Стучит, гремит, откроется

Стучит, гремит, откроется

Часть первая

I

Под веселый звон бубенцов мчат запряженные тройкой сани. В упряжке гнедая, соловая и снежно-белая, лошадки все завидные, как на подбор — бока, словно в масле, лоснятся. Да и сани ч̀удные — мастер-искусник с помощью затейливых витков резьбы придал им вид морской волны. Одним словом — загляденье.

Восседавший на "гребне" возница лихо покрикивал, нахлестывая кобылок; в санях сидели двое мужей достойного возраста. Оба попрятали лица в пушистые воротники шуб, тем самым защищаясь от трескучего мороза и леденящего ветра. Вслед за санями, чуть приотстав, во весь опор скакал всадник. От боков его коня валил пар, на несколько мгновений остающийся позади, а после рассеивающийся в свежем морозном воздухе. Грохотали копыта по насту, скрипел снег под полозьями.

Дорога рассекала белую гладь заснеженных полей. Временами с разных сторон мелькали то древний курган, то заледеневшее озерце, похожее на блюдце, лозняком и камышом окаймленное. По скрывавшему лед снегу вились переплетающиеся цепочки следов — лисьих, заячьих да птичьих. Блестела, точно яхонтовая, полоса крови только убитого зверя, которого хищник поволок в логовище. Маленькая процессия быстро миновала еловый лесок, корчму, пару-тройку одиноких хаток и стогов, которые немудрено было принять за большие сугробы. Зима суровой выдалась, снега по пояс намело, а местами — так и вовсе много выше человеческого роста.

Наконец, впереди показался частокол у замерзшей речушки, каковая изгибалась в сторону от селения, к темнеющему вдали лесу. Ворота были открыты, из-за стены кольев доносился лай, ругательства, рев скотины и звон колокола — это в церквушке звонили к обедни. Впереди была немалая весь — Яструмы.

Сани въехали в ворота и уже медленнее двинулись по улице; всадник пустил коня рысью, сочувственно потрепал по шее затянутой в перчатку рукой. Оглядывался молодой человек с тем интересом, с коим люди осматриваются в незнакомом месте, неосознанно стараясь уловить и запомнить как можно больше всего.

За диковинными санями увязалась стайка весело щебечущих детей, по сельскому обыкновению босиком бежавших по снегу. Когда процессия остановились у двора пасечника Вороха, дети остановились тоже, в десятерике шагов, со смехом наблюдая, как забавно из саней вылезают мужчины — покряхтывая, оскальзываясь на льду да пуская когда-никогда крепкое словцо. Вертлявый мальчонка даже бросил в одного из прибывших, того, что пониже и потолще, снежок, и мужчина, грозно нахмурив кустистые брови, погрозил хулигану кулаком. Дети со смехом прыснули в стороны, точно брызги от брошенного в воду камешка; всадник тем временем спешился. Учуяв незнакомцев, два кобеля, с разных сторон от ворот прикованные, с лаем бросились на забор.

Только по высокой, плотно плетеной ограде и воротам, на которых резец изобразил неимоверно крупную, дабы заметнее была, пчелу с хитрой рожицей, можно было сделать вывод: о живущем в этом дворе никак не скажешь, что без копейки за душой. А уж недавно поставленный сосновый сруб со слюдяными окнами в замысловатых рамах, множество хозяйственных построек, обширный сад и совсем небольшой огородик подтверждали первое впечатление.

— Кто тама, кто, чего лай подняли? — ворчливо осведомились у псов во дворе. Заскрипел снег под ногами идущего поглядеть на непрошенных гостей.

— Вроде на санях никого не ждали! — визгливо отозвалась девка-найманка* . Слышно было, как она удаляется от ворот под глухой перестук пустых ведер.

— А ну, отворяйте! Фадко, чем дольше простою на морозе, тем злее буду!!! — басисто пригрозил, не дождавшись нерасторопной дворни, один из мужчин и загремел кулаком по воротам.

— Заська, беги в дом, скажи панне — приехал! — откликнулся со двора молодой голос, и замешкавшийся батрак поспешил отворять.

— Что это пан Ворох выезжал верхом, а вернулся санями? — кланяясь, любопытно осведомился работник, некрасивый парень в дрянном кожухе и плохонькой шапке набекрень, что так и грозила свалиться с головы.

— Не твоего ума дело, — огрызнулся раскрасневшийся хозяин, жестом приглашая спутников во двор. — Проходите, не все же время нам мерзнуть... А ты, — снова обратился к батраку, — распряги лошадей, гости у нас задержатся. И Заське передай, чтоб возницу накормила...

— Я помогу распрягать, — сказал третий гость, самый молодой из прибывших, и занялся лошадьми, к которым с измальства питал душевную слабость. В то время мужчины поднялись на крыльцо, потоптались, сбивая снег с ног. Только один из прибывших занес сапог над порогом — из дома выбежал мальчик зим восьми, Иваська.

— Ох, как ты вырос! — изумился высокий мужчина, взвихрив мальцу волосы.

— Я забыл уже, как пан выглядит! — сказал мальчик.

— Горюшко! Вправду, значит, я так долго у вас не бывал...

— А чего это ты, забывчивый наш, из дому выскочил? Тебе кашля мало? — отец показал сыну кулак, совсем как давешнему хулигану с улицы: мальчишке запрещалось гулять на подворье до выздоровления. — Ну-ка, пойдемте скорее.

Они вошли в обширные сени, а после и в переднюю, большую комнату с потолком, нежданно высоким для деревенского дома. Пол устилали красивые, хоть и поистрепавшиеся, ковры; пахло свежим хлебом, сосной и совсем немножко — смолой. Также в воздухе витали дразнящие аппетит ароматы, и Ворох, большой любитель покушать, жадно затрепетал ноздрями. На дубовый стол с противоположной от входа стены смотрел из-под рушников образ Виляса, пред ним покачивалась на сквозняке лампадка.

Иваська побежал в светлицу к сестре, доложить о приезде крестного, и взрослые остались одни.

— Вот так и живем, кум. Не блещем, но и не жалуемся, чем богаты, тем и рады, — с улыбкой обратился к гостю пасечник Ворох, снимая шапку и кунью шубу.

Хозяин был невысоким и кряжистым мужиком в расцвете сил. Казалось, волосы его постоянно стоят дыбом — столь были непослушны. Как почти все в то время, пасечник сбривал бороду, но усы отращивал — длинные, черные, спускались они мало не до ключиц. Лицо Ворох имел широкое, как блин, вроде добродушное, но вводящее в заблуждение. Пасечник вел себя по-разному, смотря с кем: к слугам и людям победнее себя был он надменен, сварлив и придирчив, к равным — добр, а вот с теми, кто побогаче, несколько даже дерзок.

Рано поседевший кум его, Стольник, возвышался над Ворохом на добрые две головы. Отличался сей пан умом, ученостью, со всеми без исключения вел себя весело, добродушно, а потому располагал к себе людей. Это свойство его характера вместе с быстрым соображением да ученостью и помогло ему выбиться в писари к самому Потеху, князю лядагскому. С тех времен Стольник стал редким гостем в доме яструмового пасечника, хоть безмерно любил его дочь, соответственно, свою крестницу — Меланью. Давнехонько, ой как давнехонько писарь осенял защитным крестом Ворохову дочку, когда, с исполнением той дня, ее, крошечного младенца, впервые внесли в церковь и нарекли именем. Не счесть, сколько воды утекло с тогдашней поры, а княжий писарь помнил то событие, будто оно происходило вчера. Сам он ни жены, ни детей не имел, как перст был одинок.

— Ворох, брось! — тоже стягивая шапку, весело воскликнул Стольник. — На моем веку я ночевал в таких хибарах, что, ежели их не к ночи помянуть, твой новенький сруб — прям княжьи палаты. Неплохо устроился, неплохо... Места всем хватает, полагаю?.. Но где же хозяйка, Мелюшка?

Тут отворилась одна из выходящих в столовую дверей, и вошла заслышавшая голоса красивая женщина в строгом темном платье, с красными щеками и немного выбившимися из-под чепца волосами. Она была занята готовкой — хоть сие не приличествовало зажиточной панне, Осоня готовила сама и дело это любила да знала.

— Где ты ездишь, а? Сказал же, ненадолго, а сколько нет!.. Не знала уже, что думать, — спокойно сказала Вороху жена, с упреком глядя на него. Она никогда не повышала голос, но, мнилось, крик порою был бы предпочтительнее спокойного тона.

— Не попрекай, а посмотри лучше, кого я тебе привез! — кивнул на стоящего чуть позади Стольника, который как раз вешал свою шубу на крючки, Ворох. — В кои-то веки немного посидеть с кумом в корчме — не грех.

— Кум, Боже, какие люди! — Осоня, только что обратившая внимание на второго вошедшего, доселе спиной к ней стоявшего, аж руками от удивления всплеснула. Подошла, традиционно расцеловала нежданного гостя в обе щеки. Куму пришлось согнуться чуть ли не вдвое, ибо Осоня была еще ниже мужа. — Сколько не видали мы тебя, уж и не вспомнить!

— Он же теперь важная птица, — с малой толикой зависти вздохнул Ворох. — Еле уговорил заехать.

— Премного извиняюсь! — Стольник несколько комично поклонился, приложив руку к груди. — Просто не мог вырваться, ибо князь без меня, что старец без посоха, — шагу ступить не может...

Открылась другая дверь, и, обратив на себя взоры всех бывших в комнате, на пороге стала Меланья. Девушке только-только вот исполнилось девятнадцать зим. Длинная и толстая коса ее, цвета ореха, спускалась почти до колен; красиво очерченные губы отнюдь не располагали к поцелую, ибо все лицо, будто немного вытянутое и чуточку всегда удивленное, с тонкими чертами и черными бровями, дышало твердостью, стойкостью, что, несмотря на явную привлекательность, отталкивало.

Среднего роста, повыше родителей, Меланья имела тонкий, подобно стволу молодой калины, стан, который так и хотелось охватить рукой, привлекая к себе. Впрочем, при взгляде на строгое лицо девицы подобные мысли мигом улетучивались.

Увидавши крестного, девушка будто порхнула к нему, подобрав юбки. Лицо ее, утратив суровую твердость, вспыхнуло румянцем.

— Ого! Ну и вымахала же ты, Мелонька! — обнимая крестницу, изумленно воскликнул Стольник. — До чего же похорошела! Дай лучше разгляжу тебя, стань к свету! − он подвел ее к окну, поцокал языком и выдал восхищенно: — Расцвела, что тут скажешь! Уже и замуж пора!

— Какой там замуж! — мотнула головой девушка, засмеявшись неожиданно легкомысленно. — Вы мне тут глупостей не рассказывайте, до замужества мне еще девовать да девовать... да, к тому же, пару поди сыщи.

— Скажу накрывать. Садитесь, скоро будет обед, — Осоня метнулась в кухню.

— За голодранца она сама не хочет, — сказал Ворох, усаживаясь. — А их на мой скарб хоть отбавляй, так и летят, как пчелы на мед. Любой бедняк будто считает своим долгом посвататься, сколько тыкв на отказы уходит...

— Скарб, говоришь... Хе-хе, ты о грошах или о дочке? — Стольник услужливо отодвинул стул Меланье, сел сам, по правую руку от крестницы.

— Э-э...

Девушка снова рассмеялась.

— Поймали, поймали вы батюшку на слове!.. Ладно уж, понятно — о деньгах. Хотя вот я тоже за скарб сгожусь, скажите ведь, крестный? — И лукавая показушно затрепетала ресницами, улыбаясь.

— Еще бы! За такой, что я бы сам за семью замками спрятал, — погладив ее по голове, согласился писарь. — Я тебе и матери гостинцев привез... Ворох меня прямо на ярмарке поймал... Вышел, называется, на товары в свободную колодежку** поглядеть, и на тебе. — Говоря это, Стольник полез за ворот алого бархатного жупана, вытащил два узелка и положил на середину стола большую ореховую ватрушку, предупредив Ивася, что получит он ее только после обеда. Развязав узелки, крестный подал Меланье шелковый платок, шитый серебром. Для Осони Стольник купил такой же, только с золотым шитьем, а для матери ее — дорогой чепец. Бытовал такой обычай — не являться в дом без гостинца которой-либо из женщин. Впервые бывший в гостях приносил дары каждой, бывалый не раз — мог и всем, но чаще всего случалось, что мужи одаривали хозяйку, а юноши — молодую дочь, возможную невесту. Впрочем, не будь сего обычая, Стольник все равно не приехал бы к куму с пустыми руками.

Поблагодарив, девушка восхищенно залюбовалась игрой серебряных нитей. Иваська то и дело кидал лакомые взгляды на ватрушку, которая занимала все его внимание.

Только кумовья завели разговор о делах, хлопнула сенная дверь. В облаке морозного пара за порог шагнул ехавший вслед за санями молодец. На вид ему нельзя было дать больше двадцати лет.

— Х-ху, ох и мороз же, ох и лютый, ох и проклятый! — сказал вошедший и обвел переднюю взглядом. Медленно стянул соболью шапку с темных кудрей, поклонился сидевшей за столом Меланье. Девушка поднялась.

Одновременно с тем из кухни вышли несущая поднос служанка, Осоня и пожилая чета: седой, как лунь, но крепенький и высокий дед Картош, да полная старушка, Шоршина, — родители Осони, доживавшие век на зятевой печи.

— Мой племянник, Васель, — представил Стольник.

— Пан Васель был с кумом на ярмарке, я не мог не закликать его к нам, — добавил Ворох.

Обменявшись приветствиями, все сели, найманка, расставив блюда, снова удалилась, а невесть с чего растерявшаяся Меланья так и продолжала стоять. Она не в силах была отвести взгляд от также застывшего, будто оглушенного, молодца. Заметив, что происходит, кум залихватски подмигнул Вороху да подкрутил ус. Ухмыляющийся Ворох кивнул, переводя взгляд с дочки на Васеля и обратно.

Молодой человек имел волевой подбородок, тонкие губы с не шибко густыми, зато бархатистыми усиками поверх, и нос с горбинкой. Глаза под прямыми бровями обычно смотрели без всякой боязни, с некоторой наглостью, а теперь — изумленно и, пожалуй, даже смущенно. Одевался Васель по-городскому, не чета деревенским парням в кожухах и свитках — одни только высокие сапоги выдавали в нем горожанина, причем небедного, что уж о полушубке на соболях говорить.

— К вашим услугам, панна, — словно во сне, он подошел к Меланье и взял ее руку для поцелуя, но девушка, очнувшись, нахмурилась и выдернула ладонь из его пальцев. Деревенская, она не привыкла к таким приветствиям.

— Меланья, будем знакомы. — Девушка блеснула карими глазами, показавшимися Васелю похожими на рысьи, и торопливо заняла свое место рядом с крестным.

"Ага, к ней не так-то просто и подступиться. Норовистая, яко дикая кобыла", — подумал Стольник, а вслух сказал племяннику лукаво:

— А что, Васель, не по рыбаку рыбка, а? Не по волчьим зубам овечка?

— Что вы толкуете, дядя? Какие рыбки, какие овечки?.. Не помешались ли вы, случаем, на этом морозе? — понемногу приходя в себя, пробормотал сконфуженный Васель.

— Да уж лучше от мороза на дворе помешаться, чем от мороза девичьего исстрадаться... — ухмыльнулся Стольник.

— Что-то такое вы городите, дядя... Лучше б про гостинцы напомнили. Ото если б не вспомнил сам, то так в город и повез бы, не отдавши. — Васель запоздало снял полушубок, извлек из внутреннего кармана сверток. Осоне и бабке достались расписные гребни. По подначке хорошо знающего женские пристрастия Стольника, нарочно сказавшего Васелю, что паненка любит украшения, но не шибко ими балована, Меланье со словами "а это, панна, вам" был протянут серебряный перстень-цветок с яхонтом. Гостинец упал из ладони в ладонь, взблеснув алым, точно искра. Меланья тут же сжала кулачок и опустила глаза. Незнамо почему она стеснялась теперь даже взглянуть на молодого гостя, хотя с деревенскими обычно была смелой и часто острила.