Записки неинтересного человека (часть 1)

Про моих детей

Самый незабываемый день

Я очень любил ездить в командировки со своими детьми — Таней и Славой, хотя никогда не брал их вместе. Я побывал с ними в Ереване и Каунасе, на Байкале и в Болгарии, в Ленинграде и Ташкенте, в Киеве и Риге...

Однажды, поехав в достаточно "прогулочную" командировку в Ереван, я захватил с собой Славу, которому исполнилось тогда лет 10. Лето в тот год отличалось умопомрачительной жарой. Делать Славе особо было нечего, а таскаться со мной по разным заведениям (ВЦ, Университет и т.п.) совсем не интересно тоска смертная. Вел он себя стоически, хотя и подвывал, что ему скучно. Правда в свободное время мы ходили по музеям, посетили дом-музей Мартироса Сарьяна, побывали в мастерской его ученика, фамилию которого я забыл, сходили в Матенадаран. Особенно интересно было Славе в Детской картинной галерее, где мы побывали раза три. Возможно, впечатление от этой галереи и подтолкнуло его на нелегкий путь художника.

В один из таких дней мы собрались вечером навестить моего старинного аспиранта и друга — Ашота Геворкяна. Еще с утра я пообещал Славе, что этот день он запомнит на всю жизнь. Как пообещал, так и забыл...

Вечер для меня прошел очень интересно: пришло много моих бывших аспирантов и просто друзей, мы и пели, и пили и в нарды играли...

Потом мои друзья пошли все большой гурьбой, человек десять, провожать нас со Славой в гостиницу. Был уже двенадцатый час.

Слава нагибает меня к себе и говорит:

— Ты обещал, что этот день я запомню на всю жизнь... А даже вчера было интереснее...

Проходили мы в это время мимо Ереванского Университета, перед которым под шатром темного южного неба чернело огромное зеркало застывшего на ночь фонтана размером с половину хорошего футбольного поля. Решение возникло моментально:

— Ребята, а почему бы нам сейчас не искупаться?!

— ...???

— Да у нас плавок нет... — Раздается какой-то робкий голос

— Зачем плавки?

И я начал стягивать с себя все, что на мне было. Славка понял меня тут же. Вскоре все мы белыми приведениями плясали по пояс в воде фонтана. На шум вышел сторож, стал грозиться милицией. Кто-то из моих армянских друзей сказал:

— Мы не хулиганим. Это просто приехал из Москвы наш учитель, профессор Университета, и он объясняет нам закон Архимеда.

Обошлось без милиции — хороший был сторож, да и авторитет Архимеда, возможно, сработал: ведь в бывшем Советском Союзе и сторож мог слышать где-то имя великого грека.

Теперь, если кто-то спрашивает Славу: "А какой у тебя был самый запоминающийся день в жизни?" — этот вопрос не вызывает у него затруднений с ответом...

Про себя

Чернобыль

Славе пришло время идти в армию: в ВУЗ не попал, брони никакой... А во всю полыхала война в "Гавнистане"... Я посоветовался со своим другом, Левой Горским — что делать? Лев был дока во всех житейских делах, он тут же нашелся: нужно Славу устроить в ракетные войска! Хуже не будет — коли дело дойдет до ракет, то и нам спасения не будет, а не дойдет — наша цель достигнута! Он же нашел и какое-то "верхнее" военное начальство, которое оформило вызов Славе в ракетные войска.

Повестка из Военкомата пришла за день до Славиного дня рождения в самом начале декабря, это был последний осенний призыв. В принципе это было незаконно, ему еще не было 18 лет — не хватало дня, но я боялся упустить возможность, отложив дело до весеннего призыва: кто знает, останется ли "благодетель" на своей должности через полгода?

Слава, конечно, ничего не знал. Да я и боялся ему что-либо говорить: тогда бы он ничего правильно не понял. Рассказал я ему обо всем только уже тогда, когда он приехал работать в Калифорнию, спустя лет 12. Стояли мы как-то на балконе, и он пожалел, что потерял в армии три года. Тут я ему сказал, что это я способствовал тому, что его "забрили" даже раньше срока, объяснил свои мотивы. Он обнял меня и сказал: "Что ж ты раньше молчал? А ведь все говорили, что, мол, счастливчик, попал не в пехоту, а в ракетные войска!" Но это было потом.

А тогда, в первый же год его армейской службы, получаю я от Славы известие, что он со сломанной ногой лежит в военном госпитале. Отбывал он свою воинскую повинность (слово-то какое правильное — "повинность"!) в Гомеле. Я быстренько собрался и поехал на субботу и воскресенье, чтобы не брать дней за свой счет.

Приезжаю рано утром в субботу, схожу с поезда и спрашиваю, как добраться до военного госпиталя. Мне говорят, что можно на автобусе, но в принципе и пешком всего минут 30, а автобус, не приведи господь, можно и час прождать! Я и пошел. Моросил теплый летний грибной дождичек, хотя было всего 26 апреля. Даже не дождик, а какая-то водяная пыльца. Было душно. Я закатал рукава своей ковбойки, раскрыл ворот аж до пупа и не спеша пошел. Когда пришел к госпиталю, дождь уже кончился, но я был весь как из парной: рубашка липла к телу, брючины джинсов обхватили своими мокрыми объятьями икры.

Зашел в проходную, мне вызвали Славу. Он пришел, и мы пошли с ним гулять в близлежащий парк. Там он рассказал мне свою трагикомическую историю...

На учениях они возили на специальных "катафалках" пэвэошные ракеты, которые оказались теми самыми "изделиями 400", в разработке которых я принимал участие, работая в ОКБ Лавочкина! "Катафалк" с ракетой везли шесть человек: два спереди, два в середине и два сзади.

Так вот, какие-то придурки из "дедов" подпилили одну из передних ручек. Везли ракету по кочкам с напряжением, вдруг в какой-то момент у шедшего впереди "салаги" ручка сломалась, он поскользнулся, упал, а на него стала падать пятитонная ракета... Остальные прикладывали все силы, чтобы удержать ракету, но смогли лишь слегка задержать ее соскальзывание с тележки. Правда, это помогло упавшему буквально на четвереньках выкарабкаться из-под ракеты и остаться целым. А вот Славе эта глыбища упала на ногу...

Но бывает-таки удача в жизни: ракета упала своим стабилизатором на рант сапога, и в результате Славе только зажало кирзовый сапог и сломало мизинец! Он шутил, что все получилось даже очень здорово: он имеет возможность отдохнуть в госпитале.

Мы хорошо провели с ним время в субботу и в воскресенье. Вечером я поехал домой в Москву.

В купе какая-то баба все тарахтела, что где-то взорвалась атомная станция и вся Белоруссия отравлена радиоактивными осадками. Я тогда еще подумал: "Вот молотят же эти бабы вечно какую-то чушь!" и был глубоко не прав.

Приехав в Москву, только через несколько дней, по-моему, уже в мае я услышал про Чернобыль. Но уже в самом конце апреля я начал кашлять. Кашель усиливался, накашливалась страшная головная боль. Я не мог спать, поскольку задыхался от кашля. Приходилось спать, сидя за кухонным столом, положив на него подушку. Так продолжалось до середины сентября.

В это время в Ташкенте проходила конференция по теории вероятностей. Я решил поехать туда и на всякий случай попрощаться с друзьями. Я очень боялся умереть от удушья — для меня это страшнее всего на свете. Как я писал в одном недописанном стихотворении: "Страшна не смерть, а умирание...".

В Ташкент я приехал, а там жарища под 35, сухо, безветренно. Прогрелся я, продышался и ... вернулся нормальным человеком! Я ворвался в дом, прилетев из Ташкента, с криками: "Таня! Таня! Я выздоровел!"

Но радость была преждевременна... Примерно через три-четыре дня у меня по коже пошли язвы... По блату устроили меня в кожный диспансер, где знакомый врач сказал мне, что у меня все симптомы лучевой болезни, но им, врачам, запрещено после Чернобыля ставить такой диагноз. Тогда я рассказал ему про мою поездку в Гомель и про прогулку под Чернобыльским радиоактивным облаком.

Нам обоим все стало понятно...

Болячки ничем не лечились: все время текла сукровица. На икрах и на руках были открытые кровавые пятна величиной с ладонь. Я ходил весь обклеенный бактерицидным пластырем, который менял по несколько раз на день. Продолжалось это почти три года...

В августе 1989 я прилетел в Вашингтон по приглашению Университета Джорджа Вашингтона на позицию Почетного приглашенного профессора. Пока мы искали подходящее жилье, нас приютила семья заведующего кафедры "Исследование операций".

Что-то произошло магическое: то ли овощи без пестицидов, то ли вода без хлорки, то ли чистый капиталистический воздух, но у меня все мои раны затянулись дней за десять! Мы с радостью выбросили почти полный чемодан пластырей (запас на год), которые привезли из Москвы.

Но и это еще не полная картина. С тех пор у меня появилась весьма странная для русского человека болезнь — аллергия на холод. Достаточно мне таблетки запить холодной водой, поесть мороженого (хотя бы предварительно и разогретого в микроволновке!), подышать холодным воздухом — я начинаю кашлять сухим собачьим лаем. Более того, я обнаружил даже, что мой организм реагирует не только на холод, как на таковой — он реагирует на календарное зимнее время! Даже в Сан-Диего, где "Крещенские морозы" достигают днем наинизшей температуры +12С0 — я начинаю покашливать.

Вот такие последствия от "Чернобля", бля!

О том, как убивают в неотложке

После двух операций на сердце я привык шутить: "Умру я не от этого!", имея в виду, что сердце у меня — "железное", а коронарные сосуды — прямиком доставлены из моей правой ноги.

Но, как известно, самонадеянность почти всегда вещь наказуемая...

После этих двух операций я "подсел" на кумадин — антикоагулянт (то-бишь, "разжижитель" крови), который, кстати, делается на основе... крысиного яда! Да-да, крысы к любым ядам привыкают и даже начинают его просто употреблять "к столу" как деликатес, а кумадин — безвкусен, никакой реакции в организме не вызывает, кроме гемофилии: стоит крысихе или крысу даже слегка пораниться — она или он истекают кровью или становятся пищей своих беспринципных собратьев-каннибалов...

Я попал под пристальное наблюдение врача-кардиолога. Анализ крови на сворачиваемость приходилось делать каждые семь-десять дней: еще бы — "переешь" лекарства — кровью истечешь, а "недоешь" — где-нибудь тромб образуется (да не дай Бог, в черепушке!). К тому же, сворачиваемость крови — весьма капризный процесс: выпил текилы вместо полстакана стакан — кровь стала жиже, поел зелени в салате — кровь стала гуще.

Мой в общем-то неплохой, но уж как-то чересчур ученый кардиолог, однажды выписал мне необычную дозу: два дня по восемь миллиграммов кумадина вместо обычных четырех, поскольку очередной анализ показал низкое его содержание в крови. Как человек приученный к порядку по отношению "к власти" (не зря больше полсотни лет прожил в стране непрерывно развивавшегося социализма), я послушно начал исполнять предписания врача...

И вот... Сидя на работе, я слегка потер кулаком кончик носа, из коего хлынула кровища. Я забил ноздри "пробочками" из бумажных салфеток, но они быстро насыщались кровью. К тому же и общее состояние было омерзительное — бросало то в жар, то в холод сердце колотилось бешено, виски гудели... (Может, от какого-то животного страха? Умом-то я этого страха не чувствовал, так как немножко разучился бояться.)

Я позвонил Тане. Она приехала и без долгих разговоров повезла меня в неотложку. Минут через 10-15 мы уже были в госпитале. Меня сразу же уложили на больничную каталку и измерили давление: 200 на 140! Такого у меня не было давненько!

Померив мое давление и увидев, что оно зашкаливает, а к тому же кровь из носа продолжала литься, врачи вкололи мне изрядную дозу чего-то и ушли в свою комнатку. Через какое-то время они вышли на меня посмотреть: кровь по-прежнему активно продолжала истекать из моего носа. По их комментариям я понял, что их что-то смущает и попытался на своем английском (весьма далеком от совершенства) объяснить им, что скорее всего не в давлении дело, а в том, что я принял слишком большую дозу декоагулянта.

Ну, что вечно эти больные лезут со своими советами? Мне вкололи очередную дозу для снижения давления, и опять врач с ассистентом скрылись в своем офисе.

Таня сидела рядом со мной, и мы вели с ней разговоры на какие-то отвлеченные темы: действительно, в подобных ситуациях главное — отвлечься и не зацикливаться на болезни.

Я лежал на каталке, в моих ногах стояла какая-то хреновина для измерения давления, но я ничего не видел, поскольку очки с меня зачем-то сняли. Спустя какое-то время, я почувствовал, что в комнате стало немного прохладно. Таня натянула на меня простынку, которой были укрыты только мои ноги, закрыв меня по плечи. Однако, через пару минут у меня от холода стали стучать зубы. Таня стала уговаривать меня расслабиться — ничего, мол, страшного, просто потеря крови: хоть и по капельке течет, но уже почти полдня...

Я расслабился, слегка приоткрыв рот... Стук зубов прекратился, хотя челюсть продолжала дрожать. Вдруг я почувствовал какие-то конвульсии и тело мое стало подпрыгивать, делая какие-то непристойные сексуальные движения...

Последнее, что я помню — это сквозь густой и вязкий темно-серый туман крик жены: "Доктор! Доктор! Скорее! Он умирает!.."

* * *

Когда я очнулся, я увидел себя в палате, под капельницей, опутанный множеством проводов, с кислородными трубочками в носу...

Жена моя сидела у моего изголовья и гладила кончики моих пальцев (остальное все было истыкано какими-то иголками, через которые в меня что-то вгоняли).

У этой такой женственной, но такой в нужные моменты жизни мужественной женщины, глаза были затуманены слезой. Она мне улыбнулась какой-то скованной улыбкой, какой улыбаются люди готовые вот-вот расплакаться: "Все будет хорошо... Все будет хорошо..."

Когда я совсем пришел в себя, она рассказала мне, что произошло. Когда конвульсии мои стихли, она глянула на измеритель давления и увидела... шестьдесят на сорок! Имея второе образование медсестры, она поняла, что промедление — смерти подобно. Вот тогда-то, видимо, я услышал, как она звала врача...

* * *

Сколь серьезно все было, показывает такой факт: меня продержали в реанимации неделю. Все время капельница, непрерывный мониторинг... И это несмотря на то, что чувствовал-то я себя субъективно вполне прилично.

Жена приходила ко мне каждый день после работы — благо здесь нет никаких дурацких запретов на посещения больных даже в реанимации. Когда я стал выглядеть "прилично", она приводила и дочку навестить меня.

А вскоре мы все втроем уже ехали домой. Правда, не так уж и "вскоре": после операции на сердце меня в реанимации держали только день, а тут я пробыл цельных пять дён! Страшно им было, что помру, а с госпиталя сдерут сотни тысяч долларов за халатность...

Так я еще раз вернулся "оттуда".

Видимо, не зря говорят: "Бог троицу любит"...

ТЕТРАДКА N5

Про детство

Почем она — кровь...

Детство мое было голодноватым... Нет, не голодным — с голоду никто не умирал, но жрать хотелось всегда. Поэтому, например, дни своих болезней детских я вспоминаю по тем вкуснющим вещам, которыми меня баловали: морковное варенье на сахарине, картофельные оладьи из очисток. А однажды помню — видно, болел чем-то всерьез — сварили для меня чайную чашечку куриного бульона, в котором даже плавало настоящее куриное крылышко.