Стучит, гремит, откроется

Грохот посыпавшихся с каминной решетки щипцов не дал ему договорить.

— Мышка пробежала, хвостиком махнула? — саркастически поинтересовалась Меланья.

— Крысы, — уверенно заявил Эдард, прекрасно видевший: щипцы лежали на расстоянии друг от друга и все разом пасюком спихнутыми быть никак не могли. — Итак, вернемся к нашему делу.... Не правда ли, ребята из городской стражи весьма проворны? Отыскали тебя почти сразу после донесения...

Он сверился с бумагами на столе и сообщил:

— Ты у нас обвиняешься в колдовстве без разрешения, и завтра будешь подлежать проверке рекой. — Эдард снова вскинул на нее глаза, проверяя, как восприняла весть.

— В чем заключалось мое колдовство, можно ли узнать?

— Так-так... чарами способствовала выздоровлению девочки, коей лекарь предвещал явную смерть.

Брови Меланьи чуть заметно дрогнули. "Не могла Праска так поступить! Пусть я знаю ее со вчерашнего дня, но... Не она это!"

— Кто донес?

— Некая Юшка, проживающая неподалеку от места происшествия.

— Что ж... Виляс рассудит.

— Да что ты заладила — Виляс, Виляс, как монашенка, в самом деле!.. — обходя круг нее, воскликнул Эдард. — Может, попробуешь оправдаться?

Несказанное "я буду рад" повисло в воздухе и отразилось в черных глазах.

— Не буду доставлять тебе такого удовольствия, — глядя в одну точку, обронила Меланья.

— А несколько другого рода доставишь? — шепнул на ухо Эдард.

От ответа Меланью избавил стук в дверь.

— Пан начальник! Вам приказ от князя, — донеслось из коридора.

— Входи!

— Князь к себе требует, желает из ваших уст услышать окончание истории заговорщиков.

— Сейчас буду, — буркнул Эдард. Посланец, поклонившись, вышел.

— Вот беда! — Главный тюремщик развел руками. — Не дали нам пообщаться, уж извини. Но я обещаю продолжить беседу, едва лишь вернусь. Хорошо?.. — он поддел большим пальцем ее подбородок и велел: — Увести!

"Ужасный, мерзкий, бесконечно мерзкий человек! Как таких земля носит? — с той брезгливостью и отвращением, с коими Эдард говорил о кляпе, думала Меланья о нем самом. — Васель, милый Васель! Где ты, голубь мой сизокрылый?.."

Возле лестницы, у пыточной, смыкались три длинных-предлинных извилистых коридора с рядами узких темниц по обе стороны прохода. На стенах чадили воткнутые в редкие кольца факелы, по освещенным местам тенями шмыгали крысы. Некоторые заключенные обвисли на решетках и провожали идущих затуманенными взглядами; Меланья испуганно косилась на осунувшиеся, страшные лица. От непередаваемого запаха нечистот и гнили к горлу подступала тошнота.

Тюремщик привел Меланью к выделенной ей темнице, впихнул за решетку и погрозил пальцем: не балуй, мол. Вскоре его шаги затихли дальше по коридору.

— За что? — только он отошел, спросила запертая напротив светлокудрая девушка.

— Колдовство, — отвечала Меланья.

— И меня, — кивнула незнакомка. — Пятый день сижу, уж смирилась, нарыдалась. Завтра день недельной казни. Всех, кого успели схватить за неделю, утопят... Приставал к тебе Эдард?

— Откуда знаешь?

— А, он же к любой пристанет, тем более приятной глазу. Слава Богу, его постоянно зовут к себе то князь, то еще кто, а начиная с вечера, я слыхала, он гуляет по корчмам. Так до меня руки его и не дошли. Тьфу-тьфу-тьфу...

— Чур-чур, — поддержала Меланья, крестясь.

Мимо прошествовал паренек лет шестнадцати. У Меланьиной камеры он ненадолго замер, ошеломленно таращась на заключенную, и, видно, сделав над собой усилие, направился дальше, несколько раз оглянувшись на ходу.

— Еду разносит и по поручениям бегает, — в ответ на вопросительный взгляд сказала светлокудрая.

— Почему он на меня так смотрел?

Собеседница пожала плечами.

В застенках время суток определялось по приносимой еде и стражникам, спящим ночью (да и днем, бывало, тоже, что частенько вводило заключенных в заблуждение). Не выспавшаяся после двух бессонных ночей Меланья и не заметила, как заснула. Пробудилась от чьего-то легкого прикосновенья к руке.

— Похлебка, панна, — вежливо сказал присевший на корточки паренек, сквозь решетку подавая миску страшного вида — в грязи на ней четко, как на снегу, виднелись следы пальцев.

— Я лучше голодной помру.

— Воля ваша... — он отвернулся было, но, поколебавшись, все-таки выпалил: — Вы, позвольте, до одури похожи на мою пропавшую сестру.

— Да хоть на прабабку. Какая разница, на кого я похожа — завтра меня утопят.

Паренек покорно склонил голову, подхватил большущий поднос с мисками и отправился разносить дальше. Вскоре за Меланьей пришел стражник — Эдард вернулся.

"Господи, сохрани ежели не завтра, то сейчас!" — взмолилась молодая женщина. Стражник бодро вышагивал впереди, знал, не оглядываясь, — бесшумно шагающая следом ведьма никуда не денется со связанными запястьями. И в тот миг, когда Меланья в третий раз попросила Виляса сохранить, кто-то дернул ее за руку, и, не успевши пискнуть, она очутилась за поворотом.

Разносчик еды приложил палец к губам и показал следовать за ним. Этот изгиб коридора освещался не ахти как, один из двух факелов только догорел, потому Меланья заметила проем в полу, чуть в него не упавши. Юноша показал рукой вниз, бросил беспокойный взгляд в ту сторону, где скрылся стражник. Меланья не теряя времени бесшумно сбежала по крутым каменным ступеням.

— Я вспомнил слова священника, — высекая огонь и запаливая прихваченную свечку, шептал спустившийся следом юноша, — он всегда проповедует: за добрые дела Виляс возвращает утерянное. Быть может, оказав помощь вам, столь похожей на сестру, я верну ее... Спешите. Ход короток, прям, ведет в город. Мне нужно назад.

С шорохом легла на место скрывающая ход плита. Не успела Меланья и сажени пройти, а до слуха уже донесся вопль: "Сбежала! Побег! Ведьма сбежала!". Подобрав юбку, молодая женщина припустилась бегом. Совсем скоро сырой ход закончился еще одной лестницей. Последняя преграда, закрывающая выход деревянная ляда, никак не поддавалась, и Меланья отчаялась, выбившись из сил. Но люк, благо, таки распахнулся, осыпав ее комьями земли, которая была утрамбована сверху.

Вылезши на свет божий в темном безлюдном проулке, Меланья поспешила на широкую улицу, ведущую, как оказалось, точнехонько к замку. Темнело. Покамест Эдард не поднял на уши весь Горград (чего, собственно, не сделал из боязни быть снятым с поста, вместо того тихо разослав на поиски своих людей), была возможность найти крестного.

Купцы закрывали лавки; хозяева корчм и шинков зажигали у дверей тусклые слюдяные фонари иль, кто победнее, факелы. Улица была неимоверно запружена различным людом: слугами и селянами, конными и пешими, представителями от самых низших до высших сословий. Буквально поколодежно по мощеному камню грохотали кареты с зачастую плотно задернутыми занавесками. Кучера покрикивали, нерасторопных награждая плетью: "Дорогу, разойдись!" Меланья своим видом ни у кого не вызывала ни интереса, ни сочувствия — горожане привыкли к разномастным нищим, которые частенько облачались в потерявшую приличный вид господскую одежу. Даже без каких-либо чар наша молодка похожа была на побирушку — ежели судить по безнадежно испорченному платью ее, растрепанным косам и замурзанным щекам.

* * *

Стража впускать Меланью в замок, естественно, отказалась, загородила ворота алебардами. Когда же молодая женщина упомянула о Стольнике, утаив, кем писарь ей приходится, стражники переглянулись, и один из них, засомневавшись-таки, бросил взгляд на окна пиршественной залы, где князь сейчас изволил ужинать вместе со всеми приближенными панами.

— Родственница, говоришь? — задумчиво пробормотал засомневавшийся стражник, который раз окидывая Меланью взором. Она кивнула.

— Пан, прошу, скажите ему, что прибыла Меланья по очень важному делу.

— Стой, — второй стражник удержал напарника, собравшегося было отправиться к Стольнику. — Ты уже принял, что ли?.. Мало ли сброда шляется окрест, так теперь что, каждого к вельможе провожать?

Молодая женщина отчаянно хрустнула пальцами и, сорвавши с шеи серебряную цепочку с крестиком, протянула ее недоверчивому стражнику с такими словами:

— Только скажите: Меланья пришла. Не нужно провожать. Жизни и смерти вопрос, не откажите в помощи, Вилясом молю!

— Журко, не кажется ли тебе, что сия пани бывала уж в замке и мы ее видели доселе? — мгновенно переменившись, вопросил недоверчивый. Цепочка сгинула невесть в каком из его карманов.

— Ты не спи — иди, передай, чего просят.

Напарник удалился.

— Пан писарь, — зашептал он на ухо Стольнику, достигнув пиршественной залы. — Там у ворот странная барышня, говорит, к вам, живота и смерти дело. Одета не лучше нищей, Меланьей назвалась. Впустить?

— Меланьей? — повторил Стольник, нахмурившись. Мысли его запрыгали, как горошина в пустой бутылке.

— Прошу меня извинить, княже. — Писарь откланялся и, покинув залу, заспешил по коридору. Не поспевая за его скорым шагом, стражник, как пес, трусил следом. Теряясь в предположениях, Стольник быстро пересек внутренний двор и, еще издали выглядевши Меланью, обеспокоился не на шутку. Отпихнувши в сторону стражника, растерянный Стольник молча заключил крестницу в объятья. Меланья прижалась лбом к его груди.

— Что стряслось, Мелюшка? — дрогнувшим голосом спросил писарь.

— Много чего... — глухо молвила молодая женщина. — Вспоминать страшно...

Не ощущая больше ни гнева, ни страха, ранее сил прибавлявших, Меланья вдруг почувствовала, что ноги не держат ее. Слабость мгновенно разлилась по всему телу. Впрочем, сознания Меланья не утратила и помнила, как крестный, подхватив ее, словно пушинку, на руках отнес в покой и уложил на пуховую перину.

Стольник отдал слуге приказ заварить укрепляющего снадобья и раздобыть бульону, а сам присел в ногах крестницы, не сводя с нее, на себя не похожей, до невозможности изнуренной, глаз. После, когда вернулись прочие кроме слабости чувства, Меланья была несказанно благодарна ему за отсутствие расспросов. У нее не было сил отвечать. Мысли ворочались тяжело и лениво, изредка трепыхаясь в отчаянности, как увязающая в киселе муха. Время от времени молодка надолго закрывала глаза, а когда снова открывала их, Стольник все так же сидел, не шелохнувшись.

Лепкар исполнил приказание: внес миску с бульоном и исходящий паром отвар в деревянной кружке. Поставив поднос на столик, слуга шепотом предложил:

— Пан Стольник, быть может, ей целителя надобно?

— Не нужно. Я и без него вижу, что она сильно ослабла. Ступай себе. — Стольник ложкой зачерпнул снадобья, подул и, приподняв Меланье голову, осторожно напоил. Так повторялось до тех пор, покудова все снадобье ложка за ложкой не было влито в обессилевшую крестницу. Прошло некоторое время, пока слабость немного попустила.

— Лучше?

Меланья кивнула.

— Говорить как, можешь?

Снова кивок.

— Они сгорели... Все мои родные.

— Господи! — охнул писарь. — Как так?

И Меланья поведала ему все, не утаивая ничего, начиная от предсказания вещуньи. Страшно спокойная речь ее то и дело теряла связность и прерывалась. Лицо постоянно оставалось отрешенно-каменным, несмотря на то, что, изливая душу, молодая женщина снова переживала выпавшее на ее долю. Стольник не перебивал и не торопил, ошеломленный случившимся в целом и истиной сущностью родной сестры в частности.

Удивительная вещь — память! Недостоверно сохраняет она потрясения, и сие свойство ее помогает людям оправляться от душевных ран. Будто стерлись в памяти Меланьи подробности страшной ночи. Не запомнила она, как рыдала, вырываясь из чьей-то хватки, не дающей броситься в огонь, не запомнила совершенно, как Хорыся уводила ее и успокаивала. Место этих деталей ранее занимало неверие, а теперь — безнадежность. Пережив приключившееся снова, Меланья больше не могла отрицать смерть близких, волей-неволей ей пришлось взглянуть правде в глаза. За принятием потери последовали безнадежность, осознание собственного бессилия и самое ужасное — чувство вины. Меланье не Гелину обвиняла, а себя. За то, что из-за глупости да затуманившей голову любви не послушала бабку Хвеську, не придала предостережению должного внимания. Не перекрестилась, пока гром не грянул. "Могла отвратить, могла, могла... И не отвратила!" — неосознанно высказывая думы вслух, корила себя молодица. Это "могла" было того хуже, что нельзя было воротить печину выбора и переиграть все, пойти по правильному пути.

— Мелонька... Нужно смириться. — Слова давались Стольнику с трудом; тем не менее, требовалось забыть о собственном потрясении да поддержать крестницу, каковой было в сотню раз тяжче, и Стольник ободряюще сжал ее руку. Только тут он заметил, что у молодой молодки жар.

— Не кори себя... Как случилось, так случилось. Терзания твои не помогут горю и не воротят минувшего дня. Старайся смириться, Мелюшка. Их нет, но ты живешь. Есть Васель, твой любящий муж; скоро он возвратиться. Есть я, всегда и во всем готовый помочь тебе... Нужно вытерпеть. Жизнь, знаешь ли, состоит из потерь и находок. Обретши что-либо, утратишь... Поплачь, Мелюшка, поплачь, милая.

Лицо Меланьи ожило, утратило каменность, подбородок задрожал; сказать "не могу" не дало нежданно сдавившее грудь рыдание; из глаз, еще колодежку назад болезненно сухих, брызнули крупные слезы. Стольник притянул крестницу к себе, и она, подвывая, как избитая собака, долго плакала, прижавшись к нему. Наконец, слезы изнурили ее, рыдание стало затихать, и в конце концов на молодицу снизошел сон. Уложивши ее, Стольник вышел и беспокойно заходил по передней. Сел в кресло и снова заходил.

"Ну, сестра! Ну, сестра!.." — без конца бормотал он. Как поступить, сообщить о ведьме куда следует или нет, Стольник не ведал. В любом случае, нельзя было оставить безнаказанным столь жестокое злодеяние, пусть даже свершенное родной сестрой. Хотя, по правде говоря, Стольник никогда не был особо близок с ней и братские чувства не шибко противились. Росли они с Гелиной отдельно и в детстве почти не видели друг друга.

Своими поступками сестра доказала, что вполне может в дальнейшем свести со свету и Меланью; почему доселе она этого не сделала, оставалось загадкой. Верно, сам Виляс охранял молодку от смертного колдовства.

Стольник правильно предполагал: Гелина после второй неудачной волшбы желала свершить третью. Однако не знал брат, что ей в том все время обстоятельства мешали. То пропадет что, то флакон с зельем из рук выскользнет, то слова заговора забудутся...

Следующим народным страхом после морового поветрия и войны было смертное проклятье ведьмы, и Стольник боялся, что ежели сестру утопят, то она перед тем успеет проклянуть Меланью. Как известно, смертное проклятье любой ведьмы в несколько раз сильнее ее колдовства, и тут уж Виляс может не защитить...

Поздняя печина потихоньку сменялась ранней. Первые, вторые петухи прокричали, а писарь все ходил да ходил по комнате. Так ничего и не решивши, Стольник прикорнул в кресле.

IV

Как ни старалась, как не убеждала себя Меланья, а с потерей смириться не могла. Слезы принесли только кратковременное облегчение, а затем чувство вины возвратилось и с еще большим ожесточением принялось рвать душу. По крайней мере, не было прежней тягостной безнадежности, мешающей залить горечь, боль и печаль слезами.