Война - дело молодых

"Кавказскую пленницу" помнишь? "Отсюда у меня два пути: или я веду ее в ЗАГС, или она ведет меня к прокурору... Не надо? Что не надо, сам не хочу..."

Ладно, расколюсь — мои-то ведь так ничего и не знают про мою беременность. Потом, когда всё закончится, тогда и сообщу. А сейчас... они же примчатся сюда, не приведи Аллах... или сойдут с ума, требуя, чтобы я возвращалась.

* * *

Пункт междугородних переговоров на почтамте она давно уже знала, как свои пять пальцев — от допотопных телефонов на обшарпанных стойках до скрипучей двери на пружине, подло норовящей поддать под зад каждому посетителю. Пацаны, терпеливо ждавшие её на крыльце, поднялись, а она привычно прищурилась на солнце — конец октября, теплынь такая, а дома-то ведь уже снег шёл, мама только что сказала...

Дверь позади неё хлопнула, и кто-то приглушенно ругнулся.

— Девушка, можно вас на минутку?

Конечно же, два офицера в камуфляже, которые всё пялились на неё ещё там, в переговорном зале. Сердце нехорошо ёкнуло, особенно когда она глянула на закаменевших враз Гелани и Бека.

— Ты же ведь наша, русская? — морщась, проговорил тот из офицеров, что постарше, сдвигая на затылок крапчатый берет и вытирая вспотевший лоб. Загорелое простое лицо его было странно обиженным и участливым одновременно. — Что ты делаешь здесь? Тебе, может, помочь надо?

Она покачала головой, поправляя прядку, выбившуюся из-под косынки:

— Спасибо, у меня всё хорошо.

— Так ты сама, что ли, сюда?.. С ума сошла?

— Только вот лекцию мне не надо читать. Пожалуйста... — она вцепилась Беку в локоть, с тоской оглядывая пятачок перед почтамтом. — Я прекрасно знаю всё, что вы мне скажете. До свидания!

— Да слышал я, слышал, чего ты матери втирала! А они... эти... они тут никого не жалеют, а уж баб! Даже своих! — Он сморщился ещё больше. — Сделал тебе пузо, затащит в горы, так и будешь всю жизнь ему за овцами ходить, а он ещё и прибьёт тебя, дуру, выгонит, и другую возьмёт! А детей себе оставит! Это ж зверюги, ты что, ещё не поняла?

Бек скрипнул зубами.

— Бросит?! Другую возьмёт? — вдруг выдохнула она, чувствуя, как сосёт под ложечкой. — Как же! Ждите!

Офицер вытаращил глаза:

— Че-го?

— Пусть попробует только, понятно?! — Она сдёрнула с головы косынку. — Забыли вы, мужики, что такое русская баба, понятно?!

Тот выставил перед собой ладонь:

— Да чего ты, чего?.. Вот ненормальная.... бешеная...

Бек вдруг дёрнул её за руку и заорал:

— Аффтар жжот! Первый нах!

Она опустилась прямо на грязный цемент ступеньки, уткнув лицо в колени, и пацаны, свалившись рядом, зашлись от хохота.

Офицеры, оглядываясь, заспешили к стоящему внизу "газику".

— Вот что крест животворящий делает... — пробормотала она, и Бек застонал:

— Да уймись же ты, Бешеная!

Гелани вдруг поднял встрёпанную голову:

— Лиска, а он ведь прав...

— Кто?.. Что? — не поняла она, и вдруг задохнулась: — Не смей!

Тот молча отвернулся, скривившись.

— Зря ты это, сан ваша, — буркнул Бек.

Она с трудом распрямилась, тронула Гелани за плечо:

— Глупый ты ещё, братик. Пошли...

— Мы всё равно с тобой туда, в село в это, поедем, — сказал тот, подымая упрямый взгляд. — И не спорь.

— Нет, не поедете, — отозвалась она спокойно. — Там будет только моя жизнь, вежарий. Только моя...

* * *

22.09.04

Представляю, как ты удивишься, получив бумажное письмо. Забыла небось, как они и выглядят, да?

Вот, я тоже только здесь, в селе, вспомнила, что почтовый ящик — бывает ещё и синенький, и может даже висеть на стене...

Да, дорогая, я уже неделю, как приехала сюда, живу с матерью и сестрой Ахмада.

Матери его под пятьдесят, но выглядит она гораздо старше. Он долго разговаривал с ней перед отъездом — и я даже знаю, о чём...

Я называю её Нана (мама), но мы с ней всё равно сторонимся друг друга. Зато с его младшей сестрёнкой мы сдружились практически мгновенно. Она такая же Трындычиха, как я, — ты ж знаешь, если Трындычиха затрындычит, то Трындычиху никто не перетрындычит... Её зовут Зара, и она в свои двадцать с небольшим уже два года как вдова. Я её прозвала Зайкой, мы теперь везде ходим вместе.

Хотя ходить мне стало ох, и тяжело. Сама себе я напоминаю то ли "Титаник", то ли броненосец "Потёмкин" — по величине и неповоротливости...

* * *

— Бабье лето, бабье лето, желтой листвы костерок, дай мне в бою ненамокшего кремня, пла-авный ружейный курок... — пробормотала она, восхищённо оглядываясь — с уступа, на котором они стояли, маленькое село, где осенняя листва полыхала пожаром, было, как на ладони.

Зара фыркнула:

— Ну ты, как всегда... Это что, песня или стих?.. А давай дальше!

— Наместник низложен, лихие гвардейцы, надев парики и чулки, под видом служанок пытаются скрыться, что ж, можно теперь отдохнуть... Зайка, ну чего ты?

Она, конечно, знала, над чем так безудержно, зло и звонко расхохоталась вдруг Зара.

— Ты помнишь, товарищ, окопы копали, лекарственный запах, горелую копоть, как лезли на стены, как рвы крепостные телами друзей до краев заполняли...

Оборвав смех, Зара невидяще глядела вниз, туда, где среди камней билась на каменистом дне крохотная речушка.

— Из темных темниц, что за стенками были, устроим для всех подземельные парки, чтоб дети в присутствии взрослых глазели на крепкость камней и на качество сварки... Бабье лето, бабье лето, желтой листвы костерок, дай мне в бою ненамокшего кремня, плавный ружейный курок...

— Я хорошо стреляю! А ты? — Сверкнув глазами, Зара обернулась к ней так стремительно, что тугая коса, выбившись из-под чёрного платка, упала ей на плечо.

...Два фонаря заливают тьму мёртвым белым светом.

Ребристая пистолетная рукоять.

"Дура, в меня стреляй!"...

— ...Чего ты, сан йиша? — Нахмурившись, Зара шагнула к ней.

— Я убиваю не выстрелом — тот, кто убивает выстрелом, забыл лицо своего отца, — выдохнула она. — Я убиваю сердцем... Ох, Зайка...

— Не ходи туда! — запоздало крикнула та ей вслед. — Подожди меня!

Но она не слушала, быстро спускаясь по тропинке вниз, к речке, — почему-то так важно было опустить руки в эту ледяную, конечно, воду.

Позади снова вскрикнула Зара — на этот раз испуганно.

Она повернула голову, но ничего не успела заметить — что-то накрыло ей голову, чья-то жёсткая рука сдавила шею — до алых кругов перед глазами, до беспощадной темноты.

* * *

— Мешок не снимай, спятил, что ли?! Проклянёт! Она ж ведьма!

— Да она не очухалась ещё...

Ругательство.

— Почём ты знаешь?

Голоса были ломкие, совсем мальчишеские.

— Эта... сестра его... не узнала нас?

— Не успела...

— Ты её не прибил, случаем?

— Что я, совсем?..

— Да Вачагаев и так нас прикончит...

— Пусть заплатит сначала... а потом пусть нас поищет... с деньгами-то...

Смех, враз оборвавшийся.

Трясло немилосердно.

Она невольно вскрикнула, чувствуя, что сползает... сползает... сползает куда-то вниз.

Ругательство.

И опять темнота.

* * *

Шаг, и второй, и третий, и четвёртый, и пятый...

От стены до стены щелястой сараюшки было как раз пять шагов, и овцы уже перестали всякий раз пятиться, когда она подходила к ним слишком близко. Только блеяли изредка, боязливо таращась, кроткие глаза блестели в полутьме. Тепло здесь было лишь благодаря овцам, благодаря их влажному дыханью. Даже от вида их косматой грязной шерсти, кажется, уже становилось теплее.

Так страшно ей ещё никогда не было.

Поддерживая обеими руками живот, она останавливалась всякий раз, когда тело скручивала схватка, и снова делала шаг. Второй. Третий. Четвёртый. Пятый.

Она пошевелила занемевшими опять пальцами. Подойдя поближе к овцам, попробовала было опуститься на кучу соломы и застыла, опершись на стену, настигнутая новой судорогой.

Рожать придётся здесь, среди овец.

Как Деве Марии.

Кое-как отдышавшись, она протянула руку к ближайшей овце — та шарахнулась и замемекала испуганно.

— Дурочка, да не бойся же... — пробормотала она охрипшим голосом и облизала спёкшиеся губы, в который раз подходя к каменному корыту с водой, из которого кое-как выудила соломинки, клочья шерсти и подозрительные катышки — ничего вкуснее ей пить никогда не доводилось.

Дверь заскрипела — и, не веря глазам, она разглядела невысокого коренастого парня лет семнадцати в камуфляжной куртке нараспашку и узнала его. Корявый, неровный шрам стягивал его правую щёку. Это он пару часов, — вечность, — назад разрезал колючую веревку на её онемевших, стянутых за спиной руках и последним исчез за дверью сараюшки, когда она торопливо сорвала с головы вонючий мешок.

Он молча оглядел её и, деловито присев у стены, пощёлкал зажигалкой над сложенным там в кучу хворостом.

— Ты зачем вернулся? — вызывающе спросила она дрогнувшим голосом. — ДIавала кхузар! Вали отсюда!

— Это моя кошара, — наконец угрюмо откликнулся тот. — И это я придумал тебя украсть.

Задохнувшись, она выпалила весь свой ненормативный словарный запас с несказанным наслаждением.

Он ничего не ответил, только вскинул упрямый угольный взгляд, и тут её снова скрутило.

— Да убирайся же ты к... к чёрту! — взмолилась она, отдышавшись.

— Я снаружи буду, — пробурчал тот, вставая. — Ты это... — он запнулся, — если что, это мои овцы...

— Я их что, красть собираюсь?!

— Они у меня сто раз котились, и ничего... ты ничем не хуже... ну чего ты вытаращилась? Чего ржёшь?

Она только замахала руками и еле выдавила:

— Ов... овцы не ржу-ут... ржут ко-они... ох... ох, да иди же ты...

Снова скрипнула дверь сараюшки.

— Погоди... — выдохнула она. — Тебя как зовут?

Помедлив, тот нехотя отозвался, глянув на неё через плечо:

— Иса.

А потом боль навалилась так, что стало не вздохнуть. Она грызла губы и пальцы, чтобы не кричать, помня о пацане за дверью. Он сам окликнул её:

— Эй! Идут... сюда...

И первой в дверь, задыхаясь, влетела Зара.

* * *

25.10.04

Вот и всё, сан хьомениг (моя дорогая). Я родила детей. Двоих. Мальчика и девочку. И я хочу, чтобы их назвали Иса и Зара. И я всё время хватаю то его, то её, а они спят, они просто спят. Бедные наши дети, им досталась сумасшедшая мамашка...

Но это ты и без меня знаешь.

А я теперь знаю, что такое быть матерью.

Это такая боль и такое счастье...

Фельдшерица в больничке накачала меня какими-то лекарствами, но они абсолютно не действуют... хотя, наверно, это из-за них я несу всякую чушь...

Завтра приедет Ахмад и останется наконец со мной. С нами.

Завтра приедет Бек, и я отдам ему это письмо, чтобы он его отправил.

И теперь мне долго, очень долго будет не до писем...

* * *

— Хнычет... Проснулся...

— Я сам подойду...

— Неси его сюда... Есть захотел...

— Как ты их отличаешь... по голосу-то?

— Что ты, да они же совсем разные! Ты чего улыбаешься?

— Я с Исой поговорил... В лесу он, значит, тебя нашёл, да?

— Угу. Почти что. Сан диканиг, он меня спас...

— Если б не это, я б ему голову оторвал! Зарка рвёт и мечет...

— Это она умеет... Ахмад...

— Ну что ты?

— Ты не уедешь больше никуда? Ты нас не оставишь? Я боюсь...

— Конечно, нет... Ишт ма алахь (не говори так, пожалуйста). Вы для меня — всё. Ты спи, спи, сан са... я его сам унесу... надо будет, встану... чего ты?

— Песчаный карьер? Я! Стройка? Я! Мясокомбинат? Я!.. Да тихо ты... ну что ты хохочешь... разбудишь ведь опять...

* * *

В кроватке закряхтели и недовольно завозились. Она повернула голову — постель рядом с нею была пуста.

Сердце вдруг нехорошо ёкнуло.

Осторожно поднявшись, она подошла к кроватке, сунула руку под одеяло, — так и есть. Готово. Оба сразу.

— Сперва мы хорошо кушаем... а потом... опять хорошо кушаем... — нежно бормотала она себе под нос, быстро меняя пелёнки, перекладывая малышей и прислушиваясь, прислушиваясь до звона в ушах. — Спи, младенец мой прекрасный, баюшки-баю... тихо смотрит месяц ясный в колыбель твою... Шаланды, полные кефали, в Одессу Костя приводил... и все биндюжники вставали, когда в пивную он входил... Тучи над городом встали, в воздухе пахнет грозой... Ох, Самара-городок, беспокойная я... беспокойная я, успокой ты меня.... Тс-с...

Она постояла над кроваткой, слыша только сонное причмокивание. Не обуваясь, накинула поверх ночнушки тёплый халат, сверху — шаль, связанную матерью Ахмада, и вышла бесшумно — только чуть скрипнули половицы.

В доме Ахмада не было. Значит, в летней кухне.

Она сунула босые ноги в чьи-то растоптанные резиновые ботики, стоявшие на крыльце. Воздух обжёг лицо почти зимним холодом.

Что-то твёрдое ткнулось сзади ей в ногу, и она подскочила. Здоровенный лохматый пёс, неспроста прозванный Чоборзом (медведь), мерно размахивал пушистым хвостом, улыбаясь ей во всю свою клыкастую пасть.

От сердца чуть отлегло — в кухне с Ахмадом был кто-то, известный собаке.

Поёживаясь, она поспешила туда, по пятам сопровождаемая псом. И застыла на заиндевевшем приступке, вслушиваясь в приглушённые голоса.

Отпихнув Чоборза в сторону, она решительно распахнула дверь.

Защёлкали предохранители, и в первый миг она не видела ничего, кроме направленных в лицо автоматов. Потом незнакомый ей человек в зимней куртке и натянутой на самые брови чёрной лыжной шапочке резко повернулся к Ахмаду:

— Убери её!

— Щаз, ага! Бегу и тапочки теряю! — процедила она сквозь зубы, скидывая шаль — до того вдруг стало жарко.

— Уходи, — глухо сказал Ахмад.

Она яростно затрясла головой.

Второй незнакомец, совсем ещё мальчишка, глумливо ухмыльнулся, тоже оборачиваясь к Ахмаду:

— Получается, что она над тобой верховодит?

— Не твоё дело, — хрипло ответил тот, прищурившись. — Заткнись, пока зубы целы. А ты, Лиска, иди отсюда.

Она опять отчаянно мотнула головой:

— Если я уйду... тогда ты... с ними...

— Нет, — тяжело сказал Ахмад. — Я своё отвоевал. Это все знают.

— Мужчина не тот, кто умеет воевать, а тот, кто знает, где его враг, — тихо и непонятно отозвался старший из непрошеных гостей. — Ты что, не знаешь, где твои враги? Они никуда не делись. И их не становится меньше. А сколько нас, тех, кто умеет воевать? К нам приходят вот такие, — он кивком указал на подростка, — дети. А такие бойцы, как ты, сидят в это время за бабьей юбкой!

— Я мужчина! — обиженно вспыхнул мальчишка. — Зачем ты так говоришь, Руслан!

Старший походя отвесил ему небрежную оплеуху:

— Придержи язык, дурень!

Тот, отлетев к стене, прикусил дрожащие губы и наконец притих, только глаза блеснули.

— И воюйте против них так, как они воюют против вас, но не преступайте. Аллах не любит преступающих, — спокойно проговорил Ахмад. — Так сказано в Коране. А как воюешь ты, Руслан?

Тот криво усмехнулся и понизил голос:

— Ты, конечно, можешь знать священный Коран наизусть. Ты был в священной Мекке. Ты, наверно, считаешь, что ты святой? Но ты — не Кунта-хаджи. Ты забыл обязанности мусульманина, Ахмад. Мы воюем не ради войны. Жизнь в Джихаде для нас лучше, чем в русском рабстве, под мунафиками. Ты женился на русской ведьме и думаешь, что это спасёт от мунафиков тебя и твою семью?