Он казался очень юным и очень грустным. Положив руку на столик, смотрел на тушечницу — бронзовую черепаху. Будто долго собирался написать кому-то родному и далекому, без которого не может жить, и решился, но письма не получилось. Если бы молодая женщина не знала его другим, вывернулась бы наизнанку, чтобы вернуть свет в эти глаза.

"Он воплощение самого прекрасного и самого отвратительного. Весь ужас в том, что отвратительное в его исполнении выглядит прекрасным", — подумала ашринэ. Взялась за створку — уйти.

— Останься, — молвил он, не оборачиваясь.

— Не с тобой.

— С этим — останешься? — он кивнул в сторону ахи, лежащего на брошенном на дорогую циновку шелковом покрывале. — Ничего мне от тебя не нужно... Нет. Хотя бы играй...

Женщина посомневалась — но вошла в комнату, потянулась к инструменту.

— Зажги светильник.

Лампа стояла перед ним — Лайэнэ пришлось подойти вплотную к сидящему. Сам при ней отчего-то не зажигал огонь никогда, хотя обычно всегда находилось, кому.

Он протянул руку к пламени, пальцы проходили сквозь оранжевые язычки.

Должно быть, совсем ледяные у него руки сейчас, раз не чувствует жара, подумала молодая женщина. Ну как он может столько времени держать в пламени пальцы?!

— Прекрати! — ашринэ схватила его за руку, едва не перевернув лампу.

Только сейчас он, казалось, очнулся. Ладонь теплой была, и не обожженной.

Молодая женщина играла довольно долго, и старалась не смотреть туда, где находился гость. Он ушел неожиданно, перед самым рассветом — стоило ей отвлечься, подтягивая струны, как стукнула дверь.

Почему-то сил не было, и руки дрожали, будто после приступа лихорадки. Не хотелось подходить к тому месту, где он сидел только что — там будто кусочек осенней промозглой ночи повис. И огонь эту ночь не рассеивал, напротив, становился жалким и блеклым.

По мере того, как снижалось и уходило на запад солнце, часть крыш загоралась ненадолго, а часть темнела. Нестерпимо сияли медные и бронзовые украшения на их коньках и по краям, порой за кронами деревьев не было видно самого дома, но этот блеск пробивался и сквозь листву.

— Нигде не встречал более спокойных закатов, — сказал Кэраи, глядя на город с плоской части крыши. — В Срединных землях крупные города никогда не спят, а здесь даже Квартал развлечений стихает по сравнению со столичным.

Не видя, ощущал за плечом присутствие брата — не стена, к которой можно прислониться, вероятней, скала, с вершины которой вот-вот сорвется валун.

— Как ты посмел делать такие вещи без моего дозволения? Я узнаю последним о ваших делах с главой оружейников! Жаль, разговор с Аори Нара сейчас будет неуместен из-за траура, поэтому...

— Поэтому ты раздражен вдвойне.

— Ты был обязан предупредить меня о выдаче денег!

— Не обязан, речь не идет о вооружении провинции, лишь о личных поисках.

— В моих оружейнях!

— В них вложено и много средств Дома Нара, к тому же ты никогда не препятствовал этим поискам, а деньги я выделил не казенные, а свои, — он повертел в руке маленький серый брусок, пронизанный темными, в синеву и зелень, прожилками: — Но скажи, почему ты так бесишься? Нам очень нужна эта сталь. Не веришь, что он способен добиться успеха?

— Я бы хотел в это верить.

— Тогда в чем дело?

Брат угрюмо отмалчивался, что было странно и Кэраи даже растерялся — уж на оружейном поприще не думал встретить непонимание.

Кэраи был бы рад возможности сесть и поговорить по душам, не прятать больше истинные свои цели, но разговор прервался бы в самом начале, после чего солдаты препроводили бы его до той самой пристани, где он сошел на берег, и без возможности вернуться. Осталось, как и прежде, упирать на семейные узы, благо, в их роду они были крепкими, не то что в некоторых, где братская любовь употребляется лишь в ироническом смысле. Но и сам понимал — он не слишком хорошо умеет взывать к человеческим душам, утешало одно — Тагари не различает полутонов, пока он верит — он верит.

Не знал, какое сейчас на его собственном лице выражение — наверное, если бы мог, как брат, вспылить, дать волю раздражению, они бы скорее нашли общий язык. Но никогда не умел столь ярко проявлять свои чувства, а за долгие годы вдали от дома и вовсе разучился. Тагари же верит тому, что видит, а не тому, что слышит. А видит он... скорее всего, самоуверенность и равнодушие.

Из-за этого разговора генерал уехал раньше, чем собирался, уже по темноте со спутниками покинул город, единственный человек, для которого ворота открывали в любое время. Останься он в городе, даже Кэраи понадобился бы знак-разрешение. Хотя, как подозревал, лишь на словах, а на деле препятствий не было бы.

После сообразил: Тагари уважал старшего Нара, но отношения их были скорее формальными. Кэраи же сумел через Рииши найти путь и к Аори, что не осталось незамеченным этим тритоном, Тори Аэмара.

Так и слышал его голос, сочный, богатый оттенками, намекающий — "брат ваш стал очень дружен с главой с оружейников, и деньгами снабжает их, не иначе, переманивает на свою сторону".

А раньше Тагари уже высказывал недовольство — отделяешь нас от верных семей. Забрать понемногу всё в свои руки, и с поклоном передать Золотому трону...

...В прежние времена мелкие кланы хозяйничали здесь, каждый держал немного земли; защитой им была непролазная чаща, и горы помогали тому. Понемногу власть сосредоточилась в руках дома Таэна, где-то войной, где-то переговорами, Дом этот, и без того один из сильнейших, подчинил себе все земли меж горами Юсен и Эннэ, земли, которые теперь звались провинцией Хинаи.

Когда Солнечная Птица простерла крыла над срединными землями, тень ее упала на горы Юсен и Эннэ. Но много миновало времени, Хинаи успела побыть завоеванной, и вновь отходила, и присоединялась сама, но всегда сохраняла независимость, хоть теперь и условную.

По всему северу местные властители пришли поклониться Птице. Большинство явилось добровольно, кто почуяв, что иначе их просто сметут или задушат в кольце осады, кто решив, что так перепадет милости и богатства. Золотому дому недосуг было возиться с дальними северными кланами, сажать там своего человека, и Столица оказывала помощь издалека — тем, кого сочла верными.

Что до Хинаи... особого смысла не было соваться туда. Воевать с жителями гор и лесистых холмов — себе дороже. А местным правителям выгодна была поддержка Столицы, все-таки защита от набегов. Предки Тагари Таэны давно уже верно служили Солнечному престолу; не было случая, чтобы вызвали они серьезный гнев Золотого дома. Нынешний правитель страны, как и его отец, поначалу мало интересовался далеким севером — хватало других проблем. Но все изменилось, когда начал разгораться костер на западе. Возвращение клановых междоусобиц уничтожит страну, и лучше десятки смертей, суровые меры сейчас, чем десятки тысяч погибших и разруха потом.

Из-за хромоты вынужденный покинуть армию, Аори всю душу отдал другой затее: изготовить клинок, разрезающий железо, как масло, который при том сгибается чуть не в кольцо, не тупится и не ржавеет.

Такую сталь он не придумал, секретом изготовления подобных клинков владели далеко за морем — и, как говорили, лучших мастеров уже не осталось, почти полтора века смуты в дальней стране уничтожили и людей, и знания. Но оставались еще что-то слышавшие ученики, и сами клинки, ценившиеся выше золота.

Аори много лет мечтал сделать такое оружие, но пока безуспешно.

Если бы удалось этого добиться!

Столице пришлось бы считаться с ними.

На душе Кэраи было муторно — у людей горе, а он думает о собственной выгоде. Но что делать, он не способен только сочувствовать, хотя в настоящий миг Аори Нара заперся в кузне не из-за былой увлеченности. Может, раскаленный, много раз расплющенный молотом металл способен хоть немного забрать его боль. И если бы только потеря сына — уже толкуют на улицах, что причиной смерти двоих влюбленных подростков стала жестокость родителей, не давших им соединиться. Другие, напротив, полны самодовольства — вот к чему приводит позволение мальчику дружить с девочкой!

И тревожное чувство не оставляет, что это еще не конец. Сперва расстроенная свадьба, теперь гибель Сэйку. Еще пара таких событий, и поползут слухи, что семья эта кем-то проклята. А как тогда себя поведет Аори Нара, будет поддержкой или наоборот, неизвестно. И вряд ли сумеет исполнить свою мечту о чудо-клинке.

Закричал козодой за окном, и Кэраи, вздрогнув, сообразил, что на дворе глубокая ночь, а сам он уже невесть сколько времени держит в руке чашку с травяным питьем и смотрит в нее, будто рассчитывая найти на дне какую-нибудь мудрость. Кажется, всё на сегодня. Но что-то еще не давало покоя.

Ах, вот что...

У напитка был странным не то привкус, не то запах. Приятный вроде бы, напоминавший о каких-то цветах, но, живя при дворе, такие вещи привыкаешь отмечать. Слишком соблазнительно-легкий способ избавиться от неугодного человека.

Хотя вряд ли, вернее всего, просто забыл здешние травы. Но допивать на всякий случай не стал.

А теперь спать наконец.

От комнаты Ариму до покоев господина было всего ничего, но для мелких поручений существовали слуги рангом пониже. Ночью все вроде было спокойно, Ариму спал как убитый, что нечасто бывало, но сны выдались прескверные. Когда открыл глаза, вполне уже рассвело, а от ночных видений осталось лишь смутное воспоминание.

Одевшись, выглянул в коридор.

Никого, а нерадивый коридорный слуга вместо того, чтоб честно нести дежурство, пристроился на полу подле двери в господские покои и дрыхнет. Ариму направился к нему, отвесить хорошего пинка, и насторожился: дверь приоткрыта, самую малость, но никогда не бывало такого. Переступив через спавшего, постучал по створке — знак, от прочих его отличающий. Спальня не прямо за этой дверью, но сон господина чуток.

Еще раз постучал, уже громче.

Ничего.

Тогда отодвинул створку двери — ничего, ему-то простится, — и замер.

Нээле не то шла по лугу, не то летела над ним, пытаясь понять, чудится ей далекий зов или нет. Кажется, голос был знакомым...

Ее сон прервался неожиданно. Девушку вместе с покрывалом сдернули с кровати; не успела понять, что происходит и где она, только моргала.

В комнате были люди, много; кое-кого она видела раньше — пару женщин-служанок, еще знакомые лица — жители дома собрались тут, и в коридоре толпились, судя по голосам.

— Ах ты тварь приблудная, — сказала осанистая женщина, седая уже, старшая над служанками.

— Что случилось? — девушка невольно поджала ноги, собираясь в комочек. Она только сейчас проснулась по-настоящему — и сомневалась, не спит ли.

— Не понимает она! Ведьма! — женщина замахнулась было, ударить, но не решилась.

— Не ты? Скажи еще, что не ты!

— Погоди, Рин, — появившийся в комнате пожилой мужчина, управляющий домом, отстранил служанку, глянул на вышивальщицу. На его темном лице не было ни капли сочувствия к девушке, но желания немедленно ее разорвать на куски вроде не было тоже. — Погоди. Надо ее хоть спросить...

— Что эту тварь спрашивать? — ощетинилась женщина. — Я бы ее сейчас...

Домоправитель посомневался одно мгновение, и вновь повернулся к Нээле, которая вдруг осознала, что одета всего-то в длинную ночную сорочку.

— Это твое?

Все стихло вокруг — люди слушали. В первый миг не поняла, что за палочка. Потом сообразила: темная, лаковая, с красным отливом и маленьким цветком увенчанная:

— Это моя шпилька.

Рука сама пошла к волосам, хоть на ночь заплетала их в косу, а шпильки оставляла подле кровати на ящичке.

— Ты вчера выходила из этого крыла? В сад, или на кухню? Днем... или ночью?

— Нет, а на кухню меня не пустили бы, — неприязнь людей была густой, как масло, заполняла комнату, и Нээле невольно подалась назад, словно подушка за спиной могла помочь.

— Все она врет! — крикнула какая-то женщина из коридора.

— А я говорю — видел ее ночью в саду! — упрямо заявил один из слуг, девушка его знала — помощник садовника.

— Но я всю ночь была здесь, у себя, это могут подтвердить две соседки, — совсем растерялась девушка.

— Да мы как убитые спали! — выкрикнула одна из соседок через головы собравшихся, — Ты, верно, и нас опоила чем!

— Кто-то был ночью в покоях господина, перевернул все вверх дном, видно, в поисках, а сам он никак не может проснуться. И это, — вновь показал ее шпильку, словно указ со смертным приговором, — найдено там на полу в кабинете. А он говорит — видел тебя в саду возле окон, — домоправитель кивнул на хлипкого человечка. — Мошу не врет никогда, и зачем бы?

Слуги снова загомонили, уже не слушая Нээле, и домоправитель о чем-то бурно спорил со старшей служанкой, от оправданий девушки отмахнувшись. С ней больше не церемонились — стащили с кровати так, что Нээле сильно ударилась, грубо выволокли в коридор, протащили через все крыло дома, в какой-то каморке закрыли.

Когда стукнула дверь и осталась одна, подняла руку, коснулась лица — кровь. Видно, рассекла бровь обо что-то. Все текла и текла, мешая смотреть, скоро и весь рукав был испачкан в ней.

Нээле не сразу смогла придти в себя. Все казалось — сейчас проснется. Такой жизни, какая выпала на долю в последние недели, попросту не бывает. Потом встала, хоть кружилась голова, и болело все. Прислонилась к стене. Думала.

Шпилька эта злосчастная. Но не подсыпала она никому ничего. Как не убивала Тайлин и камень не крала. Даже от шарика этого отказалась...

И кому-то, верно, пришелся не по вкусу этот ее отказ.

О шарике знала Айсу. Как бы спросить, с ней-то что? Но, даже если и ответят, спрашивать страшно — вдруг навлечет подозрения на невинную.

А ей самой ничего уже не поделать.

Женскую фигуру — видели. Шпильку в покоях нашли. И других чужаков в доме нет.

Чего ж тут гадать?

То ли печать пыталась стащить, то ли бумагу какую, а что опоила и господина, и слуг, так на то и ведьма.

Что с ним случилось? Яд, или сонное зелье? Говорят, и оно бывает смертельным, если дать слишком много. Но выживет, должен — только об этом она и может молиться.

Не о своем друге уже. И не о себе. Здесь потеряно всё.

Праздник солнцестояния скоро. Вот и умрут в один день.

Заметила, что несколько старых циновок скатаны, задвинуты в угол, к ним и придвинулась, расправила одну, прилегла: все лучше, чем на полу. Солома под боком кололась, и Нээле бездумно выдернула стебелек, почти наощупь попыталась проделать в нем дырку, вставить другую щепу, гладкостью напоминавшую атласную нить.

"Кому нужна моя вышивка?" — подумала девушка. — "Нитки, игла... больше я ни на что не способна".

Холодно было, несмотря на начало лета. Холодно здесь, на севере... Нээле не подозревала, что плачет, просто время от времени смахивала с глаз что-то мокрое и мешающее смотреть. Правда, и смотреть было не на что. Потом подступила дремота, и показалось — это всего лишь дурной сон, сейчас нужно заснуть как следует, и проснуться, и все будет хорошо. Может быть, и вовсе окажется в мастерской госпожи Каритэ, а других никого и не было. Или на пристани в родном городе — и передумает уезжать.