Время Обречённых-2

А на перешейке тоже идёт бой, там руководит Тучков 9-й. Зная его выдержку, не сомневаюсь, что солдаты у перешейка подпустили венгерцев на дистанцию кинжального огня. Пятьдесят-шестьдесят сажен — слишком узко для атаки. А сам перешеек в длину сажен в сто десять будет. Попробуй-ка их проскочи! Да ещё когда мины падают. У Божедарова перед боем по шестьдесят малюток на ствол было. Поручик, естественно, хороший себе ухоронок для НП нашёл, чтобы с западного берега Плужне Малого можно было не только перешеек наблюдать, а и поглубже обстановочку просматривать. И "косматые" сейчас бой ведут, ведь мадьяры уже вышли к восточному берегу Плужне Малого.

Вставляю последний магазин, передёргиваю затвор. Пять патронов всего осталось. А целей особо-то и нет. Форсирование захлебнулось, можно сказать, в прямом смысле слова. Остатки вражеской пехоты повернули назад. Венгерцы жмутся к плотам и кто руками, кто короткими вёслами молотят по воде. Дрейфующих плотов теперь значительно больше.

Вдруг вижу и не верю своим глазам, как один плавунец почти что добрался до нашего берега. Видят ли его небесные гренадёры? Думаю, видят. Но почему-то никто не стреляет. Целюсь, на мушке голова с прилизанными чёрными волосами. Тьфу! Опускаю винтовку. Пусть плывёт, раз досюда доплыл. Может, чего ценного о своей дивизии расскажет? А если простой рядовой, то... хрен с ним, пусть тоже живёт.

Выбираю дальний плот, целюсь в фигурку почти уже неразличимую глазом, настолько она распласталась на брёвнах. Если бы не взмахи выкрашенного в белый цвет весла, подумал бы что мертвец. Выстрел. Вскоре вижу, как по воде течением от плота уносит весло...

Вторую попытку форсировать озеро противник предпринял только вечером. Это дало нам возможность переправить на лодках раненых и улучшить позиции. Подкинули нам на лодках и огнеприпасов, и даже трофеев выделили в виде маузеровок и английского ручника льюис с четырьмя дисками на сорок семь патронов. Льюис оказался весьма кстати, у нас как раз разбит снарядом ДП. До вечера венгерцы вели по полуострову лишь беспокоящий огонь. По нашей водной коммуникации они тоже постреливали, но без толку, если не считать повторных ранений двух моих гренадёр, которых я отправил на лодках в тыл.

На Северном секторе грохотать не переставало. Атаковали там мадьяры с настойчивостью парового пресса. Деревню Зелоново 24-й полк отбивал обратно три раза. От приплывших назад с боеприпасами и харчами солдат я узнал, что в роте Киснемского в строю осталось семнадцать человек, сам ротмистр трижды ранен, но в медбат не ушёл. Досталось и начштабу Ушанову, он попросился в третий батальон соседей, где не осталось опытных офицеров, и руководил последним — третьим штурмом Зелоново. Там его во время рукопашной сильно контузило ручной гранатой. Нарочницкий и Лутошкин целёхоньки, Три "Л" даже лично пленил венгерского майора, который как выяснилось на допросе, был отряжен на передок из штаба дивизии.

Смеркалось. Заходящее солнце светило нам в спины, а мы наблюдали приготовления врага к форсированию. Артиллерия вновь начала обрабатывать полуостров. А на Северном секторе продолжал греметь бесконечный бой. Гремело и со стороны других секторов, но оттуда звук шёл глуше. Пережидая обстрел, мы готовились встретить противника. Кто курящий, курили трубки и папироски, кто-то вдруг почувствовал срочную потребность чиркнуть письмецо домой, в надежде что когда нас деблокируют, оно начнёт путь в мирный тыл. А я вспоминал лица павших солдат, ощущал непривычное одиночество после отправки в медбат контуженого Незагорова, да всё чаще видел мысленным взором Иринку. Закрою вот глаза, и мерещится, что она мне что-то говорит, какие-то неважные сейчас пустяки, что она то улыбается, то поправляет упавший на чело длинный локон...

Очнулся я когда на том берегу Плужне резко затрещали выстрелы и заухали приглушённые расстоянием взрывы. Несомненно, там идёт бой. А это значит... Я подскочил к брустверу и жадно припал к биноклю.

Шли минуты и как будто ничего не происходило. Но вот что-то загорелось в Плусках, а потом значительно южнее вдоль берега забегали мадьяры. Наконец, я только теперь понял, что артиллерия нас больше не обстреливает. И даже удивился этому, неужели успел настолько привыкнуть? Может быть, может быть. Ведь даже Ирину вспоминал, когда вокруг взрывы.

Где-то через четверть часа сплошной треск выстрелов поднялся южнее полуострова, со стороны перешейка. Очень скоро появился посыльный от Тучкова.

— Хосподын ротмистр, мадьяры оравой шо дурни на перешийок полизлы! Мы их як на стрильбыщи, ей-богу!.. А воны точнэсенько з переляку пруть! Потим вже рукы сталы подыматы...

— Благодарю за добрую весть! — говорю посыльному, вспоминая его фамилию — Горбенко, он из резервистов, сброшенных на пополнение позапрошлой ночью. — Ступай обратно.

Горбенко сверканул очами и козырнул по особенному — с кандибобером. И швыть — унёсся назад.

Чуть погодя, выбравшись на место повыше, я рассматривал в бинокль всадника на буланом жеребце. Он правил конём не спеша, чинно подбираясь к нам по перешейку, заваленному телами. Наконец, я разглядел его форму. Казак. И судя по отсвечивавшим золотом погонам, офицер.

Я шёл навстречу, немного заторможено. Радость от факта прорыва к нам ещё не успела проникнуть в душу, не схлынуло видать напряжение от недавнего ожидания боя. Но мои солдаты уже обступили казака и горланили приветствия.

— В одну шеренгу станови-и-ись!

По команде Тучкова 9-го солдаты застыли в строю; приветствовать офицера, прорвавшегося на плацдарм, им было в радость. Оценил это и офицер, взгляд его потеплел ещё больше.

— Смир-р-р-но!

Я прошёл вдоль шеренги, гордый моими молодцами. И за несколько шагов остановился перед всадником. Представился с салютованием:

— Штабс-ротмистр Твердов, командир роты!

— Есаул Бармицын, командующий дивизионом, — казак тоже козырнул. И улыбнулся, сняв фуражку, открыв помокревшие соломенные волосы.

Усы у него тоже соломенные, лицо давно не брито. У седла приторочена СВТ, на ножнах шашки серебряные вставки с неразличимыми с нескольких шагов узорами. На рукаве шеврон Оренбургского Казачьего Войска. Он сказал "командующий", значит исполняет обязанности командира. А сам-то комдив где? Убит, ранен?

— Вольно! — подаю команду. — Р-р-разойдись!

Есаул слез наземь и повёл коня на поводу. Мы назвались друг другу по именам и идём вглубь полуострова бок о бок. Молчим, но не оттого, что нечего сказать, а от избытка чувств. Мне вдруг подумалось, что у есаула любопытная фамилия. Я так и представил его в старинной бармице, защищающей шею, да ещё в бахтерце или колонтаре; такой доспех попробуй-ка ещё хоть мечом, хоть копьём прошиби.

— Первая армия? — спрашиваю у него.

— Угадал, Елисей. Она самая. Наш первый мехкорпус в прорыв прямо на ваш Ольштынек двинули. Пёрли мы, токо бы успеть вас ослобонить... По данным разведки, сюдыть скоро и хранцузы притопають.

Повыспрашивал я у Бармицына многое. Оказалось, 1-й мехкорпус просто обошёл хорошо укреплённый Ольштын, 1-я мотопехотная дивизия сейчас в другой мадьярский корпус врезалась, это где-то восточнее Ольштынека, её поддерживает 72-я артбригада. А 11-я бронебригада обошла нас западнее и завязала бои с польской пехотой. Непосредственно нас деблокировала 1-я конно-мехдивизия, усиленная корпусными самоходками. 1-й Оренбургский казачий полк из дивизионной кавбригады атаковал мадьяр на Восточном секторе, 2-й Донской полк имени генерала Сысоева нанёс удар на Западном, где уже готовились атаковать свежие польские части. Донцы и отдельный бронедивизион 1-й конно-мехдивизии отбросили поляков аж на пять вёрст. А на Северном секторе мадьяр с тыла атаковали 61-й и 62-й мотострелковые полки дивизионной мотобригады. И вся дивизионная артиллерия на венгерцев обрушилась, включая зенитчиков.

Когда солнце уже село, я веду мою роту в город. Уставшие, но счастливые солдаты гомонят и весело пошучивают. Иногда кто-нибудь вдруг да вспомнит погибшего товарища и тогда на какое-то время повисает тяжёлая тишина. Позвякивает оружие, небесные гренадёры молча шагают вперёд.

Ирина Твердова

Печаль... Печаль во всём. В природе и в груди. Мутная полоса дождя сеет по раскисшим тротуарам и лужам. Приятно пахнет травами и свежестью. Тёплые капли дождя попадают на лицо и кажется, что это не частички небесной хляби, а слёзы. Грустно. Во время дождя почему-то всегда теперь грустно.

Дела и заботы занимают все дни напролёт и часто даже ночи. Мысли, бесконечные мысли о нём и страх... Страшно стать вдовой. Страшно овдоветь как Корнелия, вышедшая замуж в июле и уже надевшая чёрные цвета. Сгорел её красавец-лётчик... Бедная Неленька, она до сих пор не в себе... Ух, какие муж ей стихи читал до свадьбы, собственного сочинения, душевные. Нелька, Неля, одуванчик... Она носит косы колоском, а в начале лета носила венки из одуванчиков. Теперь чёрный вдовий платок покрывает колоски... Будь ты проклята, война! Ты чудовище, лишившее отца ещё не родившегося Нелькиного дитя!

Погоны, каски, винтовки. Колонны молодых лиц, задористые песни, шуточки и гомон да матерная приглушённая брань унтеров. Сапоги по мостовой, сапоги по лужам, будто гигантская многоножка бесконечно тянется вдоль улочек. Будто она имеет свою собственную волю, спаянную из воль каждого обладателя сапог. Что ждёт их на Западе? Смерть и Слава?... Живите, милые мальчики, живите! Очень прошу вас, родненькие, живите! Нет горше горя женского, чем весть о гибели суженного и нет горше горя материнского, чем весть о гибели чада. Живите!

Ни письма теперь, ни весточки. Никого с аказией нет. Да и знают ли отец и мама Люба, куда занесло их Ирину? Отец ныне на фронте, а мама Люба, поди, изволновалась в думах о близких... Щемит, невыносимо порой щемит сердечко от того, что нет весточки от Елисея. Где ты сейчас, соколик? Как там тебе на чужине? Здоров ли? Узнать бы твой номер полевой почты... Или свой теперешний адрес сообщить. Да вот только куда его сообщишь? Мама Люба и сама небось не скоро сможет с папой связаться. Так бы хоть через него письмецо передать, он же генерал и смог бы всё устроить.

А может вернуться? Уехать обратно и через маму Любу попробовать-таки разузнать? Она же держит связь с папой? Держит. Держит? Должна держать... Нет, это самообман, до того ли папе сейчас? Самообман, конечно. Какая там связь!... А папа всё же может со временем узнать, где Елисей и что с ним. Эх... уехать бы, да нельзя. Кто же будет с детьми? Учителей-вожатых и так не хватает. Хорошо хоть нашлось где всех поселить. Дети здесь, а их родители там, в Сувальской губернии. Труд родителей нужен там. Кто же досмотрит за детками, если не мы? Мы, которым доверили заботу о них. Значит... Значит мысли о возвращении — малодушие! Настоящее малодушие. Бросить всё ради своего личного? И после этого называть себя человеком? И потом избегать смотреть в свои же глаза в зеркале...

"Родится Женя", — говорит всем Неля. Женя, Неля — почти созвучно. Она непременно хочет назвать ребёнка Женей. Будет мальчик — будет Евгением, а коль девочка — Евгенией. В честь отца, красавца-лётчика. А Катька тоже на сносях, как оказалось. Радая, что твоя кошка от сметаны! Её супруг остался под Сувалками урожай на полях убирать. Тракторист. Катька боится, что его призовут, а её все успокаивают, мол, кто ж во время страды землеробов от земли отрывать будет? Полей-то вон сколько засеяли, а урожай в это лето уродился обильный. Она верит, но всё одно боится. Трусиха. Боится, что супруг самодурно в призывное присутствие подастся. Прохор супротив её характера ничего не боится, наоборот даже — может очертя голову хоть в пекло полезть. Характер у него шебутной, чуть что — он везде первый. После демобилизации в том году, он осел в "нашей" деревне, а сам родом откуда-то из Вятской губернии. И как это Проша с Катькой сошлись? Она тихоня, он буслай и ерохвост(*). Но остепенился, как семейным стал. А на первых парах было со стороны забавно за ними наблюдать: он с Катюшкой рядом тушевался, робел. Даром что забияка. А всё потому что Катюша — учительница! Он сперва её даже на "вы", а она тоже конфузилась от "выканья". Зато как поёт Проша! Голосистый! То будто ручей в переливе, то будто соловушка. Слух у него от природы, а голос никто не ставил, но не фальшивит.

А за окном всё дождит. Говорят, в Менске жара. А у нас непогодит. Сквозь приоткрытую форточку слегка тянет дымком, это дворник Иваныч затеял под отдельным навесом жечь собранную по сухой погоде траву. Хороший он дядька, Иваныч. Кабы не его старания, брошенная господская усадьба, где нас разместили, давно бы стала непригодной для проживания. Однако в дождь во всех комнатах и залах неистребимо пахнет мокрынью... Пальцы выводят ровненькие буковки на линееном листе школьной тетради. Буковки, слова... Как вместить в них всё что чувствуешь? Как с помощью их волшебства выразить надежду на скорую встречу? Опостылевшая разлука. Полмесяца всего-то прошло, а на сердце томление. Разлука может длиться месяцами и страшно представить — годами. Хоть изревись вся, а будет как будет. Но надо быть сильной, очень надо быть сильной. Пусть на сердце тяжко и каменюка лежит, а перед детьми эти штуки — в сторону. Они всё подметят и всё понимают. И они уже привыкли к нам — своим учителям-воспитателям. По вечерам после уроков навещают даже те из детей, кого местные по домам разобрали да в местные школы пристроили. Конфеты да пирожки приносят и нехитрые домашние угощения.

"Милый мой другъ сердешный, Елисѣюшка!

Не знаю когда дойдетъ до тебя мое письмо, но пишу быть можетъ преждѣ срока. Изтерпелася. Быть можетъ напишу тебе еще письма. Да отправлю ихъ все разомъ.

Жду каждый день отъ тебя вѣсточку. Знаю что глупо, знаю что напрасно. Но такъ и кажется мнѣ, что вотъ-вотъ постучитъ почталiонъ и я получу конвертикъ завѣтный. Долгiя часы ночами я представляю себѣ этотъ конвертикъ и гляжу на твои фотокарточки, всѣ то одну, то другую перекладываю. Глазомъ невзначай моргну — такъ и чудится, будто подмигиваешь ты мнѣ. И разсвѣтъ встречаю съ мыслью о тебѣ, и закатъ. Ужь такая я, видать, оказалась не жѣлезная, не такою ты меня бралъ въ жены..."

О-хо-хонюшки... Не пойдёт! Уж больно плаксиво. Незачем ему там о моём мокром носе думать. Напишу лучше, как я устроилась тут, как у нас всё хорошо устроено. Конечно, напишу что очень жду... Пусть воюет спокойно. А я потерплю. Я всё вытерплю. Я смогу.

— — — — — — — — -

* Буслай — гуляка, мот; ерохвост — задира, любитель поспорить