялась, чтобы выйти. Наверное, он понял мой ответ и без слов, потому что отвел взгляд и продолжил: — она не должна была умереть. Не должна была. Вы ведь знаете, кто ее убил? Скажите мне, если знаете!

— Ищете виноватого? — спросила я немного раздраженно. — Так знайте, что вы сами же ее и убили. Пусть не вы затянули на ее шее петлю, но убили ее вы.

Я хотела добавить еще, что, не будь того поддельного завещания, Лизавета была бы жива — но сдержалась. Все же это было бы слишком жестоко. Кроме того, взгляд Андрея был сейчас очень решительным и недобрым — нельзя было называть ему имя убийцы. Потому я просто поскорее вышла.

Мне нужно было теперь разыскать Дашу — но долго искать и не пришлось. Она начищала настенный подсвечник у самой двери в библиотеку, усердно делая вид, что страшно занята работой, а вовсе не подслушивает. Надо сказать, что с момента объявления ее невестой Василия Максимовича никто в доме уже не смел обращаться к девушке как к горничной — она не занималась уборкой отныне, а лишь прогуливалась по дому и парку в собственноручно сшитых господских платьях. Платья были модных фасонов, дорогих материй, хотя могли бы быть чуть более аккуратно сшитыми и в чуть менее аляповатых расцветках. Так что сейчас Даша, чистящая подсвечник в вычурном платье с обилием рюша и искусственного жемчуга смотрелась особенно нелепо.

— Даша, оставьте это, прошу, — улыбнулась я, мягко вынимая из ее рук тряпку и беря под локоть, чтобы увести в гостиную.

— Что вы, Лидия Гавриловна, у меня еще дел полно! — та попыталась сопротивляться, не желая входить в комнату, где, как уже она наверняка знала, ждут полицейские.

— Это ненадолго, — я раскрыла дверь, не давая уже ей возможность уйти, — прошу...

Замешкавшись на пороге, Даша все же вошла.

Платон Алексеевич действительно был уже в гостиной и без выражения глядел на меня из-под бровей. Чуть дальше стоял насупившийся Севастьянов, очевидно недовольный, что главенство больше не принадлежит ему, и Кошкин, как всегда настороженный.

— Прошу прощения, господа, что заставила ждать, — легко поклонившись, я прошла и села в одно из кресел.

— Не понимаю... у вас появились какие-то новые сведения для следствия? — раздраженно спросил Севастьянов, тоже присаживаясь.

— Можно сказать и так, — а потом я обернулась к Даше, — как Митенька? Здоров ли?

— Вполне, Лидия Гавриловна... — с заминкой ответила та, не понимая, наверное, к чему я интересуюсь.

— Я рада, что та ночь, когда его кроватку вы неосмотрительно передвинули к окну, прошла для малыша без вреда. Кстати, зачем вы ее передвинули? Ведь прежде она всегда стояла у стены? Там ей самое место, а из окна ужасно дует.

Даша испуганно взглянула сперва на меня, потом на Платона Алексеевича, хмуро нас слушающего, но пролепетала лишь что-то невразумительное.

— Очевидно, это было проделано лишь для того, чтобы я, качая люльку, села именно возле окна и просто не имела бы шанса не увидеть ваш спектакль.

— Вы, Лидия Гавриловна, хотите сказать, что увиденное вами той ночью было подстроено? — приподнял удивленно брови Платон Алексеевич. А потом перевел взгляд на Дашу: — это правда, Дарья Никитична?

Даша теперь вовсе молчала, только глаза ее начали испуганно бегать. Но потом все же губы ее задрожали, и она произнесла плаксиво:

— Я не виновата! Я не делала ничего — это он меня заставил! Это все он!..

— Кто? — в один голос спросили Севастьянов и Кошкин.

— Тот, у кого имелся самый очевидный мотив, — произнесла за Дашу я. — Вы знаете, господа, что иногда я... словом интересуюсь тем, чем интересоваться мне совсем не следует. И должна признать, что это сыграло со мной злую шутку. Меня вынудили смотреть, как некий мужчина уводит в парк женщину в белом плаще — в том самом, в котором я часто видела Эйвазову. Разумеется, я и мысли в тот раз не допустила, что это была не она, и на этом предположении — увы, ошибочном — была построена целая теория, что убийцей является ее спутник. Тех, кто имел на ту ночь неопровержимое алиби, следствие даже не подозревало всерьез.

И это алиби было как раз у человека, который более всех подходил на роль убийцы. У Василия Максимовича был веский мотив, была личная неприязнь к Лизавете Тихоновне, но его алиби делало ничтожным все. Зато, если допустить, что Эйвазова была убита не в ту ночь, когда решило следствие, а сутками раньше, когда Василий Максимович был в доме — все встает на свои места.

Когда я договорила, Даша уже откровенно рыдала, спрятав лицо в ладони, Севастьянов смотрел на меня пораженно, а Кошкин с недоверием. О чем думал Платон Алексеевич я, как обычно, понять не могла.

— Так это вы, Даша, изображали Елизавету Тихоновну в ту ночь? — спросил, наконец, Севастьянов. — А та, выходит, была уже мертва к этому времени?

Даша закивала, не прекращая плакать:

— Он меня заставил... я и плащ сшила такой же точно, как у Лизаветы Тихоновны, только под свой рост, и ссадину эту на щеке... румянами нарисовала. Я хотела сперва Наталью Максимовну к окошку позвать, а потом увидела вас, Лидия Гавриловна, в коридоре, и решила, что так даже лучше.

— Эйвазова была убита ранее, скорее всего, в предыдущую ночь. Она отправилась в избу одна и ночью, как часто делала это, а Василий Максимович пошел следом, — сказала я, когда Даша снова замолчала. — Вскрытия не проводили, так как причина смерти была очевидной, да и мнения доктора Берга никто не спрашивал. А он, меж тем, вполне допускает, что Эйвазова была убита раньше, чем мы думали.

— Я давно говорил, что помощь медиков в деле раскрытия убийств недооценена! — покачал головой Платон Алексеевич.

Сомневался, казалось, один Кошкин:

— А кто же тогда изображал мужчину рядом с вами? — спросил он Дашу. — Ведь был же мужчина? А Василий Максимович совершенно точно находился в это время в Пскове.

— Мужчину изображал цыган Григорий, — ответила я поняв, что ответа от Даши мы не дождемся. — Едва ли он понимал, с какой целью Даша просила его это сделать. Или он все знал?

Я испытующе смотрела на девушку, и та сдалась:

— Нет, не знал он ничего. Васи не было — он перед отъездом наказал только найти какого-нибудь мужчину и разыграть все это. А кого я могла найти, кроме Гришки?! Он давно ко мне подкатывал... сразу и согласился. Плащ я взяла из избы, трость — Васину и шляпу тоже его.

— Но потом, когда стало известно об убийстве, Григорий все понял, так? — спросила я. — Стал требовать денег за молчание, но поплатился за это жизнью.

— Доказательства есть? — мрачно спросил в повисшей тишине Платон Алексеевич. — И будете ли вы, Дарья Никитична, с нами сотрудничать? Вы ведь молодая мать, суд, возможно, это учтет.

Даша порывисто закивала:

— Буду, буду! Я все скажу! Я ведь не хотела, чтобы до убийства дошло — это он меня заставил! Я бы сама ни за что...

— И все же доказательства нужны, — прервал ее Платон Алексеевич. — Нож хотя бы. Куда Василий Максимович его дел?

— Не знаю...

— Нож он в колодец наверняка скинул, — отозвался Кошкин, — там, в Масловке, колодец стоит почти напротив дома Гришки. Не найдем.

— Чего уж не найдем? — возразил Севастьянов запальчиво, — у нас ребятки не хуже ваших, Платон Алексеич, питерских — слазить можно в колодец!

— Да там наверняка не один десяток таких ножей, — упорствовал Кошкин.

— Кто знает — может, повезет!

— Господа! Господа... — робко прервала я их спор. — Доказательства есть, уверяю вас. Вы можете сделать запрос на телеграф и получите дословный текст телеграммы, которую Дарья отправила Василию Максимовичу после того, как Григорий начал требовать у нее деньги. Ведь была такая телеграмма, Даша?

Та снова закивала, как будто только что вспомнив.

— И можно допросить кучера Никифора, который подтвердит, что в день приезда Василия Максимовича высадил его не в усадьбе, а в Масловке под предлогом, что тот хочет прогуляться пешком...

* * *

Вскоре следователи ушли, посчитав, что Васю нужно арестовать немедленно. Я же вместе с Дашей осталась в гостиной — нельзя было, чтобы она предупредила Василия Максимовича или вовсе сбежала. Даша не рыдала уже, но всхлипывала тихонько и то и дело надрывно вздыхала:

— Что будет?! Что теперь со мною будет... я ведь ни в чем не виновата, Лидия Гавриловна, вы скажите им!..

Она всячески настаивала, что смерти Лизавете не желала, и что вообще не знала ни о чем — мол, Вася заставил ее устроить спектакль, не сообщив даже, что барыня уже мертва. Потом вдруг сбивалась, путалась и пыталась доказать, что отговаривала Васю от убийства — то есть, фактически признала, что знала обо всем заранее. В общем, я не удивилась бы, узнав, что пока Эйвазов душил свою мачеху, девушка стояла рядом и наблюдала, а то и вовсе весь замысел принадлежал ей... Посему, мне было практически все равно, что станет с Дашей. Вот только ребенка ее жалко: как жить с осознанием, что твои родители — убийцы.

Хоть бы эта история получила как можно меньше огласки...

А потом я вдруг отчетливо услышала выстрел. Даша вскинула голову, ахнула и медленно произнесла:

— Они убили его...

Она не рыдала теперь, однако слезы сплошным потоком хлынули из ее глаз.

Я же тотчас бросилась из комнаты, выбежала в холл и — первым делом увидела Андрея, стоящего в проеме дверей в столовую спиной ко мне. В руке его был револьвер — еще даже немного дымившийся. Я не совладала с собой и вскрикнула, а он тотчас обернулся.

— Жаль, что мы не встретились в другой раз, Лиди... — произнес он, а губы его почему-то расплывались в улыбке.

Кажется, целую вечность я не могла даже пошевелиться — только безотчетный страх наполнял меня. А Андрей в течение этой вечности медленно поднимал руку с револьвером — подносил к своему виску. Я все еще не в силах была ни пошевелиться, ни произнести ни звука и уже, наверное, смирилась с неизбежным, когда руку Андрея с револьвером перехватил Ильицкий, вылетевший из столовой.

— Ты что?! Ты что!.. — кричал он, пытаясь отобрать оружие, а в глазах Евгения стоял неподдельный страх.

Мне же сделалось по-настоящему дурно. Я устояла на ногах, однако происходящее стала воспринимать как-то отрывочно, будто во сне.

Андрей, выпустив из рук револьвер, скрежетал зубами от бессилия, упершись лбом в плечо Ильицкого, а тот, страшно взволнованный, что-то ему говорил. Пройдя мимо них в столовую, я сразу увидела Васю, лежащего на полу в разливающейся под ним луже крови. Глаза его смотрели в потолок, и совершенно точно, что он был мертв. Над ним рыдала Натали, пытаясь дозваться до уже мертвого брата. Я хотела было подойти к ней, протянула руку, но Натали неожиданно резко и зло меня оттолкнула:

— Не подходи! Ты добилась своего, Лиди, добилась! Уходи, я не желаю видеть тебя, уходи!

И разрыдалась пуще прежнего, бросившись уже не к брату, а к Мише.

Эти ее слова я слышала отчетливее, чем увещевания всех остальных, и они долго еще звучали в моей голове. Меньше чем через час я покинула усадьбу.

Что касается Даши, то, воспользовавшись суетой в доме, она исчезла в тот день — больше никто из домочадцев ее не видел. Митенька же остался в усадьбе на попечении родственников, и можно было только надеяться, что судьба убережет его, не позволив никогда узнать правду о родителях.

* * *

Мне же нечего было больше делать в этом доме — право, я разрушила здесь все, что могла. Через полчаса я уложила свои вещи и спустилась во двор, где в коляске уже дожидался меня Платон Алексеевич. Однако тот не смотрел даже на меня, а напряженно глядел куда-то поверх моей головы.

— Что это там? — спросил он. — Никак горит что-то?

Я живо обернулась и действительно увидела столб черного дыма, возвышающийся в глубине парка. И тотчас поняла, что это горит изба Лизаветы. Едва ли она загорелась сама — ее подожгли. Ильицкий, очевидно.

— Платон Алексеевич, давайте поскорее уедем, прошу вас, — едва слышно попросила я.

Двуколка уже выезжала за ворота, когда я услышала окрик:

— Никифор! Стой! — это был Ильицкий.

Запыхавшись, он догонял коляску, ухватился рукой за дверцу, тяжело запрыгнул внутрь, усевшись рядом с Платоном Алексеевичем, и потом только спросил:

— Вы на вокзал? Дозвольте, я провожу, я ведь даже не поблагодарил вас... и вас, Лида.

— Не утруждайтесь, — резко сказала я, стараясь не смотреть на него.

— Что уж ты, Лиди, пускай молодой человек проводит. Не груби, — Платон Алексеевич глядел на меня строго, хотя именно в этот момент мне казалось, что глаза его улыбаются.

— Натали так и не вышла вас проводить? — отчего-то нервничая, спросил Ильицкий, который совершенно точно не собирался покидать коляску вне зависимости от позволения Платона Алексеевича.

— Натали ненавидит меня, — ответила я сухо.

Ильицкий отозвался не сразу, но самоуверенно и с некоторой ленцой в голосе:

— Она не умеет ненавидеть. Скоро она все поймет и простит вас, вот увидите.

Лучше бы он вовсе не поднимал эту тему — не знаю, когда я смогу думать о Натали спокойно:

— Может быть, поймет, но не простит. Я бы не простила.

— К счастью, она — не вы.

Более мы не разговаривали. Платон Алексеевич пытался поддерживать беседу — до вокзала как-никак путь неблизкий — но Ильицкий отвечал ему сухо и невпопад, а я делала вид, что и не слушаю их, отвернувшись в сторону. Признаюсь, что тогда в сердце моем с новой силой вспыхнула надежда. Он так бежал за коляской — зачем? Может быть, чтобы сказать те самые слова, которые я так хочу услышать?

Уже на перроне, когда денщики Платона Алексеевича давно внесли багаж, а большинство пассажиров устроилось на своих местах, мы все еще стояли втроем, и мужчины говорили о вещах явно неинтересных им обоим.

Когда раздался первый гудок, Платон Алексеевич демонстративно поглядел на часы и заметил:

— Что ж... нам, Лиди, пора бы идти.

— Да, вам, Платон Алексеевич, действительно пора бы уже идти, всего доброго, — в голосе Ильицкого явно чувствовалось раздражение. Должно быть, он и сам это понял и мгновенно сменил тон: — еще раз от души благодарю вас за все.

— Н-да... так пойдем, Лиди? — Платон Алексеевич выжидающе смотрел на меня но, очевидно, поняв, что сейчас я никуда идти не намерена, снова произнес: — н-да... тогда я пойду один. Найду пока места. Жду тебя самое большее через три минуты.

Он без слов приподнял шляпу, прощаясь с Ильицким, и направился к дверям, оставляя нас наедине, так как другим встречающим-провожающим едва ли было дело до нас с Евгением.

А я занервничала еще больше, буквально слыша, как тикают часы, отсчитывая эти три минуты. И заговорила первой, понимая, что иначе мы так и будем молчать.

— Это ты поджог избу?

— Я, — неохотно признал Ильицкий, — давно нужно было это сделать.

И снова повисло молчание: я теребила перчатку и безотчетно смотрела на готовящийся к отбытию поезд, Ильицкий барабанил пальцами по трости и смотрел в другую сторону. Все-таки мы решительно не умеем разговаривать друг с другом — видимо, действительно у нас нет будущего.

Раздался протяжный гудок — уже второй. Мне просто надоело ждать, и я выпалила, сама не знаю, зачем:

— Знаешь, оказывается Лизавета ходила в ту избу, чтобы вылечить Максима Петровича. Я вот только все гадала, для чего она пошла туда в последний раз, когда ее муж был уже мертв, — я нервно и не к месту улыбнулась. — Точно этого уже никто не скажет, но сама я все больше убеждаюсь, что она попробовала расширить, так сказать, сферу деятельности и выучиться делать привороты — или как там у них, у ведьм, это называется. И, видимо, у нее вполне неплохо все вышло. Я пойду, пожалуй, Евгений Иванович...

— Лида, постой! — он дернулся ко мне и даже схватил за руку в волнении. — Не работают ее привороты, плохая из Лизы ведьма!

Он произнес это, цепко глядя мне в глаза, и явно боролся с собой, чтобы сказать еще что-то. Но вымолвил лишь:

— Прощай.

Однако так и не отпускал мою руку и будто ждал чего-то. Будто его 'Прощай' было вопросом. Возможно, мне и стоило что-то сказать — возможно, это даже изменило бы исход беседы. Но я очень разозлилась на него в тот момент — за его глупую неуместную нерешительность, причину которой я не понимала. Потому я с силой выдернула руку и, ничего не ответив, почти бегом направилась к дверям.

* * *

На той же неделе Ильицкий отбыл в свою часть, расквартированную сейчас в Асхабаде , а чуть позже был командирован южнее, на границу с Афганистаном. Граница та считалась весьма условной из-за постоянных, неконтролируемых набегов афганцев: русские солдаты и офицеры гибли там почти ежедневно. Андрей, осужденный военным трибуналом за убийство, был направлен туда же — и многие сочли это слишком суровой мерой.

Но я этого пока не знала, а только смотрела из окна тамбура на Ильицкого — видела, как беспокойно метался его взгляд по перрону, видела даже, что он едва сдерживается, чтобы не войти в вагон следом. А потом прозвучал третий гудок, и поезд медленно тронулся, увозя меня обратно в Петербург.

июль 2013 года