2084

Таким образом, война, если подходить к ней с мерками прошлых войн, — мошенничество. Она напоминает схватки некоторых жвачных животных, чьи рога растут под таким углом, что они не способны ранить друг друга. Но хотя война нереальна, она не бессмысленна. Она пожирает излишки благ и позволяет поддерживать особую душевную атмосферу, в которой нуждается общество.

Егор ощутил тишину, как ощущаешь новый звук. Ему показалось, что Юлия давно не шевелится. Она лежала на боку, до пояса голая, подложив ладонь под щеку, и темная прядь упала ей на глаза. Грудь у нее вздымалась медленно и мерно.

— Юлия.

Нет ответа.

— Юлия, ты не спишь?

Нет ответа. Она спала. Он закрыл книгу, опустил на пол, лег и натянул повыше одеяло — на нее и на себя. Желтый луч закатного солнца протянулся от окна к подушке. Егор закрыл глаза. От солнечного тепла на лице, оттого, что к нему прикасалось гладкое женское тело, им овладело спокойное, сонное чувство уверенности. Им ничто не грозит... все будет хорошо.

Глава 18.

Очнулся он с ощущением, что заснул надолго, но по часам получалось, что сейчас только 20.30. Он опять задремал, а потом во дворе запел знакомый голос:

Давно уж нет мечтаний, сердцу милых.

Они прошли, как первый день весны.

Но позабыть я и теперь не в силах

Былых надежд волнующие сны!

Дурацкая песенка, кажется, не вышла из моды. Ее пели по всему городу. Она пережила "Песню ненависти". Юлия, разбуженная пением, сладко потянулась и вылезла из постели.

— Хочу есть, — сказала она. — Может, еще кофе? И надо одеться. Похолодало как будто.

Егор тоже встал и оделся. Неугомонный голос продолжал петь:

Пусть говорят мне: время все излечит,

Пусть говорят: страдания забудь.

Но музыка давно забытой речи

Мне и сегодня разрывает грудь!

Застегнув пояс, он подошел к окну. Солнце опустилось за дома — уже не светило на двор. Каменные плиты были мокрые, как будто их только что вымыли, и ему показалось, что небо тоже мыли — так свежо и чисто голубело оно между дымоходами. Без устали шагала женщина взад и вперед, запевала, умолкала и все вешала пеленки, вешала, вешала. Он подумал: зарабатывает она стиркой или просто обстирывает огромную семью? Интересно, скольких она родила? А будут ли у них с Юлией дети? Неосознанно он обхватил рукой её талию и прижал к себе.

— Ты помнишь, — спросил он, — как в первый день на прогалине нам пел соловей?

— Он не нам пел, — возразила Юлия. — Он пел для собственного удовольствия. И даже не для этого. Просто пел.

-Эх, жаль, нам не дано петь просто так, потому что счастливы.

-Но разве мы несчастливы сейчас?

-Вот именно: сейчас. Когда так хочется воскликнуть: "Остановись, мгновенье, ты прекрасно!" Но в душе ты понимаешь — такое невозможно. И с горечью осознаешь: так или иначе, мы обречены.

-Вы обречены, — раздался железный голос у них за спиной.

Они отпрянули друг от друга. Внутренности у него превратились в лед. Он увидел, как расширились глаза у Юлии. Румяна на скулах выступили ярче, как что-то отдельное от кожи.

— Вы обречены, — повторил железный голос.

— Это за картиной, — прошептала Юлия.

— Это за картиной, — произнес голос. — Оставаться на своих местах. Двигаться только по приказу.

Но и без приказа они не могли пошевелиться и только смотрели друг на друга. Спасаться бегством, удрать из дома, пока не поздно, — это им даже в голову не пришло. Немыслимо ослушаться железного голоса из стены. Послышался щелчок, как будто отодвинули щеколду, зазвенело разбитое стекло. Гравюра упала на пол, и под ней открылся видеокран.

— Теперь они нас видят, — сказала Юлия.

— Теперь мы вас видим, — сказал голос. — Встаньте в центре комнаты. Стоять спиной к спине. Руки за голову. Не прикасаться друг к другу.

Егор не прикасался к Юлии, но чувствовал, как она дрожит всем телом. А может, это он сам дрожал. Зубами он еще мог не стучать, но колени его не слушались. Внизу — в доме и снаружи — топали тяжелые башмаки. Дом будто наполнился людьми. По плитам тащили какой-то предмет. Что-то загромыхало по камням — как будто через весь двор швырнули корыто, потом поднялся галдеж, закончившийся криком боли.

— Дом окружен, — сказал Егор.

— Дом окружен, — повторил голос.

Он услышал, как лязгнули зубы у Юлии.

— Кажется, мы пора прощаться, — сказала она.

— Можете попрощаться, — разрешил голос.

Позади Егора что-то со звоном посыпалось на кровать. В окно просунули лестницу, и конец ее торчал в раме. Кто-то лез к окну. На лестнице в доме послышался топот многих ног. Комнату наполнили крепкие мужчины в черной форме, в кованых башмаках и с дубинками наготове.

Егор больше не дрожал. Даже глаза у него почти остановились. Одно было важно: не шевелиться, не шевелиться, чтобы у них не было повода бить! Задумчиво покачивая в двух пальцах дубинку, перед ним остановился человек с тяжелой челюстью боксера и щелью вместо рта. Егор встретился с ним взглядом. Опять раздался треск. Кто-то взял со стола стеклянное пресс-папье и вдребезги разбил о стену.

По половику прокатился осколок коралла — крохотная розовая морщинка, как кусочек карамели с торта. Какой маленький, подумал Егор, и тут его с силой пнули в лодыжку, чуть не сбив с ног. Один из полицейских ударил Юлию в солнечное сплетение, и она сложилась пополам. Она корчилась на полу и не могла вздохнуть. Егор не осмеливался повернуть голову на миллиметр, но ее бескровное лицо с разинутым ртом очутилось в поле его зрения. Несмотря на ужас, он словно чувствовал ее боль в своем теле — смертельную боль, и все же не такую невыносимую, как удушье. Он знал, что это такое: боль ужасная, мучительная, никак не отступающая — но терпеть ее еще не надо, потому что все заполнено одним: воздуху! Потом двое подхватили ее за колени и за плечи и вынесли из комнаты, как мешок. Перед Егором мелькнуло ее лицо, запрокинувшееся, искаженное, с закрытыми глазами и пятнами румян на щеках; он видел ее в последний раз.

Он застыл на месте. Пока что его не били. В голове замелькали мысли, совсем ненужные. Взяли или нет Синьлю? Он заметил, что ему очень хочется по малой нужде, и это его слегка удивило: он был в уборной всего два-три часа назад. Заметил, что часы на камине показывают девять, то есть 21:00. Но на дворе было совсем светло. Разве в августе не темнеет к двадцати одному часу? А может быть, они с Юлией все-таки перепутали время — проспали полсуток, и было тогда не 20.30, как они думали, а уже 8.30 утра? Но развивать эту мысль не стал. Она его не занимала.

В коридоре послышались еще чьи-то шаги, более легкие. В комнату вошел Синьлю. Люди в черном сразу притихли. И сам Синьлю как-то изменился. Взгляд его упал на осколки пресс-папье.

— Подберите стекло, — резко сказал он.

Один человек послушно нагнулся. Простонародный выговор у хозяина исчез; Егор вдруг сообразил, что это его голос только что звучал в видеокране. Синьлю по-прежнему был в старом бархатном пиджаке, но его волосы, почти совсем седые, стали черными. И очков на нем не было. Он кинул на Егора острый взгляд, как бы опознавая его, и больше им не интересовался. Он был похож на себя прежнего, но это был другой человек. Он выпрямился, как будто стал крупнее. В лице произошли только мелкие изменения — но при этом оно преобразилось совершенно. Черные брови казались не такими кустистыми, морщины исчезли, изменился и очерк лица; даже нос стал короче. Егор подумал, что впервые в жизни видит перед собой с полной определенностью сотрудника полиции мыслей.

Глава 19.

Егор не знал, где он, мог лишь предполагать. Он находился в камере без окон, с высоким потолком и белыми, сияющими кафельными стенами. Люминесцентные лампы заливали ее холодным светом, и слышалось ровное тихое гудение — он решил, что это вентиляция. Вдоль всех стен, с промежутком только в двери, тянулась то ли скамья, то ли полка, как раз такой ширины, чтобы сесть, а в дальнем конце, напротив двери, стояло ведро без стульчака. На каждой стене было по "зомбоящику" — целых четыре штуки.

Он чувствовал тупую боль в животе. Хотелось есть — голод был сосущий, нездоровый. Он не ел, наверное, сутки, а то и полтора суток. После ареста ему не давали еды.

Как можно тише он сел на узкую скамью и сложил руки на колене. Он уже научился сидеть тихо. Если делаешь неожиданное движение, на тебя кричит видеокран. А голод донимал все злее. Перед тем как попасть сюда, он побывал в другом месте — не то в обыкновенной тюрьме, не то в камере предварительного заключения у патрульных. Он не знал, долго ли там пробыл — во всяком случае, не один час: без окна и без часов о времени трудно судить. Место было шумное, вонючее. Его поместили в камеру вроде этой, но отвратительно грязную, и теснилось в ней не меньше пятнадцати-двадцати человек. В большинстве своём "бытовики", но были и уголовники, и политические. Он молча сидел у стены, стиснутый грязными телами, от страха и боли в животе почти не обращал внимания на сокамерников — и тем не менее удивился, до чего по-разному ведут себя партийцы и остальные. Партийцы были молчаливы и напуганы, а уголовники, казалось, не боялись никого. Они выкрикивали оскорбления надзирателям, яростно сопротивлялись, когда у них отбирали пожитки, ели пищу, пронесенную контрабандой и спрятанную в непонятных местах под одеждой, и даже огрызались на видеокраны, призывавшие к порядку. Некоторые из них были на дружеской ноге с надзирателями, звали их по кличкам и через глазок клянчили у них сигареты. Надзиратели относились к уголовникам снисходительно, даже когда приходилось применять к ним силу. Много было разговоров о трудовых лагерях, куда предстояло отправиться большинству арестованных. В лагерях "нормально", понял Егор, если знаешь что к чему и имеешь связи. Но на должностях только уголовники, а самая черная работа достается политическим.

В новой камере он сидел, наверно, уже два часа, а то и три. Тупая боль в животе не проходила, но временами ослабевала, а временами усиливалась — соответственно мысли его то распространялись, то съеживались. Когда боль усиливалась, он думал только о ней и о том, что хочется есть. Когда она отступала, его охватывала паника. О Юлии он почти не думал. Не мог на ней сосредоточиться. Он любил ее и он ее не предаст; но это был просто факт, известный, как известно правило арифметики. Личжэна он вспоминал чаще — и с проблесками надежды. Личжэн должен знать, что его арестовали. Также он думал о том, куда его посадили и какое сейчас время суток. Минуту назад он был уверен, что на улице день в разгаре, а сейчас так же твердо — что за стенами тюрьмы глухая ночь. Инстинкт подсказывал, что в таком месте свет вообще не выключают. Место, где нет темноты; теперь ему стало ясно, почему Личжэн как будто сразу понял эти слова. В министерстве перевоспитания не было окон. Камера его может быть и в середке здания, и у внешней стены, может быть под землей на десятом этаже, а может — на тридцатом над землей.

Снаружи послышался мерный топот. Стальная дверь с лязгом распахнулась. Браво вошел молодой офицер в кожаном черном мундире, с бледным правильным лицом, похожим на восковую маску. Он знаком приказал надзирателям за дверью ввести арестованного. Спотыкаясь, вошел поэт Ласковский. Дверь с лязгом захлопнулась.

Поэт неуверенно ткнулся в одну сторону и в другую, словно думая, что где-то будет еще одна дверь, выход, а потом стал ходить взад и вперед по камере. Егора он еще не заметил. Встревоженный взгляд его скользил по стене на метр выше головы Егора. Ласковский был разут; из дыр в носках выглядывали крупные грязные пальцы. Он несколько дней не брился. Лицо, до скул заросшее щетиной, приобрело разбойничий вид.

Егор старался стряхнуть оцепенение. Он должен поговорить с Ласковскийом — даже если за этим последует окрик из видеокрана.

— Ласковский, — сказал он.

Видеокран молчал. Ласковский, слегка опешив, остановился. Взгляд его медленно сфокусировался на Егоре.

— А-а, Ексин! — сказал он. — И вы тут!

— За что вас?

— Да вот, сочинял стихи к неделе Единения, и угораздило меня рифмой к слову "патриот" поставить слово "идиот"! И хотя само стихотворение было в благожелательном для партии и правительства стиле, видно, кому-то не понравилось...

Видеокран рявкнул на них: замолчать. Егор затих, сложив руки на колене. Снаружи опять затопали башмаки. Открылась дверь, и офицер с безучастным лицом вошел в камеру. Легким движением руки он показал на Ласковского.

— В комнату 451, — произнес он.

Ласковский в смутной тревоге и недоумении неуклюже вышел с двумя надзирателями.

Прошло как будто много времени. Егора донимала боль в животе. Мысли снова и снова ползли по одним и тем же предметам, как шарик, все время застревающий в одних и тех же лунках. И вновь тяжелый топот башмаков. Дверь распахнулась, и Егора обдало запахом старого пота. В камеру вошел Бочков. Он был в шортах защитного цвета и в майке.

От изумления Егор забыл обо всем.

— Неужели и вас сюда? — воскликнул он.

Бочков бросил на Егора взгляд, в котором не было ни интереса, ни удивления, а только пришибленность. Он нервно заходил по камере — по-видимому, не мог сидеть спокойно. Заметно было, как дрожат его пухлые колени.

— За что вас арестовали? — спросил Егор.

— Слова непочтения! — сказал Бочков, чуть не плача. В голосе его слышалось и глубокое раскаяние и смешанный с изумлением ужас: неужели это относится к нему? Он стал напротив Егора и страстно, умоляюще начал:

— Ведь меня не отправят в лагеря, скажите, Ексин? Я знаю, там разберутся, выслушают. В это я твердо верю. Там же знают, как я старался. Сил для партии не жалел, правда ведь? За то, что один раз споткнулся, ведь не наказывают?

— Считаете себя виноватым? — спросил Егор.

— Конечно! — вскричал Бочков, подобострастно взглянув на видеокран. — Неужели же партия арестует невиноватого, как, по-вашему? — Его лягушачье лицо стало чуть спокойней, и на нем даже появилось ханжеское выражение. -Знаете, как на меня нашло? Во сне. Верно вам говорю. Работал вовсю, вносил свою лепту — и даже не знал, что в голове у меня есть какая-то дрянь. А потом стал во сне разговаривать. Знаете, что от меня услышали?

Он понизил голос, как человек, вынужденный по медицинским соображениям произнести непристойность:

— Великий Кормчий — дурак! Вот что я говорил. И кажется, много раз. Между нами, я рад, что меня забрали, пока это дальше не зашло.

— Кто о вас сообщил? — спросил Егор.

— Дочурка, — со скорбной гордостью ответил Бочков. — Подслушивала в замочную скважину. Услышала, что я говорю, и на другой же день — шасть к патрулям. Недурно для семилетней пигалицы, а? Я на нее не в обиде. Наоборот, горжусь. Это показывает, что я воспитал ее в правильном духе.

Он несколько раз судорожно присел, с тоской поглядывая на ведро для экскрементов. И вдруг сдернул шорты.

— Прошу прощения, старина. Не могу больше. Это от волнения.

Он плюхнулся пышными ягодицами на ведро. Егор закрыл лицо ладонями.

— Ексин! — рявкнул видеокран. — Откройте лицо. В камере лицо не закрывать!