Государь поневоле (1)

Глава 19

В режиме мягкого домашнего ареста я прожил почти до самого дня рождения Петра. Ярким воспоминанием в ту неделю стало венчание моё и Ивана на царство. Запомнилась же сия процедура тем, что первый раз я в своей жизни почувствовал пьянящее чувство всеобщего поклонения. До этого ко мне относились с почтением, но не более как к атрибуту власти. Но обо всем по порядку.

Софья так торопилась узаконить свое положение, что "коронацию" назначили за день до даты рождения моего носителя, как только изготовили двойной трон и дополнительный комплект царских регалий. Все положенные церемонии при венчании на царство скрупулезно соблюдались, что требовало большого напряжения моральных и физических сил моего носителя. При этом оба дворцовых лагеря ревностно следили друг за дружкой, дабы все было благочинно как в старину, и любая ошибка, даже малейшее отступление от заповеданного, использовалась противной стороной в борьбе.

После заутрени и завтрака, начали облачаться в парадные одежды. Надели пару рубах, украшенный золотом и драгоценностями длиннополый кафтан. Ноги обули в мягчайшие сапожки, тоже покрытые росписью и камнями. На плечи мне положили тяжёлые покровы, тоже все в камнях и золоте. Волосы покрыли резко пахнувшим маслом, и надели соболиную шапку. Не знаю, как Ивану, а мне показалось, что на мне минимум пуд всяких украшений. Пошли непосредственно на само венчание. И меня, и Ивана вели под руки в сопровождении дядек. Впереди и по краям процессии в белых кафтанах с высокими воротниками шествовали рынды. За нами шли царица и царевны вместе с ближними людьми. Шли неспешно, чинно и степенно, под перезвон колоколов кремлёвских соборов.

В Успенском соборе мы с братом стояли на царском месте вдвоем в окружении двух десятков ближних бояр. Среди них мне были знакомы только кузены Голицыны — Василий и Борис, будущий князь-кесарь, да Родион и Тихон Стрешневы. Долгую торжественную службу вел сам патриарх. Потом мы причастились, миропомазались, на нас одели мономаховы шапки и, после короткого нравоучения патриарха, вывели на площадь, где самодержцев показали народу московскому, трижды осыпав мелким золотом.

С самого утра мне не удавалось ни на минутку остаться одному или впасть в обычное свое раздумье, чтобы пообщаться с носителем. Круговорот людей в богатых одеждах поначалу занимал своей пестротой, но ко времени самой службы я устал. Тем не менее, впервые за свое пребывание в этом веке я стал чувствовать какое-то интересное чувство удовлетворения от торжественной покорности всех вокруг. Когда и старики, и молодые крепкие воины покорно склоняли головы, а то и падали ниц. Выйдя из собора на площадь, под звон колоколов я увидел море голов. Показалось, что вся Москва собралась в Кремле, желая увидать новых царей. Как волна прокатилась от высокого крыльца до дальних пределов площади — люди склонялись в поклоне. Разумом я понимал, что это лишь дань традиции и склоняют головы не передо мной, невольным попаданцем, а перед самодержцами Руси, но душой я вторил ликованию ребенка — моего носителя, искренне относящему царские почести на счет своей личности. Ранее его так не чествовали. Вот оно, какое оказалось испытание "медными трубами" — на краткий миг я воспарил в самолюбовании над всеми окружающими меня людьми, поверил свою исключительность и неслучайность своей судьбы.

Надо признаться, только жара и необходимость следовать в другие соборы спустили меня с небес на землю. С большой неохотой стал я объяснять Петру, что это чувство избранности ложно, и оно идет от общего почитания самодержца, а не отдельного Петра Алексеевича Романова. На самом деле мне хотелось продолжения этого пьянящего ощущения всеобщей любви к себе. Встряхнулся и торопливо стал приводить для Петра примеры, что так же встречали после венчания и Федора, да и сейчас Петр не один был, и часть этой "любви" относится и к его брату. Я так старался жаром убеждения убить свое самолюбование, что остановился только когда почувствовал, что в ребенке начинает закипать ненависть к Ивану, как конкуренту за трон. Пришлось вносить коррективы и напоминать, о покладистом характере брата и его склонности во всем соглашаться с окружающими. Переводить ненависть на Милославских и Софью. Из-за этого всю службу в Архангельском соборе я стоял, автоматически повторяя действия Ивана, а Петр отлынивал от управления телом, перечитывая главы из Толстого о том, как власть от Софьи перешла к нему. Успокоился царь только ко времени окончания следующей службы, теперь в Благовещенском соборе.

После церковных церемоний мы с Иваном и все бояре, окольничи, думные и ближние люди пошли на пир в хоромы. Большой зал Грановитой палаты был уставлен столами в форме трезубца. Причем царский стол был поднят на специально устроенном помосте. Сидели мы за ним с Иваном на новом двойном троне, а по бокам стояли стольники. Главными распорядителями на пиру были Стрешневы и Прозоровские. Матушки и Софьи, да и вообще кого-то из женщин, в палате не было. Пир показался мне весьма скучным. Вина не наливали, вилок не давали. Пустые здравницы пирующих были столь витиеваты, что мне не всегда удавалось за цитатами из библии понять их смысл. Пришедшие после третьей перемены блюд песенники оттянули такой заунывный хит, что я чуть не стал им подвывать по-волчьи. Единственным интересным моментом для меня было угощение специальной "пряной сметаной", в которой я угадал майонез. Это был уже третий отмеченный в этом времени анахронизм, кроме парты и керосиновых ламп.

В общем, к концу дня тот приятный осадок, который остался от ощущения поклонения народа мне любимому, совсем растворился в тоске и скуке. Опять стало казаться, что до самого совершеннолетия буду жить под домашним арестом нарядной куклой, изредка показываемой народу.

На следующий день — 30 мая я от завтрака и до обеда принимал поклоны и подарки. В основном это были денежки да меха, которые тут же прибирались по сундукам матушкиными приживалками. Немного было оружия — Василий Голицын подарил сабельку, искусно отделанную золотом, Борис Голицын — мушкетончик — уменьшенную, но по виду работающую копию реального оружия. От патриарха прислали богато украшенную библию. Самый интересный подарок подарил Никита Зотов — керосиновую лампу. Причем такую, которую я в прошлой жизни и не видел — с круговым фильтром в горелке. И сама горелка прикрывалась круглой блямбой, ну примерно как на газовых комфорках в моём времени. Всё это находилось под стеклом сложной формы, с утолщением напротив пламени. По завистливым взглядам присутствующих на церемонии бояр я понял, что подарок этот был весьма дорогим. Ну конечно, если учитывать, что вся немаленькая лампа, кроме горелки, была сделана из серебра и золота. По весу аппарат тянул на три-четыре кило драгоценных металлов — я его едва смог долго держать. А ведь и стекло, наверное, не такое простое, да механизм подачи фитиля. Я с нетерпением дождался окончания церемонии приёма подарков и последующего "торжественного обеда", чтобы рассмотреть диковинку поближе.

Вот под этот дорогой подарок и удалось вывести из-под опалы Майора и Учителя. Под предлогом обучения пользованию лампой, они добились встречи со мной, хотя и в присутствии матушки. Наталия Кирилловна была весьма довольна презентом Никиты. До этого Зотов подобную лампу дарил только покойному государю Фёдору Алексеевичу.

После небольшого пира, уже на закате, мне позволили с ближними людьми поговорить в своей передней. Поначалу, пока присутствовала государыня, мы говорили в основном на отвлеченные темы. Я у Зотова интересовался земляным маслом и способами его добычи и перегонки в керосин. Косил под свой возраст, конечно: типа царевичу просто интересно и он донимает наставника вопросами. А Моисеич в тон пространно рассказывал об ухтинском месторождении, об импорте из Персии, да про способы перегонки и очистки нефти.

К нам подошёл Борис Голицын. Я ему сразу после приветствия в лоб засветил вопрос на счет захвата Баку. Майор минуты три в ступоре был. Не понимал, что означает фраза: "Присоветуй князь, прибытно ли будет воевать персидского шаха, да промышлять в землях Шемаханских масла земляного супротив покупки оного у купцов?". Матушка тут же всполошилась: зачем я собрался персов воевать? Но Учитель её успокоил, сказал что, воевать без её совета не будем, а спрашиваем так, чтобы прознать думу первейшего к нам боярина, князя Бориса Алексеевича.

Поморщил лоб боярин, поскрёб бороду и, поймав наше с Учителем иносказательское настроение, выдал: "Такие вопросы с кондачка не решаются, государь. Дело, как латиняне говорят политическое. А ты: Кемска волость, Кемска волость".

Наталья Кирилловна теперь вконец запуталась в понимании, что мы обсуждаем. Причём тут Кемь, перегонка земляного масла и эта дорогая лампа, кою мне подарил Никита. Чтобы не смущать государыню ещё больше, свернули дискуссию и взялись разжигать лампу.

Сложность в обращении была в том, что розжиг требует определенной аккуратности. Это всё накладывалось на отсутствие спичек. Разжигали лучиной, долго настраивали уровень фитиля, используя хитрый зубчатый механизм его подачи. Наконец лампа разгорелась. Как ни странно копоти было немного, а свет — ярким . Для интереса заставили слуг потушить все находящиеся в комнате свечи. По моим ощущениям, сила света от такой керосинки была сопоставима с электрическим освещением. Во всяком случае, я бы не боялся испортить глаза, читая при такой лампе.

Вскоре новая диковинка привлекла моё внимание. Я осматривал колесцовый замок подаренного мне мушкетика.. Майор взялся объяснять устройство замка. Его похвалы мастеру и тщательности, с которой этот мушкетик был сделан, я не мог оценить по достоинству. В прошлой жизни огнестрелом, особенно ручным, мало интересовался. Настало время пожалеть об этом. На внутренние вопросы Петра я отвечал сдержано, старался отделаться общими фразами. Ребенок, конечно, это почувствовал и обиделся. Спасло то, что Голицын пообещал сам научить царя палить из мушкета. Переключил внимание на саблю. Ничего необычного не отметил. Клинок как клинок. Эфес украшен золотом и одним камешком — по виду изумрудом. Сабля была даже не очень и заточена.

Царица вскоре ушла. За ней потянулись и остальные бояре. Я попросил Майора и Учителя остаться ещё немного. Дождавшись, когда Матвеев выведет слуг, мы устроились в углу за столом.

— Ну что нового, чем порадуете? — нетерпеливо спросил я. — Рассказывайте!

Борис недовольно посмотрел на меня, видно не понравился мой требовательный тон. Но ничего высказывать не стал, а погладил бороду и произнёс:

— Государь, не спокойно ещё на Москве. Милославские немного притихли, но теперь староверы стрельцов баламутят. Хованский им потакать вздумал. Надо ждать на этой недели ещё одного набата — пойдут добиваться от Патриарха возврата к старым, дониконовским порядкам. Мои люди у стрельцов доносят, что есть надежда и не все полки захотят продолжения бунта. Деньги-то им выплатили на этой неделе. Не все, но достаточно. Посад и дворяне зело устали от смуты. Стрельцы многих лихих людей из застенков на волю выпустили, а многих из холопов боярских взбаламутили. Вот те, кто побогаче из москвичей, готовятся отпор им давать. Дворяне потихоньку собираются, да и бояре подтягивают верных себе людей. Но боюсь, они открыто выступить без призыва царского не смогут. Поэтому непрочно всё. Стрельцы боятся последствий своего бунта, боятся москвичей да дворян с боярами, а те, наоборот, от них сторожатся. Я со многими боярами и окольничими говорил. Говорят так: кабы великие государи указали, то против стрельцов вышли бы без страха. Но для этого надо царям из Кремля за стрелецкие караулы выйти. Ещё просил я царицу, завтра выйти и говорить с людьми верными, дабы идти им в полки солдатские и стрелецкие прельщать супротив Софьи и бунта. А...

— Подожди, князь, а в Преображенское-то переезжать будем? — перебил я Голицына

— В Преображенское пока Наталья Кирилловна не согласна выезжать. Софья, напротив, рада бы выслать царицу и тебя от власти подальше, но опять же — не хочет стрельцов возбуждать. Хованский стойко требует присутствия обоих царей с патриархом на площади в день церковного спора. Там он тоже может бунт поднять, только теперь и против царевны. Вообще в прошлой истории в Преображенское переехали только в следующем году. Я с государыней пытаюсь говорить, что там легче нам будет жить. Пора ей смириться с разделом, да больше о здоровье сына беспокоиться. Царица со мной соглашается, но сама уезжать отказывается. Может, ты скажешься больным, а, Пётр Алексеевич? И так уж ходишь смурной.

— Пётр, действительно, князь правильно мыслит, — подключился к разговору Никита Моисеевич. — Полежи недельку, скажись больным, да попросись из города.

— А выпустят меня стрельцы?

Ответил Голицын:

— Я говорил с князем Хованским, но он ждёт решения спора о книгах в следующий четверг, тогда обещается сказать о своем отношении к переезду. Таратуй он и есть Таратуй. Жду, что обманет. Знает он — князь Василий Васильевич тоже толкает Софью выселить царицу за город, и только из-за этого соглашаться не хочет. Поэтому и надо сказаться тебе, государь, нездоровым. Надо весы на сторону переезда склонить.

Я сомневался, не хотелось ещё неделю валяться в духоте, когда только-только режим смягчили и разрешили на улице гулять.

— А не разоблачат? Докторишку какого пришлют и все откроется?

— Не волнуйся, государь. Данила фон Гаден, лучший из здешних докторов, очень мне благодарен, что от стрельцов его спрятал. Он всё подтвердит, как я скажу.

— Ну, хорошо, уговорили. Заболею с завтрашнего дня. А что у нас с проектом школы? Никита ты матушке указ мой показывал?

— Показывал, Пётр, показывал. Только она сомневалась, действительно ли ты его удумал. Мне что-то не сильно доверяет. Пришлось через Патриарха заходы делать.

— А ты что, с Патриархом в дружбе? Олег Александрович, вы ведь всегда были атеистом? — я не удержался и обратился к нему по прошлому имени.

Майор не удержался — оглянулся по сторонам, вышел и проверил, не подслушивает ли кто в сенях. Когда вернулся и показал мне на свой рот — дескать, надо фильтровать базар.

— Я, Дима, — опять жест Бориса, теперь уже Учителю — вам об этом никогда не говорил и не утверждал. Мои знания вере не помеха. А здесь я по любому вынужден быть крепче в вере самих церковников. Иначе быстро на костёр загремлю. Владыка ценит мою начитанность и поддержку в споре с латинским уклоном. Сам он системных знаний не густо имеет, только политическое чутьё и хорошую память. Я ему много из книг греческих переводил, да рассказывал о старых соборах. А когда смог пару аргументов подкинуть в споре о "пресуществлении", частью из знаний будущих веков и богословских диспутов, частью из собственных логических заключений, то и патриарх меня стал во всех сложных спорах поддерживать и от нападок ревнителей веры прикрывать.

— А что были наезды, Никита? — Вскинулся Голицын — Ты мне не говорил.

— Да, это ещё до твоего вселения было. Я как из Крыма прибыл, то полгода сидел в имении в Донашево. Было время повозиться со стеклом, да перегонкой нефти. А чтобы керосин осветительный получить, его чистить надо. Тут без кислот и щёлочи не обойтись. Гидроочистка пока дело неподъёмное, даже если водород и катализаторы добудем, то, как давление и температуру выдерживать, никто не скажет. Плюс я ещё пытался смастерить термометр, да барометр. А это ртуть и сопутствующая химия. Вот и донос кто-то и написал в Москву, что занимаюсь алхимией и чернокнижием. Хорошо тот владыке попался, ведь я таки уже числился царским наставником. Сам Иоаким меня и "пытал", да потом ещё и царь Фёдор подключился. Только с их помощью удалось доказать, что ничего я плохого не замышлял и на царское здоровье не колдовал, а аппарат мой не более дьявольский, чем самогонный. Правда, пришлось пообещать новую лампу сделать для царя. Вот такую же, — он показал на горевшую керосинку. — Потом ещё много с Иоакимом беседовал. Он оказывается не настолько консерватор, сколько властолюбец. С полонофилами воюет запретами только от того, что сам переспорить их аргументов не может.