Рииши, готовый уже отправляться к Трем Дочерям или Ожерелью, вновь занял место отца, на сей раз и сам не представлял, как надолго. Это чуть отвлекло от потери, хотя на него все равно было страшно смотреть. Он, разумеется, не был таким опытным, как оружейники-помощники Аори, но ради имени Нара люди готовы были отдать все силы.
Мать заикнулась было — поберег бы себя, но сын с тихой яростью, невесть на кого направленной, отвечал, что пусть не беспокоится — уж теперь он точно приложит все силы, чтобы Дом выстоял.
**
Лиани высыпал в ящик десятка три готовых наконечников для стрел, с железным шорохом они терлись друг о друга, не звенели: будто жесткие потерявшие цвет листья. Юноша поднял один — а ведь когда-то смотрел на них и думал уже, что похожи на листья. Представлял, какое было бы дерево...
Бросил наконечник обратно. Поправил траурную головную повязку из небеленой холстины. Не сговариваясь, все такие надели в один день и с тех пор не меняли их на цветные.
Мастер Шу теперь куда меньше смеялся и рассказывал байки, другие оружейники тоже посмурнели. Так было во всех дворах — теперь Лиани свободно мог ходить к соседям в свободное время, правда, времени этого было в обрез, только поесть и поспать немного. И тренировки забросил почти совсем. Его все равно теперь отправят на войну далеко не в первую очередь, а о раскладе, когда и оружейники могут понадобиться в войске, лучше было не думать.
А останься он среди земельных — отправили бы? Часть передали под начало военных, в северных округах так почти всех, разбойников там теперь расплодится...
И Макори с отрядом ушел на север Ожерелья...
Когда вспоминал о нем, перед глазами вставал не тот властный и страшный образ, который навечно, казалось, впечатался в память в долгие часы допроса, а лицо пьяного человека, смуглое и бледное одновременно, с пунцовыми пятнами на щеках и выпавшими из прически прядями. Сам подписал приговор, сам и освободил от него.
Сейчас было время короткого отдыха, за стеной разговаривали. Негромко, но он хорошо слышал. Говорили вечно хмурый оружейник с рябым лицом и еще один, из соседнего дворика, молодой, имя которого Лиани до сих пор забывал. Молодой накануне перекинулся словом с человеком-перекати поле, из тех, что вечно в пути и вечно все про всех ведают.
— Вот мы тут сидим, горя не знаем, а они жгут деревни... — голос его понизился, становясь неожиданно звонким на особо ужасных подробностях. — И я тут сижу, — закончил он со слезой в голосе. — И ты. И этот... — в дверном проеме махнула рука, указывая на Лиани. — А ведь он драться умеет, и сильнее меня. Купили бы командиры оружие в Окаэре, денег им жалко? А нас — к войску. Меня, его...
— Он не пойдет, не знаешь, что ли, — сказал рябой, понижая голос почти до шепота. — Что-то натворил там у них. Может, ограбил кого, или девку какую...
Лиани прошел вглубь кузни. Со злостью ударил по железному бруску, словно заготовка была в чем-то виновата. Все понимал, но смириться не мог, хоть и стыдно было перед собой за такие вспышки.
— Да ты, никак, расстроен? — мастер Шу подошел сзади тихо, хотя обычно походка его тяжелой была. — Плюнь да забудь. А не хочешь — так расскажи им, сам понимаешь — пока молчишь, всякое сочиняют...
— Нет. Но, дядюшка, я ведь не потому, что они говорят, — в груди защемило, — Сам думаю каждый день — у Трех Дочерей от меня польза была бы заметней. Нас ведь и вправду учили держать оружие.
— Ты для победы больше, чем можешь, делаешь. Хватит еще войны на твой век, а не хватит — так радуйся.
Обошел, встал перед ним, подмигнул:
— Я про твою красотку в капюшоне не забыл. Теперь-то свободен, вот победим — и она ли, другие ли девушки — выбирай!
Шутка вышла натужно, Лиани улыбнулся скорее доброму сердцу наставника, нежели ей.
Девушки... Думал о Нээле. Монастырь, где она, довольно далеко от границы, захватчики туда не дойдут, а вот беженцев наверняка будет много. Трудное время для тех, кто на севере; и, хоть немало запасов в монастыре, людям грозит голод. Была бы возможность забрать Нээле в Срединную... но нет. Сейчас его место здесь, в оружейных.
Тут, в кузнице, впервые подумал, что будет, когда война закончится. Рано или поздно мир настанет. И Нээле... может быть, она захочет остаться среди монахов? Ничего не знает о ней, помимо того, что в беде она стойкая, верная. Ведь почти и не разговаривали. Несколько дней всего: когда спасались от погони в лесах и когда увозил от Энори. В обоих случаях страх и опасность заслоняли все прочее.
Вновь ударил молотком по железному бруску, легкий звон раздался. Здесь его дело — так решила судьба. И нечего жаловаться. Пока враг, спотыкаясь, бродит по снегу в горах, а скоро освободятся ото льда реки — природа не на стороне чужаков. Справиться с ними, уж потом решать остальное.
А Нээле в безопасности.
**
Язык рухэй и детей Солнечной птицы был схожим — не во всем, но нетрудно понять друг друга. Другой только выговор, порой сильно искажающий сами слова; но Энори ему научился, только, похоже, не всегда хотел пользоваться этим умением.
— Вам надлежит идти через ущелье Сокола.
— Любой дурак по обе стороны гор знает, что оно непроходимо зимой, — рухэйи с лицом, красноватым, как сухая глина, говорил со скукой. Он был разочарован. Ждал большего — любой неопытный юнец предложит эту дорогу, и любой старожил знает, что она лишь обманчиво легкая.
— Все знают, — согласился проводник-перебежчик, откидывая капюшон, будто стало жарко. — И не следят за ним — если войско сунется в ущелье, не понадобится тратить стрелы. Только вот осенью здесь было необычно сыро, и часть склона сползла вниз, оставив тропу. В теплое время не советовал бы идти там, но сейчас земля замерзла и выдержит.
— Откуда ты можешь знать?
Энори ответил вопросом на вопрос:
— Где самое опасное место — в начале, в середине, когда пройдут уже многие? Поставь меня туда.
Командир-тысячник задумался. Ущелье позволяло срезать путь на двое суток, и выводило в распадок, удобный для обороны, если вдруг выследят. А само ущелье таково, что в нем опасность грозит только от склонов, не от людей.
— Сперва я пошлю разведчиков — они знают секреты гор, и проверят.
...Бывает, человек с первого взгляда вызывает симпатию или неприязнь. Так вот этот весьма не понравился хмурому тысячнику. Если бы не рекомендация, почти приказ от У-Шена через Вэй-Ши ...
— Ты слишком молод, — сказал ему при первой встрече.
— Не слишком. И ребенок может быть проводником.
— Я не потерплю дерзости.
— В чем же она? В знании гор?
— Кем бы ты ни был, ты — перебежчик. Таких не любят нигде.
— Но я вам нужен, — сказал юноша. Не дерзко, но уверенно, словно его сюда пригласили, уговаривали приехать. Эге, а парень точно привык распоряжаться. И неказистая одежда не в счет.
— А мы, похоже, нужны тебе, — угрюмо сказал командир. — Без этого к врагу не идут.
"Разве что собираются этого врага уничтожить".
— Рухэй не были моими врагами.
— Ты полукровка? — спросил, присматриваясь. Этот разрез глаз, очертания скул...
— Нет.
— Велено тебя не расспрашивать, — неприязненно хмыкнул командир. — Ну, поглядим...
Он был слишком... безобидный. Так у мягчайшего ковыля жесткие ости, которые впиваются в тело, оставаясь невидимыми. Они также ранят лошадей и коров, попадая в корм... За много лет жизни командир научился чуять подобный обман. Поэтому если и готов был поверить, то не до конца. Рано или поздно этот парень сделает что-то, думал он. Не знаю, что это будет — предательство или ошибка, ненамеренная оплошность из-за самоуверенности. Но мы должны быть готовы.
До ущелья Сокола был день пути, и ночевать пришлось бы у выхода из него. Энори и спутники проехали мимо белой стены, вершину которой закат окрасил розовым. В конце спешились; распадок предстояло как следует осмотреть, понять, заходили сюда разведчики или нет. Следы на снегу попадались во множестве — лисьи, заячьи, птичьи. Ни одного человечьего.
— Здесь не было никого, — сказал Энори — слегка отстраненно, будто вынужден был тратить время на пустяки. Две поджарые хищные тени следовали за ним, легкие даже в зимней одежде.
— Наши следы скроет поземка; их можно будет найти, если как следует присмотреться, но все знают — ущелье непроходимо.
— Возвращаемся, — велел один из рухэй. — Если нам придется ночевать возле этой трещины, я предпочту делать это на своей стороне.
Другой ничего не ответил: ущелье пользовалось недоброй славой. По ночам здесь слышали плач — в горах он раздавался во многих местах, где лежали кости погибших и непогребенных, но тут голосов звучали десятки.
Когда огонь охватил тонкие прутики, весело заплясал на сухих толстых ветках, ветер, и без того слабый утих совсем. Легкий звон почудился в воздухе, будто меж деревьями натянули тысячи тонких струн с мельчайшими колокольчиками.
— Слышишь? — сказал один из рухэй. — Они просыпаются.
— И мы не сможем заснуть всю ночь... Но что делать, если нас послали сюда.
— Ты не боишься? — спросил первый у Энори.
— Там никого нет. Ветер в ущелье.
Мужчина прислушался, сказал чуть свысока:
— Я не раз слышал плач погибших в горах. Нам еще повезло, что сейчас он не так близко отсюда...
— Там никого нет.
— Так или иначе, я замерз и выпью горячего, — пробормотал второй, зачерпывая берестяной миской бульон из подстреленного зайца. Товарищ присоединился к нему, то и дело прислушиваясь. Но оба были опытными воинами и убивали людей — то ли звон, то ли плач пугал и настораживал их, не мешая всерьез.
— Пожалуй, я все же посплю, — сказал вскоре один, сооружая себе ложе в снегу. — Ты покарауль, разбудишь потом. Товарищ его согласился, и какое-то время противостоял лесу и ночи, но вскоре сон сморил и его.
Энори остался один, и какое-то время с грустью смотрел на опадающие в пепел огненные языки. Потом достал и куртки женский гребень: вспыхнула россыпь камешков.
— Выходи... Тебя не было слишком долго.
Женщина склонилась к огню, нехотя подсовывая в него веточки. В аккуратной высокой прическе камни поблескивали искрами. Круглолицая, ухоженная, не понять, хороша или нет: сквозь мягкость черт просвечивало хищное, острое. Ей подходило платье — черные пионы на розовом.
Не сразу вновь обратился к ней. А она сидела, то кутаясь в шелковый свой наряд, словно тот мог согреть среди снега, то едва ли не сбрасывала его с плеч — никак не могла понять, чувствует жару или холод, или совсем ничего. Тонкие пальцы с острыми ноготками впивались в кожу, оставляя быстро исчезающие царапины.
— Мне неприятно возиться с огнем.
— Придется. Теперь ты принадлежишь мне.
— Это мое несчастье.
— Поздно об этом думать — надо было проявить больше ловкости, не отпускать девочку там, в холмах.
Женщина поджала губы; напоминание о неудаче, даже произнесенное мягким тоном, ранило — и то, что она не была живым человеком, помехой не стало. Она сказала другое, глянув через плечо:
— Эти люди спят.
— Да.
— Убить их?
— Зачем?
— Я голодна.
— Не настолько, и скоро получишь много. А с ними мы вместе вернемся в лагерь, они ничего не запомнят, кроме того, что я хорошо знаю дорогу.
— Ты сделал так, что оба уснули.
— Это легко. И лучше для них — пусть отдохнут, — Энори прибавил задумчиво: — Они пытались слышать голоса мертвых с той стороны, где тихо, но сейчас умершая сидит среди них, и они никогда о том не узнают.
— Ты слишком многим позволяешь жить. Даже мне, — тускло рассмеялась женщина.
Голос ее был пылью — слежавшейся, плотной, издали похожей на мягкую ткань.
— Как тебя звать? — спросил.
Она не ответила. Энори повторил вопрос, будто спрашивал в первый раз.
— Мое имя давно мертво, — сказала она неохотно. — И тем более не тебе его знать.
— Я же должен как-то обращаться к тебе.
— Здесь нет других, и никогда не будет, пока мы наедине. Не пытайся изображать учтивость.
— Как знаешь... Твое имя, наверное, часто называл муж, даже будучи мертвым?
Ее лицо закаменело.
— Я буду звать тебя Яаррин. Красный цветок...
Она все-таки оставалась женщиной, и любопытство не вытравила даже смерть:
— Почему?
— Красота и кровь... все это ты.
— Не ври, что считаешь меня красивой, — усмехнулась женщина.
— Я видел многих гораздо лучше, — легко согласился он. — Живых. А еще... среди моих цветов были и хищные. Часть их — невзрачные, не привлекут внимания, но если вглядеться, насколько они совершенно устроены для убийства, понимаешь, как хороши.
— Ты знаешь, что сказать женщинам. Но зачем они тебе? — тори-ай подкинула пару веток в гаснущий костер, но пламя их не взяло. — Ты не мог стать настолько человеком, чтобы находить удовольствие в чьих-то ласках. А управлять другими можешь и без посредниц.
— Видела представления с марионетками? Как думаешь, зачем людям их помощь? Ведь можно сыграть самим... Но не только поэтому.
— А почему?
— Слишком многое пришлось бы рассказывать. Не тебе, да и любопытство твое уже остывает, как эти угли.
Больше они не произнесли ни слова, и, когда костер погас, среди черных пятен и силуэтов ночи стало больше на два. К рассвету силуэт остался один — женщина вернулась в гребень. Энори с грустью посмотрел на кострище — где-то под слоем пепла еще теплилась красная искра — и устроился в снегу, будто спал.
Глава
Майэрин оставила служанку у входа — та побаивалась умерших. А сама, завернувшись в темно-серую шерстяную накидку, бродила по занесенным снегом тропинкам. Зимой траурные одежды носили только дома: попробуй выйди на мороз в платье из простого холста...
А вот прическу ее скалывали шпильки из дерева, не покрытые даже лаком, не говоря о резьбе или драгоценных камнях.
Единственное место, куда ее отпускали одну. Сейчас здесь было лучше, чем дома — там постоянный страх, шепоты по углам, но ей и сестрам не говорят ничего. Правда, она и сама понимает. А дядя обрывает все разговоры о будущем семьи...
Никто не удивится, что Майэрин предпочитает бродить среди незримых теней.
Сторожа следили за порядком здесь, на кладбище, предназначенном для богатых, счищали снег с вымощенных камнем дорожек.
Ровные столбики из серого камня, пошире и поуже, посветлее и потемнее, с надписями на одной из сторон. Там были перечислены те, чей прах покоился под камнем. Памятники незамужним женщинам отличала выбитая ветка ивы. Слова молитв, знаки, означающие почет и уважение... многое можно было прочесть на каменной грани. Имя ее семьи нередко встречалось тут, в южной части кладбища, и все это были ее предки и их родня. Майерин знала историю большинства этих людей. Вот троюродный дед, замешанный в мятеже, но сумевший откупиться и остаток дней доживавший в изгнании. А вот бабушка; Майерин плохо ее помнила, только высокий рост и властный голос, которого боялся весь дом — кажется, даже отец не осмеливался идти поперек ее воли...
И совсем новый камень, на котором два имени.
