Не имея никаких инструкций о том, какую тактику проводить в неожиданно возникшей ситуации, я сказал, что предложение М. для меня полная неожиданность и я должен все как следует обдумать, прежде чем смогу дать какой-то ответ. М. ответил, что он, конечно, все понимает, но попросил меня думать не слишком долго, потому что его самого торопят с ответом".
Пояснение к расшифровке источника прилагалось пояснение: что разговор длился значительно дольше пересказа. Так как М. все больше подпадал под влияние алкогольного опьянения, он часто повторялся и сбивался с мысли. М. стал жаловаться на то, что актерский труд самый неблагодарный: писатель-де оставляет после себя книги, художник картины, а от актера остаются только мимолетные воспоминания; что большую часть времени приходится играть плохие роли, потому что жизнь почти не даёт выбора. Он стал читать монолог Гамлета, роль которого ему так и не удалось сыграть, но забыл слова, не смог вспомнить, после чего неожиданно помрачнел, как это бывает с сильно пьяными людьми, и злобно заявил, неизвестно к кому обращаясь, что пусть ему не дана роль Моисея, но и роль Корея или Дафана ни одна сволочь его играть не заставит. "На мой вопрос, кто такие эти Корей и Дафан, М. ответил, что любой народ, а евреи особенно, должны знать своих героев" — докладывал агент. — Поскольку к этому моменту бутылка уже была пуста, М. допил коньяк из моего стакана и потребовал, чтобы я послал водителя за новой бутылкой. Я решительно этому воспротивился и уговорил М. поехать домой и отдохнуть. После чего с помощью водителя погрузил его в служебную директорскую машину и доставил на его квартиру на Тверском бульваре, передав с рук на руки его жене Анастасии Павловне, которая была изумлена появлением мужа в таком виде в это, ещё довольно раннее время дня".
"По поводу упомянутых М. в разговоре библейских имен я навел справки и выяснил следующее — докладывал "доктор Швейц". — Слова "что было, то и будет, и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем" принадлежат Экклезиасту, царю иудейскому в Иерусалиме. В полном виде цитата выглядит так:
"Что было, то и будет и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем. Бывает нечто, о чем говорят: "смотри, вот оно новое"; но это было уже в веках, бывших прежде нас. Нет памяти о прежнем; да и о том, что будет, не останется памяти у тех, которые будут после".
Корей и Дафан упоминаются во многих Книгах Библии. В Четвертой книге Моисеевой "Числа", в частности, сказано: "Корей, сын Иссаара, сын Каафов, сын Левиин, и Дафан и Авирон, сыны Елиава, и Авнан, сын Фалефа, сыны Рувимовы, восстали на Моисея, и с ними из сынов Израилевых двести пятьдесят мужей, начальники общества, призываемые на собрания, люди именитые...". Имена Корея и Дафана стали нарицательными, так евреи называют изменников и предателей. Терминология архаичная, в настоящее время практического употребления не имеет.
Прошу дать мне инструкции по направлениям дальнейшей разработки объекта М." — заканчивалась докладная.
Тем не менее в этот вечер на Ближней даче окончательное решение по Михоэлсу принято не было. Сталин бывал столь щепетилен лишь в том случае, если человек был ему зачем-то очень нужен. Потому и колебался. Требовалось ещё что-то существенное, чтобы отправить "под пресс" ещё недавно такой полезный политико-идеологический и дипломатический "инструмент".
Глава 228 "Молох в работе"
Заместитель начальника следственной части МГБ по особо важным делам подполковник Комаров сразу же подключился к допросам задержанного, стоило следователю МГБ майору Сорокину ознакомить его с показаниями арестованного по фамилии Гольштейн.
Бедняга Гольдштейн пытался отмежеваться от показаний настучавшего на него коллеги. За Гольштейна взялись в четыре руки. На шестые сутки Гольдштейн всё вспомнил, но жалобно уверял, что лично он тут не при чём. Особенно умолял не заносить в протокол в отношении него страшного слова "сообщник". Клялся, что лично он не предпринимал никаких попыток проникнуть в окружение товарища Сталина. Со Светланой Аллилуевой он познакомился случайно, она была его студенткой и по собственной инициативе познакомила его со своим мужем Григорием Морозовым, но никаких попыток использовать это знакомство он Гольштейн никогда и ни в каких целях не предпринимал. Зато один из его знакомых — Гринберг, явно проявлял интерес к тому, как живут Светлана Аллилуева и Григорий Морозов.
Для следователей вырисовывалась очень вдохновляющая цепочка: Еврей Гольштейн — еврей Григорий Гринберг— еврей Григорий Морозов — дочь Сталина — сам товарищ Сталин. Это был сюжет, достойный кисти Айвазовского. Гуляла тогда по Москве такая фраза. Откуда она взялась, следователь Сорокин не знал. Но сама фраза ему нравилась. Правильней было сказать, что это был сюжет, достойный кисти Верещагина. Но и кто такой Верещагин, майор Сорокин тоже не ведал (но слышал, что его шибко уважает сам глава госбезопасности генерал Абакумов). Зато важность сюжета следователь майор Сорокин осознал сразу. За раскрытие такого дела ему светили полковничьи погоны и орден Ленина. Ведь просматривалась очевидная злобная попытка проникнуть в родственное окружение товарища Сталина. А евреи, — и это хорошо известно — элементы ненадёжные и часто служат дверью для иностранных разведок. Так что просматривалась попытка воздействовать на товарища Сталина через его родственников. Это попахивало... если не терроризмом, то государственной изменой уж точно. А может, и фашистско-троцкистским терроризмом, — тут уж всё зависит оттого, есть ли у следователя талант "Верещагина иль Айвазовского" изобразить картину готовящегося преступления изящными мазками и сочными красками, чтобы заказчик счёл её достаточно интересной и правдоподобной.
В ту же ночь шестидесятилетний кандидат исторических наук, старший научный сотрудник Института мировой литературы им. Горького Захар Григорьевич Гринберг был доставлен на Лубянку и подвергнут допросу. При очной ставке с Гольштейном Гринберг объяснил свой интерес к семье Светланы Аллилуевой простым обывательским любопытством. Но эта увертка ему не помогла. Высокое профессиональное мастерство следователей МГБ быстро заставило его полностью разоружиться. Через пару часов Гринберг потёк и признался, что недели за две до ареста был на спектакле "Фрейлехс" в еврейском театре ГОСЕТ, после спектакля зашел за кулисы, чтобы поздравить с замечательной работой художественного руководителя театра артиста Михоэлса, которого до этого лично не знал. На вопрос о творческих планах Михоэлс ответил, что все его силы и время занимает сейчас прием посетителей, которые приходят и приезжают со всех концов Советского Союза с жалобами на трудные условия жизни и притеснения местных руководителей, которые восприняли газетную кампанию борьбы с буржуазным национализмом и космополитизмом, как поощрение антисемитизма. "В воздухе носится что-то тревожное" — признался Михоэлс. Гринберг высказал предположение, что это типичные местные перегибы, какие уже не раз бывали в проведении генеральной линии партии и против которых всегда резко выступал товарищ Сталин, одергивая слишком ретивых товарищей на местах. Он посоветовал Михоэлсу написать товарищу Сталину, на что Михоэлс уныло вздохнул, что это бесполезно, так как письмо до товарища Сталина, скорее всего, не дойдет. Гринберг, по его словам, возразил: "Проблема очень важная и острая, нужно поискать пути, чтобы письмо попало в руки товарища Сталина".
После очной ставки Гринберга и Гольштейна отправили пока по камерам. Следователи Комаров и Сорокин зашли в туалет, умылись, стерли пятна крови, которой были забрызганы их гимнастерки и сапоги, и пожали друг другу руки. Коллеги чувствовали бы себя ещё лучше, если бы накануне им удалось арестовать ещё одного "налима", на которого указал один из арестованных. Перспективный был бы клиент, ничего не скажешь! Деятель из президиума всесоюзного театрального общества, который тоже дал бы "до кучи" на Михоэлса хорошие показания. Но когда за ним пришли с ордером на арест, он уже лежал в гробу — накануне внезапно оторвался тромб и закупорил лёгочную артерию. Чекисты очень огорчились: "Чёрт! Убежал, гад!".
Глава 229 "Забойщики и литераторы"
В ту же ночь дело было доложено начальнику следственной части полковнику Лебедеву. Он сразу понял важность признания Гольдштейна. Оно взрывало дамбу, в оковах которой долго копился без практического движения огромный материал, собранный за годы агентурного наблюдения за деятельностью еврейского антифашистского комитета, тесно связанного со времён войны с западными политическими и благотворительными кругами, особенно с американскими. Лебедев вызвал следователя Бровермана и приказал поработать над протоколами допросов Гринберга и Гольдштейна.
В следственной части МГБ издавна существовало разделение труда. Большая часть следователей была "забойщиками" — они умели работать с арестованными, добиваться нужных показаний. Но с грамотностью у них было неважно. Составленные ими протоколы невозможно было читать. Для придания протоколам удобоваримой и ясной формы существовали следователи-"литераторы". Среди них были даже настоящие писатели, такие, как Лев Шейнин, пьесы которого ставились в театрах.
Но Комаров и Сорокин были "забойщиками", а вот Броверман — "литератором". Он быстро придал протоколам нужную форму. "Знакомый" в тексте показаний был заменен на "сообщник", "национальный" на "националистический", слова "пытался проникнуть в ближайшее окружение главы советского правительства" были уточнены добавлением "с преступными целями", ибо никакими другими целями не может быть объяснена попытка проникнуть в окружение товарища Сталина. Еврейский антифашистский комитет превратился в еврейское националистическое подполье, действовавшее под прикрытием вывески ЕАК СССР, а председатель президиума ЕАК Михоэлс таким же естественным образом стал главарем этого подполья, выполняющим приказы своих заокеанских хозяев, которым он продался во время своей поездки по США.
Гольштейн подписал доработанный протокол не читая. Гринберг прочитал и подписать отказался. Но это уже не имело значения. Дело техники. Подпишет.
Глава 230 "Рейхсфюрер МГБ"
Наутро протоколы легли на стол Абакумова. Хозяин просторного кабинета, а это был высокий мужчина, казавшийся значительно выше своего природного роста за счёт высоких каблуков, однако, подбитых с тем расчётом, чтобы при встрече с "Хозяином" не дай бог не оказаться выше самого Сталина (!), который ведь тоже носил специальные набойки на сапогах. У холёного хозяина кабинета были зачёсанные назад чёрные блестящие волосы (которые Абакумов регулярно подкрашивал специальной, доставляемой ему из Лондона, краской для волос известной фирмы). Читая протоколы допроса, генерал победно подпирал локтями массивный готический письменный стол, доставленный из обстановки кабинета самого рейхсфюрера СС Генриха Гиммлера. Виктор Абакумов был дюж, но не толст (знал цену красивой фигуре и частенько поигрывал в теннис и ходил в бассейн). Глаза его были неглупые и имели подвижность подозрительности и сообразительности...
Кабинет Абакумова был если и не зал, то и не комната. Тут даже имелся действующий мраморный камин и высокое пристенное зеркало в красивой позолоченной оправе из обстановки венского дворца; потолок — высокий, лепной, на нём люстра (тоже трофейная богемского хрусталя), и нарисованы купидоны и нимфы в погоне друг за другом. Обычно подследственных, которых к нему сюда иногда приводили (в особо серьёзных случаях, то есть почти всегда после жестоких допросов), настолько потрясало зрелище легкомысленных херувимчиков над головой, что едва живые люди на время будто забывали о сломанных рёбрах, раздробленных пальцах и о том где они находятся, и начинали изумлённо улыбаться окровавленными беззубыми ртами, таращась на это милое безобразие.
В кабинете имелась балконная дверь, глухо забитая на зиму и даже на лето (во избежание попыток побегов (то есть суицидов) особо отчаянных "врагов народа"). Большие окна, выходящие на площадь, тоже никогда не отворялись. Часов было несколько: напольные с отменным футляром дорогого дерева; и накаминные с фигуркой молящегося Будды и боем; и ещё вокзальные электрические на стене. Часы эти показывали почему-то разное время, но Абакумов никогда не ошибался, потому что ещё двое золотых у него было при себе: на волосатом запястье и в кармане (с сигналом).
Красивый, ухоженный мужик как раз только что вернулся с корта, где целый час перед работой энергично перекидывал мяч через сетку в паре с известным кинорежиссёром, своим постоянным партнёром по игре. Дорогая импортная теннисная ракетка была небрежно брошена на угловой диван. Абакумов сперва дочитал показания подследственных и лишь тогда переоделся, сменив ладно облегающий его атлетичную фигуру спортивный костюм на френч с погонами комиссара госбезопасности. После этого министр государственной безопасности СССР, генерал-полковник Абакумов вызвал секретаря и приказал привести Гольштейна. Одного взгляда на арестанта было достаточно, чтобы понять, каким образом было получено признание. Практика допросов в острой форме была отнюдь не новостью для министра, но тут товарищи явно перестарались. Угодивший в обработку хилый интеллигент не мог ни стоять, ни сидеть — висел на руках конвойных. Лицо его выражало потрясённое отупение. Ясно: поработали резиновой дубинкой по мягким местам и пяткам. И ещё добавили кулаками.
Абакумов не стал задавать Гольштейну вопросов по сути дела. Лишь спросил:
— Вы больны?
Гольштейн кивком головы подтвердил:
— Да.
Абакумов приказал:
— Увести!
Сутки Гольштейн отлеживался.
Затем Абакумов вызвал его снова. Вид у того был немного получше. Абакумов спросил:
— Вы подтверждаете свои показания?
Гольштейн ответил, с трудом ворочая языком:
— Подтверждаю.
— Гринберг отрицает ваши слова о том, что Михоэлс интересовался, где точно находится кремлевская квартира товарища Сталина.
Гольштейн не ответил. Криво сидел на стуле, отрешенно смотрел в пол.
— Вы подтверждаете все свои показания? — повторил Абакумов.
— Да, подтверждаю.
— И то, что Михоэлс живо интересовался каков товарищ Сталин в быту, в отношениях с родственниками, в проявлении обычных человеческих чувств, объясняя свой интерес тем, что это ему якобы нужно как художнику.
— Да, всё так.
— Значит, Михоэлс подлец? И иностранный шпион?
Гольштейн так же равнодушно, глядя в пол:
— Подлец. И шпион.
— Смотрите на меня! — без нажима потребовал Абакумов. — Вы понимаете, о чем я вас спрашиваю?
— Понимаю.
— Михоэлс сволочь?
— Сволочь.
По знаку Абакумова Гольштейна увели. Появился довольный подполковник Комаров, доложил:
— Гринберг подписал.
Абакумов взял папку с протоколами и вызвал начальника следчасти Лебедева. Лебедев был радостно возбужден:
— Хороший улов, Виктор Семенович! Очень крупная рыба!
Абакумов задумчиво на него посмотрел:
— А эта акула нас с собой не утащит?
