Садовница

Садовница

Ю. Левитанский

...Эрле вошла в Ранницу вместе с рассветом, и спящие стражники на Южной Заставе даже не заметили, как две размытые фигуры проскользнули мимо них. Рассвет шел впереди девушки, ступая по грязной мостовой легко и не оглядываясь, и ночной туман ложился ему на плечи серым зябким плащом. Девушка шла вслед за рассветом — достаточно быстро, чтобы не потерять его из виду, но недостаточно, чтобы догнать. Дома смотрели на нее исподлобья и немного удивленно — по-видимому, они не привыкли, чтобы люди вставали в такую рань, их собственные обитатели все еще спали и проснутся нескоро — а один из домов, с потемневшей от дождей крышей и утопающим в сорняках фундаментом, подмигнул ей звездообразной дыркой в стекле, забитой бурой тряпкой, и приветственно качнул покосившимся ставнем, будто желая спросить, надолго ли она к ним.

— Еще не знаю, — сказала Эрле вслух. — Право же, еще не знаю...

Она никогда не могла заранее определить, сколько времени ей придется провести там, куда ее занес ветер. Порой случалось так, что она подолгу — иногда даже по несколько месяцев — оставалась в забытой Богом и людьми глуши, а порой — что ей приходилось покидать шумный город, едва успев в него войти — и последнее случалось куда чаще, чем первое...

Кривая улочка вывела ее на площадь. А на площади был собор. Тонкий, рвущийся ввысь, неправдоподобно хрупкий шпиль, резные башенки, заостренные узкие окна, круглые разноцветные витражи, похожие на распустившиеся на стене собора огромные цветы — и все это великолепие словно стояло на цыпочках, тянулось вверх, пытаясь коснуться густо-синего рассветного неба, и ждало, что пролетающий мимо ангел подарит ему крылья, чтобы оно смогло улететь к Богу.

От дверей храма спускалась широкая белая лестница в четыре ступеньки. Эрле не сразу заметила, что на ступеньках кто-то стоит. А когда заметила — то уже не обращала внимания ни на что вокруг.

Юноша. Худенький, хрупкий, невысокий. Болезненная бледность лица, заостренные скулы, глаза — синеватые тени. Белая рубашка с широким воротником, но без манжет. Он стоял, странно раскинув руки — ладонями вверх — потом запрокинул голову, так, что золотистые пряди волос скользнули по воротнику — он словно был тем самым пролетающим мимо ангелом, и фигура его напряглась, потянувшись ввысь... И тут Эрле увидела голубей. Белых-белых голубей, они были повсюду — на ступеньках, на мостовой, на плечах юноши — сотни и сотни белых голубей... А потом птицы вдруг взлетели — все разом, словно по команде, и воздух взорвался шуршанием и хлопаньем сотен и сотен белых их крыльев — словно на площади лежало облако и вдруг надумало вернуться домой, в беззвездные выси... И ни юноши, ни собора уже не было видно за улетающими в небо голубями.

А потом все кончилось. Эрле тяжело вздохнула, осознав, что в городе она все-таки задержится. Тонкое, нахмуренное, тусклое с недосыпу солнце раздвинуло сероватый кисейный полог облаков и поднялось над домами, залив площадь и собор красноватыми прохладными лучами. Юноша по-прежнему стоял на ступеньках, и от его головы исходило сияние нестерпимо-синего цвета, глубокого и пугающего, как утренняя небесная лазурь.

Первым делом девушка нашла себе жилье. Это оказалось несложно: она бродила по городу, пока он не проснулся, а потом разговорилась с какой-то женщиной — в ее ауре преобладали желтовато-зеленые тона — похвалив (между прочим, совершенно искренне) те цветы, что она продавала. Цветочница была польщена, и когда Эрле спросила, не знает ли она кого-нибудь, кому был бы нужен жилец, — назвала улицу, дом и имя. Девушка тотчас же отправилась по указанному адресу, где ее, впрочем, встретили не вполне приветливо: тетушке Розе, дородной женщине с бледной аурой, судя по полосатому переднику и выглядывающим из-под чепца соломенного цвета волосам — родом откуда-то с севера, не понравились ни южный выговор будущей жилицы, ни практически полное отсутствие у той вещей. Эрле осмотрела комнату — довольно тесную, под самой крышей, с окнами на восток — осталась довольна и безропотно внесла плату за месяц вперед, потратив на это ровно половину тех денег, что у нее были. Тетушка Роза сразу подобрела, довольная тем, что приобрела такую покладистую жилицу, и на радостях даже накормила девушку завтраком — молоком со свежими медовыми лепешками, такими вкусными, что Эрле сразу стало ясно, талант какого рода был у тетушки Розы главным. Поев и поблагодарив хозяйку, Эрле не стала заходить к себе, резонно рассудив, что еще успеет наглядеться на свое жилище, а отправилась бродить по городу. Поначалу она не собиралась уходить далеко от Цветочной улицы и тетушки Розы, не будучи уверена, что сумеет найти дорогу назад — но ноги сами привели ее к Северной Заставе, и она решила навестить ивы около Ранницкого Университета.

Беспрепятственно покинув город, Эрле прошла около сотни шагов по ухабистой узкой дороге, которой, судя по всему, чаще пользовались пешие, нежели конные, а потом свернула налево, в сторону реки. Толстая серебристая лента ее сверкала на солнце, как хорошо отполированное зеркало, по крутым зеленым склонам рассыпались похожие на золотые монетки последние одуванчики, а на острове посреди реки стоял Университет. Это было высокое здание с тремя башенками и единственными во всем городе часами, сложенное из мрачного серого камня во времена и на деньги прадеда нынешнего императора, за свою недолгую жизнь успевшее взрастить трех видных богословов, одного министра и одного опасного еретика, что прибавляло Университету известности, но не любви. Неширокий каменный мост соединял остров с крутым берегом; темно-серое отражение моста медленно покачивалось в ленивом водяном потоке, а не более чем в сотне шагов от него к реке склонялись три ивы — хрупкие печальные красавицы, полощущие в воде серебристо-зеленые кудри.

Эрле вихрем слетела по склону, чуть не упала, но все же удержалась на ногах. Ивы тут же потянулись к ней, зашуршали нежно и проникновенно, лаская пальцы, плечи, волосы. Девушка засмеялась и раскинула руки, пытаясь обнять всех троих сразу — как и следовало ожидать, у нее ничего не вышло, пришлось здороваться с каждой в отдельности.

— Как же я рада вас видеть, милые мои! — тихонько воскликнула она. — Я так по вам скучала!

Деревья зашумели в ответ, наперебой рассказывая, как скучали без нее они, как им было тоскливо и одиноко — не с кем даже словом перемолвиться, а ведь у них скопилось столько новостей, столько новостей!.. Эрле улыбалась, кивала, поддакивала, слушала внимательно — а когда они выдохлись, опустилась на землю, к самым их корням, и прижалась погорячевшим лбом к прохладной шершавой коре. Где-то светило солнце, его лучи скользили по глянцевым продолговатым листьям, не в силах пробиться через их броню; где-то неспешно текла река, потихоньку подбираясь к подолу перепачканного в земле платья, но все это было далеко, так далеко, что наверное даже и не сейчас...

— Эрле, — осторожно окликнула девушку самая маленькая ива — на ее макушке смешно трепыхался невесть как туда попавший обрывок красной ленты, придавая дереву чрезвычайно легкомысленный вид, — Эрле, а когда нас навестит Садовник? У него все еще болят ноги, да?

— Нет, — медленно, словно через силу отвечала девушка, не отнимая лба от древесного ствола. — Ноги у него не болят...

— А в чем же тогда дело? — не унималась ива. — Почему он больше к нам не приходит? Мы соскучились...

— Он... он ушел, — сказала Эрле глухо. — И я боюсь, что это надолго.

Ива замолчала... если бы она была человеком, можно было бы сказать, что она недоуменно нахмурилась.

— Но... но ведь он все-таки вернется? — наконец спросило дерево. — Вернется, Эрле? Ты ему передай, что мы его помним и ждем, и скучаем по нему... И всегда будем ждать и скучать. Передай, как только увидишь, ладно?

Девушка сглотнула. В горле стоял комок.

— Передам, — пообещала она — без звука, почти одними только губами. — Непременно передам... — и сморгнула нечаянно выступившую слезинку.

...Когда Эрле возвращалась в город, было уже далеко за полдень. Солнце палило нещадно, било в самые глаза, рассекая короткими острыми лучами бурую дорожную пыль. Потом оно скрылось за маленькой тучкой с залихватским серым хвостиком, и переставшая наконец щуриться девушка заметила дальше по дороге трех молодых людей в серых шелковых мантиях студентов — судя по всему, они направлялись из города в Университет. Один был нескладный пронзительно ухмыляющийся блондин — в свечении вокруг его головы преобладали изумрудно-зеленые тона, что выдавало в нем талант к врачеванию скорее тела, нежели души; он энергично размахивал руками и отчаянно что-то втолковывал приятелю — невысокому, плотному, с растрепанными короткими волосами и ореолом с уклоном в золото. Второй студент по большей части молчал, лишь изредка отпуская какие-то скептические замечания в адрес собеседника. А третьим в этой компании был тот самый юноша, которого Эрле видела на ступеньках собора. Он шел позади и не участвовал в беседе, и его губы светились мечтательной и нежной синеватой полуулыбкой.

...Следующие два дня девушка осваивалась в новом жилище. После долгих усилий ей таки удалось поменять местами кровать и шифоньер: первая отправилась к правой стенке, второй — к левой, отчего в комнате тут же стало просторней, так как при прежней расстановке мебели скошенный потолок не позволял придвинуть шифоньер вплотную к стене, и много места пропадало впустую. Правда, теперь Эрле приходилось быть осторожной, чтобы ненароком не стукнуться макушкой о потолок, вставая с постели, но зато ее будило по утрам солнце, в это время года начинающее утреннее путешествие по комнате с кровати девушки, — Эрле всегда любила просыпаться от солнечных лучей и нарочно оставляла для них щелочку между занавесками.

На окошко она торжественно водрузила фиалку с мохнатыми листочками, зелеными с наружной стороны и лиловатыми с изнаночной, — эта фиалка была ее трофеем, с превеликим трудом отбитым во время одной из вылазок в город у какой-то толстой дуры с не распустившимся и даже не проросшим еще из семечка талантом актрисы — она жаждала непременно выбросить цветок на помойку за то, что "он, подлец, ни разу не цвел"... фиалка фиалкой, но после встречи с Эрле, да еще такой эмоциональной, талант женщины точно начнет распускаться... Неприятно холодная каменная стена украсилась повешенным над кроватью гобеленом с важными, чинно спускающимися к воде утками. Гобелен этот был соткан руками одной из лучших мастериц Таххена, и девушка не согласилась бы расстаться с ним ни за какие деньги.

Что постелить на пол — она так и не нашла, поэтому ограничилась тем, что отскоблила крашеные доски от довольно внушительного слоя грязи, мысленно пообещав себе, что непременно обзаведется половиком, как только заработает хоть какие-то деньги. Туалетный столик Эрле превратила в швейный и тоже переставила к правой стене, после чего отгородила и столик, и кровать от чужих глаз тяжелой ширмой с выцветшими от времени пунцовыми розами. За ту же ширму отправились умывальный кувшин и тазик, а трехногий табурет переехал к окну, после чего перестал, наконец, путаться у хозяйки под ногами.

Единственным, что Эрле не тронула, был камин: во-первых, передвинуть его куда-нибудь девушка все равно бы не смогла, а во-вторых, до зимы еще надо было дожить.

За это время девушку несколько раз навещала тетушка Роза, не без интереса наблюдала за перестановкой, потом осведомилась, сколько Эрле возьмет за полдюжины ночных рубашек. Сошлись на полутора серебряных монетах; Эрле монет не взяла, а прибавила немного своих денег и договорилась с тетушкой Розой, что та будет кормить ее обедами. Хозяйка дома не без оснований сочла все случившееся комплиментом своим кулинарным способностям; кроме того, рубашки ей понравились — в итоге она рассказала о "приятной и недорогой швее" всем своим приятельницам, после чего Эрле оказалась обеспечена заказами на месяц вперед.

Когда у девушки выдавалась свободная минутка, она отправлялась бродить по городу. Ей нравилось бывать в тех кварталах, где жили зажиточные горожане. Дома там были степенные и важные, несуетливые и основательные, как и их хозяева. Впрочем, люди попадались тоже занятные — например, милая веснушчатая девчушка с ярко-оранжевым талантом полководца — не распустится же, разве что Эрле все время рядом будет... так ведь не получится: прошла по улице и исчезла, и не встретиться больше... эх, подарил бы ей кто солдатиков, что ли? Или нищий калека на паперти, слепой и безрукий... Девушка видела, что в его ауре преобладали розоватые тона, и с горечью понимала, что этому таланту тоже не суждено было бы раскрыться — ну кто позволит такому воспитывать ребенка? Но тут было проще: она взяла в привычку каждое утро проходить мимо собора и опускать мелкую монетку в жестяную кружку нищего — если не произойдет ничего необычного, такого контакта должно хватить. А однажды встретился и вовсе необычный детина — угрюмый, крепкий, хмурый, скуластый, с настороженно сдвинутыми бровями и округлым мягким подбородком. Что означало свечение вокруг его головы, почти целиком равномерно-черного цвета, Эрле не знала — ей никогда раньше не доводилось видеть такого; но тем интереснее было бы попытаться такой талант раскрыть. Жаль, что больше этот человек ей не попадался...

А в остальном горожане были людьми вполне обыкновенными. Коричневые, серые, бордовые, зеленые, лиловые тона... Конюхи, ювелиры, садовники, ораторы, художники... И все — занимаются не своим делом. Люди со слабыми ореолами попадались редко, и даже закрыв глаза, Эрле с легкостью смогла бы отличить их от прочих — по спокойствию и безмятежности, которые всегда исходят от человека, нашедшего свое место и сумевшего уютно там расположиться. Но такие люди встречаются часто разве что в Таххене, где вот уже тридцать лет живет отец Теодор, а здесь, в Раннице, они такая же редкость, как и во всех остальных городах. Ничего, через несколько месяцев начнут вылупляться таланты тех, кто повстречал Эрле, и людей почти без ореолов станет больше...

Но горожане — горожанами, а ту троицу студентов девушка так больше и не встретила. Она готова была поклясться, что судьба забросила ее в Ранницу ради кого-то из них: их таланты светились так ярко, что без ее помощи цветы почти наверняка не распустятся, уж в этом-то она разбиралась! — но время шло, а ни тот, ни другой, ни третий на ее горизонте так и не появились... Правда, один раз Эрле показалось, что где-то в толпе мелькнуло знакомое лицо — но права она была или нет, сказать сложно: уж слишком ей хотелось наконец понять и разобраться.

Но сделать она ничего не могла. Оставалось только ждать.

Нагруженная покупками, Эрле возвращалась с рынка. Вообще-то она собиралась в галантерейную лавку, но имела неосторожность обмолвиться об этом, и тетушка Роза спохватилась, что не худо было бы купить к обеду зелени... и рыбы... и еще вилок капусты, если можно... и... Короче говоря, в покачивающуюся на локте корзину провизия поместилась, но ни для чего другого места там уже не осталось. Пришлось нести свертки в руках. В одном из них был отрез полотна, которому предстояло превратиться в нижнюю юбку Марты, старинной приятельницы тетушки Розы; в другом — толстая шерсть, из которой Эрле планировала сшить себе плащ на осень; отдельно завернуты кружева — девушка польстилась на низкую цену, хоть и не знала еще, что будет с ними делать — и застежка для будущего плаща. Хорошо еще, что рынок располагался недалеко от Цветочной улицы, иначе она и не знала бы, как донести все покупки до дому...