Глаза Доротеи были скрыты веками, но Рейчел была уверена, что она смотрит на Дэнни. По ее мнению, это была рискованная игра со стороны Доротеи. Ибо что, если Господь говорил с Дэнни и сказал ему, что это невозможно, что он должен отослать ее? 'А что, если Господь говорит с Доротеей именно сейчас? — вдруг подумала она, — Или если Он уже говорил с ней ранее?' Эта мысль совершенно обескуражила Рейчел. Не то чтобы Друзья думали, что Господь говорит только с ними; просто они не были уверены, что другие люди часто к Нему прислушиваются.
А прислушивалась ли она сама? Положа руку на сердце, Рейчел вынуждена была признать, что не прислушивалась. И она знала, почему: из-за нежелания услышать то, что, как она боялась, она должна сделать — что она должна отвернуться от Йена Мюррея и отбросить о нем все мысли, которые согревали ее тело и наполняли ее сны в ледяном лесу таким жаром, что она просыпалась подчас в уверенности, что стóит ей протянуть руку, и падающий снег, зашипев, растает на ее ладони.
Рейчел с трудом сглотнула и закрыла глаза, пытаясь открыть сердце правде, но дрожа от страха услышать ее.
Однако она услышала только учащенное дыхание, и мгновение спустя мокрый нос Ролло ткнулся в ее руку. Смущенная, она почесал ему за ушами. Наверное, не подобает делать так на собрании, но она знала, что пес будет докучать ей, пока не добьется своего. От удовольствия он полуприкрыл свои желтые глаза и положил тяжелую голову ей на колени.
'Собака любит его, — подумала она, мягко поглаживая густую грубую шерсть. — Если это так, разве может он быть плохим человеком?' В ответ она услышала не Бога, а своего брата, который наверняка сказал бы: 'Хотя собаки достойные существа, я думаю, они вряд ли могут судить о характере человека'.
'Но я-то могу, — подумала Рейчел про себя. — Я знаю, какой он, и я знаю каким он может быть'. Рейчел взглянула на Доротею, неподвижно сидящую в своем сером рубище. Леди Доротея Грей была готова отказаться от своей прежней жизни и, вероятно, даже от своей семьи, стать членом общества Друзей ради Дэнни. 'Возможно ли, — подумала она, — чтобы Йен Мюррей смог отказаться от насилия ради меня?'
'Слишком много гордыни в этой мысли, — бранила себя она. — Какой такой силой, по-твоему, ты обладаешь, Рейчел Мэри Хантер? Ни у кого нет такой силы, кроме Господа Бога. Только Господь обладает такой силой'.
Все возможно, если есть на то воля Господа.
Ролло тихонько махнул хвостом, троекратно ударив им об пол.
Дэнзелл Хантер выпрямился на табурете. Это было совсем легкое движение, но в полной тишине оно удивило обеих женщин, которые вскинули головы, будто испуганные птицы.
— Я люблю тебя, Доротея, — сказал он.
Он говорил очень тихо, но его мягкие глаза горели за стеклами очков, и Рейчел почувствовала, как у нее защемило в груди.
— Ты выйдешь за меня замуж?
ГЛАВА 87
РАССТАВАНИЯ И ВСТРЕЧИ
20 апреля 1778 года
ПО ОКОНЧАНИИ НАШИХ трансатлантических вояжей (а после приключений с капитанами Робертсом, Хикманом и Стеббингсом я считала себя кем-то вроде знатока морских катастроф) можно было сказать, что наше плавание в Америку прошло довольно уныло. У нас случилась небольшая стычка с английским военным кораблем, но, к счастью, мы его обогнали, и, слава Богу, не утонули, пережив пару шквалов и большой шторм. Я находилась в полном душевном смятении, и, хотя кормили нас отвратительно, самое большее, на что меня хватало — это, стуча об стол, вытряхивать долгоносиков из сухарей перед тем, как есть.
Мои мысли наполовину были заняты будущим: сложной ситуацией Марсали и Фергюса, опасностью состояния Анри-Кристиана и тем, как с этим справиться. Другая же половина — ладно, если уж совсем честно, то семь восьмых — все еще пребывала в Лаллиброхе с Джейми.
Как всегда, очень надолго расставаясь с Джейми, я чувствовала себя лишенной кожи, словно у меня был сильно поврежден какой-то жизненно важный орган. И одновременно — как будто меня выгнали из собственного дома — как морского моллюска вырвали из раковины и небрежно бросили в бурлящий прибой.
Я думала, что в значительной степени это было связано с грядущей смертью Йена, который настолько являлся частью Лаллиброха (и его постоянное присутствие там все эти годы служило Джейми настоящим утешением), что потерять его — в некотором роде значило потерять сам Лаллиброх. Как ни странно, но слова Дженни, какими бы обидными они не были, меня по-настоящему не задели: я слишком хорошо знала неистовую скорбь и отчаяние, которые человек превращал в ярость, потому что для него это единственный способ выжить. И, по правде говоря, я даже понимала ее чувства, потому что разделяла их: разумно или нет, но я считала, что должна была спасти Йена. Что толку от всех моих знаний и умений, если я не могла помочь, когда помощь была действительно жизненно необходима?
Но ощущение утраты, как и мучительно ноющее чувство вины, усиливалось оттого, что я не могла быть там, когда умрет Йен, и мне пришлось оставить его в последний раз, зная, что я не увижу его снова, что не в состоянии помочь ему, и не могу находиться рядом с Джейми и семьей, когда обрушится удар, или даже просто быть свидетелем его ухода.
Младший Йен тоже чувствовал это — и даже гораздо сильнее. Я часто видела, как он сидит на корме и с мукой в глазах смотрит на кильватерный след корабля (возмущенная полоса воды, остающаяся за кормой идущего корабля — прим. пер.).
— Как думаешь, его уже нет? — спросил он меня вдруг в один из дней, когда я пришла на корму посидеть рядом с ним. — Па?
— Не знаю, — честно сказала я. — Скорее всего, да, судя по тому, в каком состоянии он был... но люди иногда на удивление долго держатся. Когда у него день рождения, ты знаешь?
Йен в недоумении уставился на меня.
— Где-то в мае, рядом с днем рождения дяди Джейми. А что?
Я пожала плечами и плотнее закуталась в шаль от холодного ветра.
— Часто очень больные люди, чей день рождения приближается, как будто ждут, пока он не пройдет, и только потом умирают. Я как-то читала статью об этом. По какой-то причине это чаще случается со знаменитостями или хорошо известными людьми.
Йен рассмеялся, хотя и с горечью.
— Па никогда таким не был, — вздохнул он. — Сейчас я жалею, что не остался с ним. Я знаю, что он сказал мне уезжать, да я и сам хотел уехать, — честно добавил Йен. — Но мне так плохо от того, что я его оставил.
Я тоже вздохнула.
— Вот и мне.
— Но ты должна была уехать, — запротестовал Йен. — Ты же не могла позволить бедному малышу Анри-Кристиану задохнуться. Па это понимал. Я точно знаю.
Его искренняя попытка помочь мне чувствовать себя лучше заставила улыбнуться.
— Он понимал и то, почему тебе нужно было уехать.
— Да, я знаю.
Йен немного помолчал, глядя на бурлящий кильватерный след: день стоял прохладный и ветреный, и корабль шел полным ходом, хотя неспокойное море было испещрено белыми пенными барашками.
— Хотел бы я... — вдруг сказал Йен, потом замолчал и сглотнул. — Хотел бы я, чтобы па мог познакомиться с Рейчел, — тихо закончил он. — Мне жаль, что она с ним не встретится.
Я сочувственно промычала, ведь слишком хорошо помнила те годы, когда наблюдала за тем, как растет Брианна, и переживала, что она никогда не узнает своего отца. А потом случилось чудо, которое для Йена будет невозможным.
— Я знаю, что ты рассказал своему отцу о Рейчел — он говорил мне об этом и был так счастлив узнать о ней, — тут Йен слегка улыбнулся. — А Рейчел ты рассказывал о своем отце? О семье?
— Нет, — ответил он ошеломленно. — Нет, никогда.
— Что ж, ты обязательно должен... Что-то не так?
Йен нахмурился, и уголки его губ опустились.
— Я... ничего, правда. Просто я подумал... Я никогда ни о чем ей не рассказывал. В том смысле, что мы... толком почти и не общались, понимаешь? То есть, я говорил с ней иногда, и она со мной, но это было просто по делу. А потом мы... Я поцеловал ее и... Ну, и все стало понятно само собой, — Йен беспомощно махнул рукой. — Но я никогда не спрашивал ее. Я просто знал.
— А теперь ты сомневаешься?
Йен покачал головой, его каштановые волосы разлетались на ветру.
— О, нет, тетушка, я уверен в том, что есть между нами так же, как уверен в... в... — он оглянулся в поисках какого-нибудь символа незыблемости на вздымающейся палубе, но потом сдался. — Ну, я уверен в том, что я чувствую, так же, как уверен в том, что завтра взойдет солнце.
— Думаю, Рейчел об этом знает.
— Да, — ответил Йен, и голос его смягчился. — Я точно знаю, что да.
Мы немного посидели молча, потом я встала и сказала:
— Что ж, в таком случае... помолись за своего отца, а потом, может, тебе следует пересесть на нос корабля?
В ДВАДЦАТОМ ВЕКЕ я пару раз бывала на медицинских конференциях в Филадельфии. Тогда мне город не понравился: я нашла его неприветливым и неряшливым. Теперь он выглядел иначе, но ненамного привлекательнее. Дороги, которые не были вымощены булыжником, представляли собой моря грязи, а улицы, где когда-то потом расположатся уходящие вдаль ряды домов с дворами, заваленными хламом, сломанными пластмассовыми игрушками и частями от мотоциклов, сейчас обрамляли ветхие хижины с дворами, полными мусора, выброшенными устричными раковинами и привязанными козами. И хотя никаких облаченных в черную форму грубых полицейских не наблюдалось, но мелкие уголовнички были все те же и все так же приметны, несмотря на очевидное присутствие британской армии: возле таверн толпились красные мундиры, а мимо фургона маршем проходили колонны с мушкетами на плечах.
Наступила весна — хоть в этом-то сомневаться не приходилось. Повсюду росли деревья, за что спасибо авторитетному заявлению Уильяма Пенна о том, что на одном из пяти акров деревья не должны вырубаться (Уильям Пенн — ключевая фигура в ранней истории английских колоний в Америке, почитается в США как один из отцов-основателей государства и его первой столицы — Филадельфии — прим. пер.). И даже алчным политикам двадцатого века не удалось полностью уничтожить эти леса. Вероятно, только потому, что они не смогли придумать, как извлечь прибыль, не будучи пойманными. Многие из деревьев сейчас цвели, и гонимые ветром конфетти белых лепестков проносились над спинами лошадей, когда фургон въехал в город.
На главной дороге стоял армейский патруль; они остановили нас, потребовав пропуск у возничего и двух его пассажиров-мужчин. Благопристойно облаченная в чепчик, я никому не смотрела в глаза и пробормотала, что еду из деревни помогать дочери, которая вот-вот родит. Солдаты мельком заглянули в большую корзину с продуктами, стоявшую у меня на коленях, но даже не посмотрели мне в лицо, прежде чем взмахом руки отпустить фургон на все четыре стороны. Респектабельность играла на руку. От нечего делать я задумалась над тем, многие ли шпионы догадались использовать пожилых леди? Мало кто слышал о старушках-шпионах, но опять же, это может просто указывать, насколько они в этом хороши.
Типография Фергюса располагалась не в самом фешенебельном районе, но неподалеку, и я обрадовалась, увидев, что это был крепкий дом из красного кирпича, стоящий в ряду похожих на него солидных и приятно выглядящих домов. Мы не стали писать о том, что я приезжаю: я бы прибыла так же быстро, как и письмо. С трепещущим сердцем я открыла дверь.
Марсали стояла у прилавка, сортируя стопки бумаги. Услышав звонок над дверью, она подняла взгляд, моргнула, а затем уставилась на меня с открытым ртом.
— Как ты, дорогая? — спросила я и, поставив на пол корзину, поспешила открыть крышку прилавка, чтобы обнять Марсали.
Она выглядела так, что краше в гроб кладут, хотя, при виде меня в ее глазах вспыхнуло горячее облегчение. Марсали практически упала мне в объятия и разразилась нехарактерными для нее рыданиями. Несколько встревоженная, я похлопала ее по спине, успокаивающе приговаривая. От нее исходил затхлый запах, одежда висела на ее косточках, а волосы были очень давно немытыми.
— Все будет хорошо, — настойчиво повторяла я в десятый раз, и Марсали, прекратив всхлипывать, отошла чуть назад, нащупывая в кармане грязный носовой платок.
Я потрясенно увидела, что она снова беременна.
— Где Фергюс? — спросила я.
— Не знаю.
— Он оставил тебя? — ужаснулась я. — Ну что за мелкий негодяй...
— Нет-нет, — поспешила ответить Марсали, почти рассмеявшись сквозь слезы. — Он не оставил меня, совсем нет. Он просто прячется — Фергюс меняет свое место каждые несколько дней, и я не знаю, где именно он прямо сейчас. Дети его отыщут.
— Почему он прячется? Хотя, думаю, что и спрашивать нечего, — сказала я, взглянув на приземистый черный печатный станок, который стоял позади прилавка. — Или что-то конкретное?
— Да, небольшая брошюрка для мистера Пейна. Он начал целую серию писать, понимаешь ли, под названием 'Американский кризис'.
— Мистер Пейн, автор 'Здравого смысла?' (Один из наиболее известных документов ранней американской истории, эссе-памфлет Томаса Пейна (1737-1809) был анонимно опубликован в колониях в январе 1776 г. Напечатанный в Америке тиражом в 120 тысяч экземпляров 50-страничный памфлет оказал серьезное влияние на отношение колонистов к британской короне и стал наиболее эффективным инструментом антибританской пропаганды в борьбе американских колоний за отделение от Англии — прим. пер.)
— Да, тот самый, — ответила Марсали, всхлипывая и вытираясь платочком. — Он приятный человек, но пить с ним не садись — так сказал Фергюс. Знаешь, как одни мужчины по пьяни становятся милыми и обходительными, а другие — наоборот, и их даже не оправдаешь тем, что они шотландцы, когда все заканчивается прославлением Красавчика Дандѝ? (Джон Грэм Клаверхаус по прозвищу Бонни Дандѝ — персонаж времен последней английской Революции. Джон Грэм, был владетелем поместья Клеверхаус около Данди (третьего по величине города Шотландии), титул 'виконт Данди' он получил в награду от короля Джеймса, а прозвище Бонни — за свою красивую внешность. Он является первым 'якобитом', т.е. сторонником короля Джеймса (Якова) Стюарта, став на его защиту и пытаясь убедить сделать то же самое Шотландский Парламент. Когда Дандѝ это не удалось, он средь бела дня с группой сторонников покинул Эдинбург и начал открытый мятеж — прим. пер.).
— О, из этих. Да, я с такими хорошо знакома. На каком ты месяце? — спросила я, меняя тему ближе к той, что меня интересовала. — Может, тебе лучше присесть? Не следует тебе долго стоять.
— На каком? — Марсали выглядела удивленной и невольно положила руку туда, куда я смотрела — на свой слегка округлившийся животик. А потом рассмеялась. — О, ты об этом.
Она залезла рукой под передник и извлекла оттуда большой кожаный мешок, который был привязан вокруг ее талии.
— Для побега, — объяснила она. — На случай, если подожгут дом, и мне придется бежать вместе с детьми.
Мешок оказался на удивление тяжелым, и когда я взяла его, то услышала приглушенное звяканье под слоями бумаг и мелких детских игрушек.
