Свиток первый. Общий файл.

"Очень хорошо", — почти пропела про себя Гэммэй, — "очень хорошо".

Принцесса второго ранга милостиво улыбнулась офицеру. Едва сдержав оскал настороженного зверя.

"Дитя Рисового Поля... Тянь Чжи... Или Небесный Ребенок, если записать звучание другими иероглифами. Тот, кто придумал тебе это имя, умел смеяться, зло... Похоже, отец подарил тебе только личное имя, вложив в него всю родительскую любовь... и удивительное благородство. Юань Мин или Гэммэй по-нихонски — Источник Светлой Радости".

Цюань-Чжун невольно покачал головой, вспомнив немногие встречи с принцем. "Дочь великого отца... Которой долго мстили за величие родителя... И возлюбленная талантливого военачальника. А ведь тот угрожал мне, говоря о выжившем цензоре. Рискнул, как рискнул перед тем, провозгласив меня правителем..."

То, что командующий дворцовой гвардией раскрыл свои интересы и привязанность, сейчас скорее радовало, чем огорчало — играть в слепую с таким игроком было смертельно опасно.

"Что ж, брак с ближайшей родственницей прежнего Императора — сам по себе достойная цель. А в данном случае и возможность сесть на трон... Но не сейчас, когда опереться он сможет только на военную силу. Военная администрация с государством не справится. А поддержки "шелковых шапок" и аристократии без меня... или другого принца, он не получит. И он прекрасно понимает — тронный зал очень скоро станет для него склепом..."

Этим, как и многим другим, предстояло озаботиться потом. А сейчас Цюань-Чжун медленно взмахнул руками, расправляя полотнища рукавов, и замер в ожидании. В листве рядом с беседкой запела синица.

И снова знакомые места. С каждым поворотом, с каждым коридором, с каждой дверью она подходила ближе... За очередными створками дверей вдруг не оказалось гвардейцев. Здесь стояли люди в другой одежде. Не менее опасные. Покои, столь недавно служившие ей тюрьмой, ныне стали резиденцией правителя?

Обмен кивками и эскорт сменился. Хотя обе служанки, сопровождавшие ее с самого начала, так и держались в двух шагах за спиной. "Интересно, а они откуда?"

И опять стремительное, но чинное движение. Лишь полутемные коридоры стали короче. И в шорох одежды не вплетались скрип кожи и позвякивание металла. "Скоро. Скоро. Скоро..."

Нежеланное напряжение росло. И чем больше Гэммэй давила его, тем сильнее колотилось оно в ребра вместе с обезумевшим сердцем.

Солнечный свет полыхнул через фигурную решетку последних дверей. Ослепил на миг. И девушка остановилась. Как раз чтобы две тени распахнули перед ней створки, открыв путь в маленький садик, недавно прятавший ее от горькой реальности...

Это было подло! Отобрать последнюю крошку у того, кто считал себя нищим!

Ослабевшие колени едва не подогнулись, но княжна устояла, удержавшись от падения непонятно какой силой. И в измученную душу ворвалась ярость, срывая, словно одежды, последние остатки... "Чего? Меня? Да! Негде больше прятаться! И нечего больше прятать! Жизнь? Даже она не принадлежит мне! Ибо мне просто не дадут умереть по моей воле!.. Значит ничего... Только я".

Гэммэй схватила себя за трясущиеся плечи — смех рвался из груди. "Я это Я! И все остальное, если Я этого захочу!"

Она шагнула через порог, гордо подняв голову.

Синица замолкла, и почти сразу Цюань-Чжун услышал шаги. Ровный, решительный стук подошв о камень дорожки. Так не ходят сломленные испуганные люди.

"Очень хорошо".

Девушка вышла из-за куста и оказалась перед ступенями, ведущими на помост павильона. Замерла. Он поймал движение ее глаз, оценивающее открывшуюся сцену и единственного пока актера... А потом взгляды встретились. Уверенная тяжесть власти и отчаянная, вызывающая гордость. И не важно было, кто смотрел сверху. Он первым опустил веки. Словно кивнул прощая. Как милостивый родитель.

— Рад видеть вас в добром здравии, дорогая племянница... — и добавил после недолгой, раздумчивой паузы, — вам будет удобнее, если вы подниметесь в беседку...

Он не зря выбрал это место. Квадратная платформа под шестискатной крышей на четырех столбах символизировала Землю под Небом. Небольшое пространство — восемь на восемь шагов — позволяло надеяться на откровенность. Но, главное, кусты так плотно обступили беседку, что перед крутыми ступенями негде было церемонно кланяться, а, значит, невозможно было и нарочитого отказаться от поклона Не опуститься же на колени в самой беседке перед сидящим на коленях человеком было бы грубо... "А грубость ты себе не позволишь, особенно, когда единственное что у тебя осталось — твое достоинство".

Девушка решительно поднялась по ступеням и грациозно села на подушку напротив. Взглянула на массивную игральную доску между ними и опять подняла глаза.

— Не удивляйтесь... — он улыбнулся, стараясь смягчить привычную резкость речи, — Ваш спешный переезд во дворец имеет веские основания. Как и наш сегодняшний разговор. Однако, позвольте просить вас о любезности сыграть со мной в го, — он употребил нихонское название игры. Уловил недоверчивое движение век и уточнил. — Считайте, что от этого зависит судьба дорогого вам человека.

Зрачки девушки дрогнули, сузились и тут же расширились, углубились. "Угадал".

— Почту за честь, — с достоинством кивнула княжна. — И... буду иметь в виду.

Признание

"Собака послушна тому, кто ее кормит, а не дает еду..."

"Почему вспомнились эти слова, сказанные давно, в другом месте и на другом языке? Просто вспомнились. Отчего не вспомнить, когда руки заняты делом, а мысли предоставлены сами себе?

Мыслей много. Например, о том, что власть это не только возможность. Это еще и связь, благодаря которой что-то возможно. А связь всегда подобна натянутой веревке между двумя, тем, кто тянет и... тем, кто тянет с другой стороны. Натянешь слишком сильно, и лопнет, ударит оборванными концами тянущих. А расслабь веревку, отпусти повод, и не будет власти. Вот и остается тянуть. Надеясь, что властвуешь именно ты, а не тот, кто на другом конце веревки... Потому, и Бань и не дает передыху своим работникам, измышляет занятия..."

— Готово! — Лян разогнулся, чувствуя гул в спине и плечах. Не усталость, нет — напоминание — тело за несколько лет успело забыть многое...

— Готово! — повторил он громче. Для старого повара.

Обернуться не решился — сзади дышала и шуршала одеждой служанки та, ради кого он сейчас жил... "Кто из нас тянет? Оба. Боясь отпустить и перетянуть".

— Он с угольщиком разговаривает, — тихо промолвила девушка. Лян растерялся на миг, не зная, что сделать или сказать дальше. Вздохнул, сдерживая дыхание. И принялся счищать с рук подсыхающую глину, стряхивая комочки в корыто с замесом...

"Что мне делать, госпожа? Что мне делать? И что говорить? Ты молча ждешь, и я слышу это ожидание в твоем дыхании у себя за спиной... Что мне сказать?"

Он вздохнул, обернулся. И сразу обжегся солнцем на голых коленях, укололся о пятнышко глины на загорелой щеке, напоролся на взгляд несчастных, ждущих карих глаз, переполненных слезами. Лицу стало жарко.

— Вы... Я... — губы девочки жалко скривились.

— Гос... — он перехватил слово на полпути, — Хай... Томоэ...

"Что сказать?! Что сделать?! Что ей сейчас нужно?! Небо, я не знаю!"

— Я вам неприятна? — слеза звездочкой пробежала по ее щеке. Девушка смахнула ее тыльной стороной руки, еще больше размазав глину. — Вы молчите все время, и... даже не смотрите на меня.

"Что мне делать?!"

Она уже размазывала слезы обеими руками. Всхлипывая. Вздрагивая узкими плечами.

Бань оглянулся на них от калитки. Из кухни показалась вымазанная в саже мордочка Микако. В окне второго этажа засветилось белым чье-то лицо.

Но Лян не видел их. Только еще один кусочек ее горя, новый, рожденный его собственным бездействием, его страхом, его...

...

Один раз Лян уже обнимал ее. Наверное, потому ошеломление от собственной дерзости оказалось не таким сильным — он смог сознать: "Ей стыдно. А еще ей нужно мое тепло. Внимание. Признание. Прикосновение..."

Эхо ее сердца колотилось в его висках. Щека горела прижатая к ее лбу. Губы торопливо шептали:

— Мне хорошо, Томоэ... Мне хорошо с тобой... Я рядом...

Руки ее протиснулись под его руками. Всхлипы стали тише.

— Просто... мне страшно обнимать тебя...

Он вытер ее лицо рукавом (на руках так и осталась глина). Осторожно. Ласково...

— Ты так красиво работал, — всхлипнула она успокаиваясь. — Страшно?

— Да... Не важно во что ты одета... Ты принцесса в любом платье...

Томоэ вздрогнула. Пальцы ее сжали ткань куртки на спине.

— Я всего лишь... — заторопился он...

Девушка напряглась в его руках.

— Я не хочу быть принцессой...

Игра

Жук опасливо шевельнул усами на границе света и тени. Замер, словно в нерешительности. И медленно, прижимаясь к коре, почти сливаясь с ней коричневой спиной, пополз вперед, туда, куда звала его, лишь ему известная нужда.

Солнце предательски заиграло бликами на панцире, и большелобая синица, тут же вспрыгнула-вспорхнула на ветку, качнула ее и прозвенела радостно:

— Ин-чи-ин-чи!

Жук, ощутив движение, опять замер, вжался в кору, едва шевеля усами. Но скоро забыл об опасности и опять осторожно двинулся вперед.

— Ин-чи-ин-чи! Ци-ци-ци-пи!

Синица сорвалась с места серым стремительным комочком, оставив опустевшую ветку слушать шепот листьев, взбудораженных кончиной жука. Никого больше эта маленькая трагедия не взволновала. Ни синицу, спешившую к птенцам, ни, тем более, людей в тени беседки, занятых своими трагедиями...

Мужчина выставил камень на лак доски. Мягко. Не торопливо. Уверенно. И так же неторопливо убрал руку, оставляя доску девушке...

Гэммэй закрыла глаза, изгоняя ощущения, мешающие сосредоточиться. Предложение игры значило очень много. Слишком много — больше, чем все отложенные дела очень занятого человека, сидящего перед ней. Для нее же... Пьянящая радость освобождения схлынула, но не исчезла окончательно, осталась в глубине вдоха, в не начатых еще движениях и не сказанных словах: "Я это я... Я хочу создавать свой мир". Она открыла глаза, и опять взглянула на доску: "Начиная отсюда". И привычным движением зачерпнула белый кругляш из чаши.

Цюань-Чжун удержал палец на гладкой черной спине камня, всего миг. "Ход первый..." — привычно отметил про себя. И убрав руку, выпрямился, взглянул на девушку по другую сторону доски.

"Брови напряжены — над переносицей обозначилась складка. Губы сжаты. Точеное лицо, сейчас обрело завершенность... клинка... нет, не всякого клинка — изогнутого восточного меча — излюбленного оружия кавалерии за сокрушительность единственного удара..."

Он заметил, как она ушла в себя, и усмехнулся довольно: "Что ж — в игре проявится не мимолетное настроение, не страх, а сердце... И ум. Который нужен мне так же, как и ее ранг принцессы".

Княжна открыла глаза. Взглянула без вызова и кокетства. Прямо. Опустила руку в чашу с камнями и почти тут же изящно протянула руку над доской.

"Итак, что выберет? Глухую оборону? Атаку моего камня из угла? Или зеркальную атаку в другом углу?.."

Изящная кисть медленно опустилась на центр доски — камень, прижатый средним пальцем, показалось, полыхнул белым. И Цюань-Чжуну захотелось улыбнуться...

Гэммэй выпрямилась, выдохнула медленно и бесшумно, боясь, что соперник услышит грохот ее сердца — всего миг назад все казалось правильным, но сейчас... решиться на этот ход представилось безумием. "Я боюсь... Значит, надеюсь? Да". Ткань прилипла к намокшей спине. "Надеюсь на что? И боюсь чего? Изменить свою жизнь... И проиграть гению?" Губы невольно скривились от едкого сарказма, старого, испытанного средства от страха. Девушка больно сглотнула обильную слюну. И подняла взгляд от доски, на своего противника, задумавшегося над ответным ходом.

"Гений? Да. Дворцовые экзамены принимает сам император, и, потому, обойти испытания невозможно. Кандидат должен не только помнить наизусть канонические тексты и анализировать их с учетом комментариев, извлекая слои смыслов. Он должен уметь применять их к жизни, к людям, сплетая цепочки судеб... Что же тогда может лучший?"

Она опять посмотрела на белый камень в центре доски. Беззащитный, одинокий. Вставший на пути развития черных. И потому вызывающе дерзкий.

"Он знает, что мне поможет выиграть только чудо. Которого не будет. И знает, что я знаю это... Поэтому я буду играть на выигрыш..."

Сердце опять забилось ровно.

"В вей-ци играют правители и бессмертные, в сян-ци — герои и генералы, простые смертные — во все остальное". Эта поговорка, услышанная еще в детстве, запомнилась на всю жизнь. "И подвигла научиться играть в эту игру", — усмехнулся про себя Цюань-Чжун. Он уже решил, как будет ходить. Но не торопился. Думал. И любовался белым камнем в центре доски.

"Ход на грани безумства и мудрости — только очень хороший игрок способен реализовать его преимущество, создав опору там, где опереться не на что... Только отчаянный — осмелится... А истинно благородный скажет этим: вот мое дэ!"

Он вдруг заметил — ладони лежащие на коленях вспотели.

"Что ж, я услышал. И рад этому. Буду играть жестче, зная, что твои благородство и ум являются только, когда нужна отчаянная смелость"...

Длинные сухощавые пальцы с отчетливым стуком утвердили черный камень в противоположном от первого хода углу. Опять в атакующей позиции...

Нищий

Харчевня Дядюшки Ма — большой навес из сшитых между собой неокрашенных полотен грубой хлопковой ткани, три длинные и широкие скамьи, разделенные двумя длинными столами, да кухня, извергающая под навес едкий дым, запах снеди и слугу со служанкой. И никакой доски с названием, вроде тех, что висят рядом с входом в достойные заведения — хозяин скромен, понимает, что предприятие его даже харчевней называть стыдно, если не учитывать одно обстоятельство. А именно — здесь каждый день собирается нищая братия квартала. Наполнить желудки, потратив добытые деньги, пошуметь, решая насущные вопросы. А то и просто переждать полуденную жару, пришедшую с началом лета...

Вот и сейчас, заморив голод, вечный свой спутник, два десятка оборванцев (сегодня тут собрались далеко не все) не торопятся освобождать лавки и столы. Лениво гудят тихими разговорами, да постукивают костями, играя в чет-нечет.

— Эй! Кто из вас Плешивый Ду?!

Разговоры? Разве кто-то говорил здесь только что? Кажется, здесь всегда было тихо. Оттого чавканье старого нищего кажется еще громче. Старик неторопливо жует лапшу, обильно приправленную соусом и мясом. Глотает. И так же не торопливо берет щепотью очередную порцию.

— Эй! Почтенный! — в молодом голосе, однако, никакого почтения. — Это ты будешь Плешивый Ду?

Старик, наконец, поднимает взгляд на грубияна. Оценивает. Как человек, потративший последние деньги на рынке, смотрит на ненужную безделушку...

"Крепкий. Наверняка быстрый. Сухие, жилистые запястья и сильные кисти. Поношенная одежда, в которой может ходить половина бездельников Города. Не броская. Обычная. Лицо загорелое, круглое. Обычное. Глаза. Не убийца. Здесь и сейчас. Зато, подраться готов".