Игры с дымом

Низенький рассыльный посмотрел на майстера с преданностью, восхищением и ребяческим интересом.

Колог открыл сундук, на котором лежали штаны, вывалил на пол ворох детских распашонок, вытащил пару ночных сорочек Унелы — зачем ей столько? — наощупь нашел на полу звякнувшую монетку, попробовал на зуб — невкусно, — подумал, зачем он это сделал, не придумал и отдал монету Евтею. Тот заговорил про домик, жену, которая обязательно появится, надо только денег на свадьбу накопить; майстер не слушал. Он запустил в сундук обе руки и под ворохом тряпья нашел и вытащил длинный, в нескольких местах сшитый кусок ткани. Унела при виде "этой демонской тряпки" обычно сгибала указательный палец и стучала себе по лбу.

— Ничего не понимаешь, — сказал себе под нос Колог и нырнул в свою любимую, лет десять назад собственноручно сшитую защитную от ереси рубаху. На все задания по ловле ереси он ее надевал — и защищала она отлично: никакое проклятие не липло. Плевать, что левый рукав ниже локтя спускается, а правый немного не доходит. Плевать, что подол наискось, и плевать, что давно не стирана... хотя, это б уже нелишне. Зато на груди толстой черной нитью — золотой не нашлось — вышит Круг Всевышнего; а еще через дырку в рубахе можно чесать подмышку, что Колог и сделал. И грозно посмотрел на Евтея.

— Вот теперь пошли! — сказал майстер. — Вот теперь мы им, Евтей, покажем. Теперь искореним! А потом завернем и по пиву, чтоб спалось лучше, и никто больше... Мать, ты чего? — сказал он, оборачиваясь.

Унела стояла за ним бледная как могильный призрак, с распущенными волосами, в одной ночной сорочке — до колен, Евтей же смотрит, — с широко раскрытыми глазами; смотрела прямо на Колога и не моргала. Этот-то взгляд майстер и почувствовал, потому и обернулся. "Боится", — смекнул он.

— По одной только кружечке, — сказал Колог на всякий случай. — И все.

— Не ходи, — прошептала Унела.

Колог хмыкнул. Сколько раз ересь ловил — никогда жена не волновалась.

— Спать иди, — сказал он. Поднял брошенную рапиру и застегнул на животе пряжку.

Унела повернулась, шагнула, а потом вдруг бросилась Кологу на шею и поцеловала. В губы. Первый раз за демоны пойми сколько времени.

— Да ладно, — сказал майстер. — Иди, правда. Вон, этот смотрит. Ну, иди-иди.

Она отпустила Колога, посмотрела в глаза еще раз — будто надолго прощалась, — очертила Круг Всевышнего, повернулась и пошла. Майстер проводил ее взглядом и довольно улыбнулся. "Молодец у меня жена", — подумал он, ступая во мрак за порогом.

Больше он ее не видел.

* * *

Степь стелилась перед Тоном. В сухой августовской траве стрекотали кузнечики, и по земле неслышно скользили длиннокрылые птичьи тени. Аштаар указала во тьму: впереди показались исполинские очертания.

— А я думала, тут в степи нет гор, — сказала девушка.

Тон вгляделся, посмотрел назад, на стены Зенира, напряг память. Да, наверное, так и есть. Да, ошибки быть не должно: это Волчий холм, в "Походе Ликона Второго" красочно описанный.

Именно на этом холме в грозном 1075 году стоял лергирский король Ликон Второй Жестокий и смотрел на расстилавшийся перед ним непокорный Зенир. Степь тогда почернела от лергирских армий, она щетинилась алебардами тысяч солдат, готовых принести королю очередную победу. Но Зенир выстоял — и началась затяжная, кровопролитная Имбарская война.

Именно с Волчьего холма завоеватель наблюдал за ходом битвы — и скрежетал зубами, глядя, как черные потоки войск разбиваются о скалу зенирских стен. Летучая имбарская конница преследует бегущую пехоту, сшибается с лергирским железным клином — и поворачивает, отплевываясь роем стрел. Монарх еще не знал: ему суждено вернуться с новыми силами, и ключи Зенира королю-воителю будут принесены на золотом блюде. И летописцы увековечат правду и вымысел, украсят гравюрами и цветастыми завитушками и в назидание потомкам оставят копию в библиотеке химбарского храма. И послушник Тоннентаар эту книгу найдет и прочтет, и будет чувствовать себя умным и уверенным, находясь на просторах имбарских степей в августе 1122 года от Перехода.

— А знаете, кстати, что это за холм? — спросил послушник.

— Глупец обречен на пребывание во тьме невежества. Праздное любопытство не способно ее развеять, — меланхолично ответил Серентаар.

Орон расплылся в одобрительной улыбке.

— Ну... — не понял насмешки Тон, — это... Этот холм называет Волчьим, на нем стоял великий завоеватель Ликон Второй Жестокий, готовился к взятию Зенира. Битва эта описана во многих прочитанных мною в храмовой библиотеке книгах, потому что это была воистину великая битва.

— Так значит, правда? — спросила Аштаар. — На севере — войны? Тот, кто желает достичь власти, должен собирать толпы людей? А те, если побеждают, получают разве что по несколько монет?

— Эээ... ну да... давно, раньше были, это ж история, — промямлил Тон. — А в Таарнане вашем не так?

— Да уж конечно, получше, — сказал Орон. — Мне что интересно: в Лергире у власти не те люди, которые владеют северным Искусством. А почему?

Тон запнулся. И в самом деле, почему?

— Власть передается по наследству, — сказал он. — Вот лорд эл-Гилнон в Химбаре, лорд эл-Плотог в Зенире — потомки древних родов. А Даром владеют монахи... некоторые, — спешно добавил Тон. — И паладины: они защищают и искореняют. А власть... да нет...

— Тоннентаар, скажите, — спросил Серен, — неужели потомки лордов не должны подтверждать своего высокого положения?

Послушник задумался. Что может потребоваться от лорда? Его жизнь выглядит беззаботной, а чтобы что-то подтверждать... да вряд ли.

Поэтому Тон важно кивнул, и, сообразив, помотал головой. "Нет, не должны".

— Лергир, Лергир, страна беспечных и страна проклятых, — философски заметил Серен.

Послушник не ответил. Серентаара он понимал с трудом.

— А с холма Зенир виден? — спросил Орон. Маг оценивал расстояние, оглядываясь на стены.

— Как на ладони! — вспомнив гравюру, сказал послушник.

— Ага-а! — сказал маг. — Вот и хорошо. Вот туда-то мы и идем.

— Зачем? — недоуменно спросил юноша; сообразил: не ответят. Вопрос этот, надо полагать, возник и у Серена, и у Аш — но маги говорили на таарине. Тону оставалось вертеть головой, вспоминать книгу — и узнавать, узнавать...

Узнать, правда, можно было немногое. Вот Волчий холм — да, действительно он, ошибиться сложно. Вокруг степь, на юге виднеются стены Зенира. А когда-то степь шевелилась, бряцала оружием, ржала тысячами лошадиных глоток. Серебряными монетами на темном полотне армии виднелись отряды паладинов.

Волчий холм надвигался, выступая из ночной темноты. За прошедшие годы он стал чуть ли не местом паломничества. По крайней мере, вместо раскисшей от дождя тропинки путники увидели каменную лестницу, ведущую к вершине. Увидели скульптуры у ступеней. Лергир бережно относился к недавней истории — и не упускал возможности напомнить ее покоренным имбарцам.

Лестница серой змеей взметалась по склону. Время и подошвы выщербили ступени, в трещинах пробивалась трава — но лестница не спешила поддаваться. Таким же монументально грозным был некогда путь Лергира под тяжелой рукой Ликона к победе. Время лишь легко коснулось, чуть сгладило воспоминания людей.

И, как вестники смерти, как монументальные стражи кровавых событий, стояли у ступеней белокаменные статуи воинов. Суровы были их недвижные лица; руки придерживали белые рапиры в белых ножнах; длинные плащи спускались до земли. Еще мгновение — и оживут воины, повернутся к тааритам и выхватят клинки, взывая к Всевышнему и короне великого Лергира.

А в правой руке изваяния держали огромные резные молнии: острые их пики вздымались над крылатыми шлемами. Тон вздрогнул, понимая. Это были Молниеносные — алмазный клинок Лергира, верные и неподкупные, покорные только королю. Лучшие паладины, прошедшие испытание кровью и Даром, доказавшие верность и доблесть, становились Молниеносными. Именно они в далекий день битвы при Зенире стояли у Волчьего холма, защищая жизнь монарха.

Именно на них — гласит летопись, — на пятьдесят отборных воинов налетела конная тысяча Имбарии, преследовавшая беглецов. И имбарцы увидели короля, багроволицего и яростного, на вершине Волчьего холма, и ударили врукопашную, надеясь обезглавить проклятый Лергир. Ликон повелительно махнул рукой: имбарцы должны быть принесены в жертву во имя будущих побед. Была схватка: пятьдесят против тысячи. Молниеносные выстояли, потеряв всего троих — их изваяния на вершине, у оконечности лестницы. Они охраняют место великой битвы и великого поражения, как напоминание. Лергир вернулся в своем блеске, и один только липкий страх, ползущий по степи перед армией, был губителен.

Послушник наступил на серый камень лестницы. Было отчего-то страшно. Даже не страшно, а просто тревожно, будто не стоит ему, Тону, идти на холм. Но Орон уверенно поднимался, Аш и Серен следовали за ним. Юноша не рискнул отстать.

И с каждым шагом становилось страшнее. Сначала Тон храбрился, хотел даже рассказать Аштаар историю о походе Ликона. Юноша открывал рот, вдыхал и молчал, робея в тени белых скульптур. Было все тяжелее, все ужаснее; юноше казалось, что он упадет, заснет и сам окаменеет: маленький послушник, скорчившийся у ног суровых исполинов. Серебряные лунные лучи скользили по резным ликам, казалось: воины следят за пришлецами и хмурят брови, и говорят друг с другом — или это ветер свистит, развевая плащи тааритов?

Скульптуры были особенно страшными — не потому, что изображали воинов, а как-то внутренне, странно страшными. Статуи дышали в спину тяжелым дыханием; но стоило оглянуться — страх неведомым образом перетекал за плечо.

И они провожали Тона взглядами, нависали над ним, и длинные тени скользили по камням. Молнии, молнии, белые молнии Всевышнего, разящие и беспощадные, устремлялись в чудовищную, безумную пустоту. Хотелось упасть и сжаться, не видеть теней, не видеть статуй и не слышать их гневного шепота, остаться умирать на холодных камнях, помнящих тяжелую поступь Ликона, помнящих реки пролитой крови и мириады белесых искр Дара на клинках Молниеносных. Лишь бы не слышать, не чувствовать, лишь бы перестали! Сжаться, корчиться, чтобы никто — никто! — его не видел.

Эхо собственного голоса раздалось в ушах послушника. Он понял: он надрывно кричит, уже несколько минут, может быть — но никто не обращает внимания. Оронтаар как подгоняемый громадными шагами шел наверх — и Тон побежал за ним, задевая носками башмаков ступени. Страх остаться одному оказался много сильнее страха перед тааритом.

Вершина, скульптуры троих павших. Молнии и обнаженные рапиры, скрестив, подымают они над головой: да здравствует! да живет вечно Ликон Второй Лергирский, Жестокий, монарх и воитель, которому в смерти, как в жизни, остаемся верны. Тон споткнулся. Ни за что на свете он не прошел бы под скрещенными клинками, нет, нет. Он останется, он прижмется к земле и будет смотреть, и его заберут, обязательно заберут, унесут отсюда, и он перестанет бояться; хотя как это, как? Он забыл, забыл и это...

* * *

Аштаар не знала, зачем они поднимаются на холм. Предметы расплывались перед глазами. Колени подгибались. Что-то постоянно шептало и нагоняло тревогу. Потом истошно завопил Тоннентаар — девушка полдороги вела его под руку, успокаивала, шептала какую-то ерунду. Он не слышал — а потом вырвался и как ошпаренный побежал наверх, за Ороном.

И что с Ороном? Он не безумен — ведь так? — но что-то действует и на него. Маг идет, поминает сквозь зубы хвост Хизантаара, спотыкается и все-таки идет. Аштаар пробовала окликнуть — Орон сначала не отозвался, потом повернулся. Девушка пожалела, что звала. Дикая неестественная усмешка; нечто звериное в глазах. "Что?!" — почти пролаял он. Аштаар не ответила, и Орон свирепо зашагал к вершине. Когда-то — давно, внизу, в степи, вечность назад — когда-то Орон шутил...

Серен запахнулся в плащ и бормотал, глядя под ноги, будто спорил с самим собой. Аштаар попыталась взять его под руку. Маг отдернулся — но в следующий миг почти по-доброму посмотрел на Аштаар. Почти ободряюще улыбнулся.

— Не надо, Аш, — сказал Серен, в первый раз за поход называя ее коротким именем. — Нет-нет, я... не верьте мне, — странно добавил он.

Девушка не удивлялась. Она почти благодарно кивнула, сделала еще несколько шагов — вершина, конец каменной лестницы. У трех изваяний ничком упал Тоннентаар — он дергался как в припадке, впивался пальцами в землю. Аштаар нашла силы опуститься рядом на колени, положить на плечо юноши руку — тот вздрагивал и бормотал. "Совсем мальчишка", — промелькнула мысль.

— Я дошел! — гаркнул Оронтаар и залился надрывным смехом. — Добрался!

Аштаар подняла глаза. На вершине, над степью, замерев на высоте и устремив вдаль свирепый взор, стоял он — лергирский король, поставивший ногу на камень. Обсидиановое изваяние, мрачная фигура среди мраморных лергирских воинов.

Яростный рывок был запечатлен в статуе. Изваянный источал силу и власть и рвался, будто надеясь взлететь над непокорным городом. Спутанные волосы короля выбивались из-под короны. Он не был тихим, послушным правителем, что слушает льстецов и тратит время на пирах и танцах. Нет, скульптор изобразил воина, только что осадившего коня и взбежавшего на холм. Левая рука замерла на рукояти меча — правой король указывал в темную даль, где простирался Зенир.

И Оронтаар стоял у изваяния, вздрагивая, и бормотал. "На камне надпись", — поняла Аштаар.

— Зенир, Зенир, обитель стонов, — читает маг, — осиротевший в день Ликонов, когда твой Мутт трусливый, жалкий бежал как пес, гонимый палкой, паршивый и на падаль падкий, когда его стальной перчаткой Ликон Лергирский придавил. В тот день, могуч и полон сил... Ликон! — не дочитал Оронтаар. — Завоеватель!

— Оронтаар, прекратите! Покинем холм, — Серен здесь, по-прежнему дрожащий, запахнувший плащ.

— Здесь место силы, — не поворачиваясь, отвечает Орон. — Чувствуешь? Чувствуешь?!

Маг говорит скорее со статуей Ликона, чем с Серентааром; на руках собираются искры: алые на левой, белесый Дар на правой.

— Всему приходит конец, — произносит Оронтаар. — И тебе тоже.

И маг ударяет по голове изваяния ребром правой ладони и горячим ветром сбрасывает обсидиан с холма. Черное пятно исчезает в ночи. "Ликон! Ты убил тысячи; Оронтаар убил тебя!"