Садовница

Где-то сбоку мелькнула темная фигура, прильнувшая к стене дома. Эрле пошла быстрее. Дунуло в спину — подгоняя. В голове было пусто и лишь чуть-чуть тревожно — но отстраненно, как-то издали. Она не уговаривала себя не волноваться — просто закрыла страх в одной комнате своей головы, а сама ушла в другую. Но он все равно сочился из-под двери и расползался по дому горьким тревожным дымком предчувствия. На ногах словно выросли крылья; фонари не горели, и если ночной сторож и ходил где-то по городу — шагов его не было слышно за свистом ветра. Дома смотрели на нее пустыми черными окнами, и мостовая пылала под ногами.

Ей показалось, что она заблудилась. Остановилась посреди мостовой, слепо поворачивая голову, вглядываясь в погасшее лицо дома, не узнавая его в ночной тьме. Где-то за ставнями мелькнул призрак света; Эрле внезапно уверилась, что свернуть ей следует именно в эту сторону, а не в какую-нибудь другую, и серой тенью скользнула в проход между домами.

Остро пахло близкой грозой...

...Дом Себастьяна на нужной улице она нашла сразу, хоть и была там всего однажды. В окнах второго этажа, в щелях между ставнями то и дело появлялись тусклые огоньки — словно расхаживали по дому, неспешно и властно, заглядывая в каждую комнату, маня взгляд призрачным теплом. В одной из комнат свет не моргал — горел, несильный и ровный, струился между ладонями ставен, и казалось — дом закрыл лицо руками от нестерпимого ужаса, чтобы ничего не видеть, но беда все равно пришла, просочилась сквозь пальцы, сквозь зажмуренные веки — и не избавиться теперь от нее, не спрятаться, нигде не скрыться...

Эрле уже поняла, что опоздала. Как во сне, поднялась по ступенькам, толкнулась в дверь, словно еще продолжая на что-то надеяться... Та оказалась незапертой. Она вошла, налетела на что-то в темноте прихожей — спереди была еще одна комната, а глаза уже стали привыкать к мраку, она различила — кажется, прямоугольный столик посреди комнаты, какие-то кресла, сдвинутые к стенам, чтобы не мешать проходу... Под соседней дверью проглядывала полоска света, Эрле взялась за ручку, совершенно не думая, что будет делать, если там кто-нибудь окажется, и как объяснит хозяевам дома свое присутствие... Комната была пуста. Только затрещала чуть слышно в черной чашечке-подсвечнике свеча на камине, и неровный круг света поплыл по комнате — мутное зеркало, в углу — щелкают часы, отмеряя минуты чужой жизни, кресло, низкая софа, оба обитые розоватой тканью в мелкий лиловый цветочек, у софы, на паркете в черную и белую шашечку — книга... это же Себастьяна, я так ее и не видела!.. подошла, нагнулась, схватила вороватыми ледяными пальцами — неловко развернувшись, оказалась в плену кресла... Книга сама прильнула к груди — как живая. Эрле стиснула томик так сильно, как будто это была жизнь Себастьяна... само собой загадалось: если я не отпущу, выдержу — он останется жить... Боженька, пожалуйста... пальцы свела судорога, и с жалобным тихим вскриком она выронила книгу на колени.

Шаги. Дверь распахнулась. Это оказались Мария и еще одна свеча. Из-под светло-рыжеватого длинного халата девочки выглядывал краешек белой ночной рубашки, через руку перекинут тонкий черный непрозрачный платок.

— А я-то удивляюсь, кто тут ходит, — сказала девочка безо всякого выражения. Поставила свечу на камин рядом с первой, подошла к софе, забралась на нее и потянулась к верхнему краю зеркала, пытаясь зацепить за него платок. Ткань соскользнула, девочка накинула еще раз — снова не получилось, а она словно не заметила — стояла, тянулась к зеркалу, раз за разом приминая гладкий угол платка к резной полированной завитушке рамы. Эрле не выдержала — встала, шагнула, взяла второй угол, и вдвоем им все-таки удалось закрепить ткань на зеркале.

Отпустив платок, Мария повернулась, сделала шаг к краю софы — и вдруг буквально рухнула на колени, вжав лицо в плотно сомкнутые ладони.

— Не ходи туда, — сказала она сквозь пальцы сухим шепотом. — Это все равно уже не... не он. Это не мой брат. — Помолчала, покачиваясь на коленях взад-вперед, как детская игрушка-неваляшка. Потом произнесла — еще тише, немного даже задумчиво и очень спокойно: — А мама была так счастлива, когда он вернулся. Пусть даже он не принес домой ничего, кроме жестяной короны — на память о той труппе, с которой странствовал все это время... И ту отдал мне, чтобы я ее хранила.

Эрле бесшумно опустилась в кресло, взяла с подлокотника книгу, прижала ее к груди, баюкая, как больного ребенка. Вытянувшимся во весь рост чудовищем в углу высились часы — точно такие же, как у нее дома. Что они показывали — разобрать не удалось: белый с золочеными стрелками циферблат поплыл перед глазами, пошел мелкой рябью, то приближаясь, то удаляясь — неумолимо расплываясь в одно серое пятно...

Что это? Я плачу?

Она вздрогнула — исчезла пелена, соскользнув на щеку мелкой теплой слезинкой; отняла руки от лица Мария — в комнату вошел маленький лысоватый человечек с тонким, подвижным, очень острым носом, оттеснившим блестящие черные глаза куда-то к вискам. На нем было черное просторное одеяние, в руках — шляпа. Доктор.

— Вашу матушку сейчас нельзя тревожить, — сказал он, обращаясь к девочке. — Я дал ей снотворных капель. А вот вашего батюшку я бы сейчас одного оставлять не стал. Завтра будет уже можно — у него появится слишком много дел, чтобы чувствовать.

Мария медленно кивнула, с трудом поднимаясь на ноги. Глаза сухо блеснули невыплаканными слезами. Эрле засмеялась — громко, хрипло, надсадно, царапая смехом горло — перегнулась пополам, ткнулась лицом в серебристое платье на коленях — книжка полетела на пол — воздух выходил из груди толчками, застревал в легких, она мотала головой по коленям, закусила скользкую ткань, чтобы остановиться — не получилось; накрыла затылок руками, безотчетно вцепившись сама себе в волосы — и смеялась, смеялась, смеялась...

— Истерика, — произнесло над ней что-то голосом доктора. — Принесите ей воды и ступайте к батюшке — я сам с ней посижу. Кто она ему?

Ответа девочки Эрле уже не слышала — с силой заткнула уши руками, сжав локтями ноги — голова остановилась — все что угодно, только бы не слышать больше этого глухого, хриплого, нечеловеческого совершенно смеха — не получалось: он рос где-то внутри ее, он рвался наружу, грозя разорвать грудную клетку... Сообразив, Эрле заткнула рот рукой, вцепившись зубами в мякоть ладони — смех оборвался коротким полувсхрипом. Потом она отважилась поднять голову — и встретилась глазами с внимательным холодноватым взглядом доктора. Тот держал в руке высокий хрустальный бокал с какой-то бесцветной жидкостью, потом склонился к Эрле, почти силком сунул бокал ей в руку:

— Пейте.

Она отпила глоток — это оказалась обычная вода, закашлялась, поперхнулась — доктор терпеливо стоял рядом, затем поднял с пола книжку и вновь посмотрел на молодую женщину:

— Вам уже лучше?

Она слабо кивнула — говорить не было сил. Доктор взглянул на кожаный переплет, открыл, перелистнул несколько страниц — снова поднял голову к Эрле:

— Слуги говорят, что он был поэт и повесился от несчастной любви к какой-то девушке. Это правда?

Она усмехнулась — улыбка разъела губы, как кислота:

— Да, — ответила она и сама не узнала своего голоса.

— Надо будет обязательно почитать его книгу, — сказал доктор задумчиво и положил томик на софу. — Что ж, если вы в состоянии добраться до дому сама — я вас, пожалуй, покину: меня ждет еще один пациент.

Эрле кивнула, не особо вникая в смысл его слов; откинулась на спинку кресла, прикрыла глаза, с силой стиснула зубы, чтобы не закричать в голос. Подождала, пока по звукам не стало ясно, что доктор ушел, едва разжала челюсти, недоуменно обнаружила бокал в собственной руке, отпила глоток, опустила на пол... Это выглядело так нелепо — обычная вода в дорогом хрустальном бокале — наверное, Мария уже не сознавала, что именно льет и куда — а хрусталь загадочно мерцал, разбивая теплый свечной свет об острые грани, и ей вдруг подумалось, что она сидит тут и пьет воду, а Себастьяна уже нет — и Эрле снова засмеялась, беззвучно, запрокинув назад голову, мешая смех со слезами, оскалив ухмыляющийся рот, скребя ногтями по коленям, по гладкому шелку платья — слишком скользкому, и ей никак не удавалось почувствовать кожей хоть чуть-чуть боли... Это было так страшно — Боже мой, я только что взрастила гения, он умер — теперь его будут читать, хотя бы из любопытства, он умер — теперь забудется все, что было обыденного, забудется, что когда-то был человек — заблуждающийся, ошибающийся... он поэт, он был молод, он ушел красиво и романтично — этого им хватит, теперь забудут, как это страшно и нелепо, он ушел в легенду — он и меня с собой взял, и неважно уже, что было, а что нет... Он умер — теперь он гений... Господи, Господи-и-и-и...

Она смеялась.

...Она больше не могла идти — брела, безразличная ко всему, в том числе и к собственной судьбе. Пошел дождь — сначала мелкие редкие капли, потом они стали падать все чаще и крупнее, и наконец ливень хлынул плотной косой стеной. Ветер дул так, что в какой-то момент Эрле почувствовала: ей не хватает воздуха — развернулась спиной к ветру, прошла несколько десятков шагов задом наперед, и лишь тогда восстановила дыхание. Плащ промок насквозь. Волосы вылетели из-под капюшона, белыми змеями понеслись по ветру — тот дунул в другую сторону, и мокрые пряди опали на лицо, прилипли к глазам, мешая смотреть. Эрле собрала волосы в один хвост, попыталась выжать, намереваясь потом спрятать их обратно под капюшон — бесполезно: онемевшие пальцы не слушались, да и дождь не ослабевал ни на мгновение... Новый шквал больно ударил каплями по лицу — хорошо хоть без града, туфли давно промокли, платье облепляло ноги, мешая идти — она брела по вздувшейся мостовой, шагала по бурным стремительным потокам воды — оступаясь, оскальзываясь — один раз даже упала, кажется...

Ей было все равно, куда идти. Ей было все равно, что с ней будет. Она шла по улицам — маленькая согнувшаяся промокшая фигурка, быть может, не в первый уже раз проходящая по одному и тому же месту. На улице не было ни души — только дождь да ветер, только ветер да дождь; никто не встретился ей, никто не окликнул — Эрле, куда идешь ты в такую непогоду? — только завывала вокруг буря, только ворочался в небесах, порыкивая сыто, черный дракон из старой сказки, которую когда-то рассказал ей Марк, только молчала, не откликаясь ни на слова, ни на ветер странная пустота в душе... Пустота — и черный дракон на небесах, закрывший глаза, но не переставший искать.

Дождь чуть-чуть притих. Она заметила двоих дальше по улице — брели, поддерживая один другого, зигзагами, часто останавливались, потом снова начинали идти. Тот, что пониже, что-то говорил второму — голосом таким больным и пронзительным, что его слышала даже Эрле, но слов разобрать не могла — ветер относил их в сторону. Потом она поняла, что нагоняет их — свернула к стене, чтобы обойти забулдыг как можно дальше, и тогда услышала...

— Зна'шь, почему я п-пью? — грозно вопросил низкий у своего более рослого спутника и сам же себе ответил: — Потому что я нен'виж-жу эт' чер-р-ртову — ик! — х'р-рчевню. А з-знаешь, п'чему я ее нен'вижу? П'тому что у мен' эта чер-ртова жизнь уже во где! — он попытался провести ребром ладони по горлу — промахнулся, попал себе по лицу — навалился на своего спутника — тот крякнул и согнулся, но ничего не возразил.

— А она ангел, — сказал вдруг первый пьянчужка совершенно трезвым и ясным голосом. — Ангел, слышишь? Я мальчишка был — и то помню... Глазыньки светлые-светлые, лучиками, личико тонкое, прозрачное, как на иконах, и говорит не по... не по... не по-нашему... — Всхлип? Вздох ветра? — Только раз я ее видел, единый разочек — сподобил меня Господь...

Эрле обошла их, невидяще ведя рукой по стене, втянув голову в плечи, каждое слово било по ней, как кинжал в незащищенную спину, хотелось только одного — съежиться, стать как можно меньше, чтобы не заметили, не заметили, не...

Ветер дунул в лицо, сбрасывая с головы капюшон, отшвыривая назад волосы; вспышка молнии расколола небеса пополам, на мгновение залив улицу мертвенно-бледным светом.

— Видишь вон эту, спереди? — услышала Эрле за спиной. — Чем-то на ту похожа... Только та... ангел была...

И потом — уже совсем шепотом: наверное, говоривший остановился и развернул собеседника к себе лицом:

— Зря она это сделала... Ох, зря... Не встретил бы я ее — был бы сейчас как все. Довольный... сытый... счастливый... Не ела бы она мне душу с вывески моей распроклятой глазищами своими окаянными! — и громко, страшно, на всю улицу, перекрывая и шум дождя, и свист ветра: — Ненавижу!.. НЕ-НА-ВИ-ЖУ-У!!!

...Эрле бежала, заткнув уши руками. Его голос отдавался в голове страшным воплем, все звенел и никак не мог замолкнуть, и капли дождя текли по ее лицу вперемешку со слезами.

...дольф прав прав во всем — дура! — еще сомневалась не верила — дура! — не видела не разглядела не поняла не хочу больше — не-е-ет! — уничтожаю все не прикасаться — бежать бежать бежать ото всех не хочу так больше не должна так больше — убийца дважды убийца руки в крови душа в крови — прекратить остановить это!..

Она остановилась. Невыносимо кололо в боку, пришлось схватиться за стену дома, поймала ртом немного воздуха вместе с каплями — дождь припустил сильнее — выплеснула вместе со смехом, незаслуженным, каркающим, чьим-то чужим: дракон? на небесах? черный дракон? не смешите — он уже здесь, он среди людей, он — это я... взгляну в зеркало, в чужие глаза над пропастью — не дракона увижу ли?..

Теперь она знала, что будет делать.

...ворвалась, сдирая плащ — на пол, потянулась за спину, нащупывая крохотные крючки — черти, что же вас так много?! — расстегивала, царапая пальцы, надламывая ногти — скорее, скорее! — через кабинет — спальня — гардеробная — дверцу на себя, сдвинуть в сторону платья — где оно? — юбка и рубаха в самом углу, те самые, до-замужние, под ними — серый дорожный мешок, с которым пришла в Ранницу — вот уж не думала, что с ним же буду и уходить... Промокшее насквозь платье — через голову на пол: грязный, жалкий, никому не нужный кокон — да скорее, скорее, скорее же! — юбки туда же, осталась только в нижней, самой сухой, да тонкой нательной рубашке — за дверь, обратно в спальню, потом в кабинет, на ходу накидывая на себя рубашку, надевая через голову юбку — так, теперь вроде бы все... ничего не забыла? Ах да, кольцо... Шагнула к секретеру, стягивая с пальца непослушный золотой ободок — собиралась оставить его на видном месте, чтобы Марк, как нашел, сразу все понял — остановилась... Оказывается, кресло рядом с секретером было развернуто, в нем кто-то сидел — она не заметила этого раньше в спешке и темноте... Вот так. Значит, она зря торопилась. Уйти незамеченной не удастся.

— Я ухожу, Марк, — тихо сказала она и сама поразилась тому, как бесцветно прозвучал ее голос. — Я не знаю, что будет потом, но сейчас я ухожу. Тебе лучше тоже уйти — из комнат, где я жила, и никогда сюда больше не заходить... Ты меня понимаешь?