Единственное пятнышко света в кромешной тьме сообщает вам не так уж и много. Вы можете быть и вверх ногами. Никаких других ориентиров не было и казалось, что огонек куда-то уплывает в темноте. Я перемещал взгляд, не глядя на фонарик постоянно. В такие моменты дезориентация — обычное дело. Я так до конца и не понял, как мне это удалось, но вертолет сел прямо перед фонариком; полозья мягко опустились на землю, прежде чем я осознал, что она близко. Судя по всему, на нашем заходе снайперы в нас не стреляли. Конечно, я узнал бы об этом, только если бы в нас попали, или если бы сообщили 'сапоги'.
Мы взяли оставшихся раненых — двоих на носилках и одного ходячего. Прежде, чем мы взлетели, парень с фонариком тоже запрыгнул на борт.
Взлетал я очень осторожно и обошел старую пулеметную позицию, сделав резкий разворот, как только мы миновали деревья. Топлива оставалось немного и 'Хьюи' был легким. Какое-то время я шел на небольшой высоте, разгоняясь, а потом взял ручку на себя, чтобы взмыть в ночное небо. Я включил наши бортовые огни, чтобы нас было видно с любой другой машины, и через 3000 футов и тридцать секунд мы увидели, как к нам всплывают трассеры пятидесятого калибра, большие, как бейсбольные мячи. Я выключил огни, и когда мы снова стали невидимыми, обстрел прекратился.
В ходе получасового полета назад в Плейку человек с фонариком не прекращал говорить.
— Мистер Райкер, — сказал стрелок, — этот парень, который к нам залез, психованный какой-то. Трещит без умолку, но не говорит в мой микрофон.
Райкер в свою очередь взялся за управление и я обернулся, чтобы посмотреть на паренька, сидевшего на скамейке рядом с ревущим потоком воздуха. Он делал размашистые жесты, но больше было ничего не разглядеть из-за темноты. Тени от его рук дирижировали каким-то персональным кошмаром. В общем, на борту трое раненых и один псих.
Мы разгрузили раненых в четыре утра, но парень остался с нами. Он не был ранен, по крайней мере, физически. Райкер подумал, что его стоит отвести в штабную палатку. Мы пошли туда, а он просто увязался за нами, бормоча бессмыслицу.
В штабной палатке мы сдали полетные записи и рапорт сержанту Бейли. Парень стоял в стороне, бормоча и бросая дикие взгляды в пустое пространство. Мы не пытались его остановить. С помощью Бейли выяснилось, что он не должен был с нами лететь, он должен был оставаться там, где мы его взяли. Бейли не стал вызывать его часть, а когда мы уходили, позвонил по полевому телефону в медицинскую палатку. Мы пошли искать свои палатки, а его голос затих вдали.
Кто-то разбудил меня в шесть утра и сказал, что я должен лететь. Я помню только, что я ввалился в штабную палатку и сказал: 'Я не могу сейчас летать. Я летал слишком много'.
Простая констатация факта. Повернувшись, я потащился прочь. За моей спиной чей-то голос сказал: 'Он не может летать. Он вернулся с Райкером всего два часа назад'.
И был момент наслаждения, когда я забрался под одеяло. Мой надувной матрас сдулся, но меня это не волновало. Я был достаточно в сознании, чтобы понимать: они все сейчас работают, а я завалюсь спать.
Встать меня заставили через три часа. Заставила не армия. Заставил Бог. Его метод был воплощением простоты. Просто раскалить палатку солнцем так, чтобы я выбрался. Почувствовав, что меня варят заживо, я скатился со сдутого матраса и прижался лицом к прохладной земле. Мои веки распухли так, что глаза не открывались и я весь вымок от пота. Терапия с прохладной землей не прошла. У земли, в частности, был омерзительный вкус. Хватит!
Я достал мешок, чтобы переодеться во что-нибудь чистое. Мешок лежал в этой сырой палатке три дня и пахло от него, как от корзины прачечной. Я достал комплект чистой формы, которая пахла, как грязная и переоделся, лежа на спине. Теперь ботинки. Я нашел их у стенки палатки. Палатка, как я заметил, была сконструирована с тем расчетом, чтобы удерживать влагу внутри; пока я шарил в поисках ботинок, моя рука стала мокрой. Я вновь попробовал открыть глаза, но солнце било сквозь ткань так, что выдержать было невозможно. Я завязал ботинки вслепую и через несколько минут вышел наружу, ковыляя, как франкенштейновский монстр. Я споткнулся о растяжку палатки и в ходе последующего падения глаза пришлось-таки открыть.
По расплывчатому обзору сквозь распухшие веки, я прикинул общий план лагеря настолько, чтобы понять, где сортир. Наверное, я бы нашел его и с закрытыми глазами, по запаху, но упасть туда не хотелось.
Сортиры Индюшачьей Фермы были неким подобием длинных каркасов скамеек, напоминавших лестницы. Каждый такой давал примерно четыре места, с соответствующим количеством спиленных бочек из-под масла. Особое изящество сортиров Кавалерии заключалось в том, что никаких стенок там не предполагалось. В смысле, настоящие мужики без проблем могут сидеть в центре бурлящего лагеря и срать. Никто не будет смотреть, как ты вытираешь себе жопу.
Я проглотил чашку кофе в штабной палатке и поплелся к другой палатке, самодельной, которую ребята воздвигли, пока нас с Райкером не было. Ее называли Большой Верхушкой. В целом, она представляла собой гигантский кусок брезента, натянутый на два толстых двадцатифутовых шеста. По сравнению с той палаткой, из которой я выбрался, в ней было прохладно и гулял ветерок.
Постепенно отходя от состояния зомби, я припомнил, чем мы занимались несколько последних дней. Вчера мы с Райкером налетали одиннадцать часов, днем раньше десять, а еще днем раньше двадцать! Уйма времени в вертолете. Ничего удивительного, что я себя так дерьмово чувствовал. Новый мировой рекорд. Это уж точно. Домой меня проводят, как героя. Наверняка.
Когда я смог нормально думать, то сообразил, что у меня сегодня выходной и я могу съездить в город.
Я вернулся в штабную палатку, чтобы выяснить все детали. Там не было ни капитана Оуэнса, ни мистера Уайта, штабных офицеров.
— Оуэнс и Уайт на задании? — шутливо спросил я сержанта Бейли. Тот всегда был в штабе, потому что делал почти всю работу.
— Никак нет, сэр, они в комплексе.
В свое время Бейли был полковником. Когда он не вышел в бригадные генералы, то попал под сокращение (есть у армии такой способ контролировать численность популяции офицеров запаса). Но он решил остаться служить на сержантской должности и говорил уоррентам 'сэр' с особым выражением.
— Спят в комплексе?
— Так точно, сэр. Ночь им выдалась суровая, до 0400.
— Я их не видел, когда вернулся.
— Они на своих квартирах стояли по тревоге, — Бейли верил этому ничуть не больше моего.
Это было мое первое прозрение на Индюшачьей Ферме. Я сунул нос в дела наших кабинетных героев, потому что они меня бесили [25]. Хотелось, чтобы они летали так же, как и мы. Усталость и это дополнительное раздражение начали вгонять меня в депрессию.
Райкер, сообразивший насчет опасностей позднего сна, проснулся до рассвета и передислоцировался на раскладушку в комплексе, где жил один старший офицер, который с утра был на задании. Я чисто случайно столкнулся с ним в столовой комплекса. За еще одной чашкой кофе мы построили план нашей поездки в город.
Прокатились в грузовике, скакавшем на ухабах пыльной дороги в деревню.
В окрестностях Плейку по обеим сторонам дороги виднелись жестяные стены хижин, недавно построенных беженцами, совсем как в Анкхе. День ото дня своей командировки в каждом городе и деревне я видел все больше таких трущоб мгновенного изготовления.
Близ центра городка мы выскочили из грузовика и увидели, что мы — единственные американцы в округе. Мы были в противофазе с обычной вечерней толпой.
На немощеной полоске рыжей земли между улицей и тротуаром мужчины делали обувь из старых автомобильных покрышек, а женщины продавали плоды их труда. Женщины-монтаньярки, присев на корточках среди своих корзин, терпеливо ждали, пока их мужчины закончат покупки.
Мы с Райкером шли по узкому тротуару, удивленно глядя на все вокруг. Мы улыбались всем и нам улыбались в ответ. Но даже сквозь улыбки ощущался страх. Я подумал, что французам, японцам, и Бог знает каким еще нашим предшественникам Плейку казался точно таким же. Похоже, улыбки были оружием самозащиты. Да и наши, наверное, то же. Заметной разницы между теми, кто сейчас сновал вокруг нас и теми, кто пытался каждый день нас убить, не было. Считать их одними и теми же людьми — это не паранойя.
Напуганные улыбки на улице привели нас вовнутрь, к более уверенным улыбкам владельцев ресторанов, хозяев магазинов и проституток. Чем увереннее они улыбались, тем толще становился их кошелек.
Мы прошли в прохладу бара-ресторана и заказали себе по пиву и стейку. Я всегда заказывал стейк по нью-йоркски; так мясо буйвола становилось вкуснее. Нам принесли два тонких куска отлично приготовленного мяса, картошку по-французски и хлеб с хрустящей корочкой, поданный с консервированным маслом из Австралии. Пир, достойный короля. А может, даже и пары вертолетчиков, отдыхающих после трех дней непрерывных полетов. Мы были единственными, кто ел. Если не считать трех-четырех южновьетнамских солдат, пивших в баре, мы здесь были единственными мужчинами.
Однако, было и несколько женщин. Мы обнаружили себя окруженными за столиком. Ах, опять побыть центром женского внимания.
В них не было такой смелости отчаяния, как у женщин Анкхе. Никто не хватал меня за промежность. Были они, насколько я помню, очаровательны. Красное лицо Райкера стало еще красней, когда одна из девушек начала обслуживать его по полной программе: подливала пива, принесла еще хлеба с маслом и тому подобные мелочи. Она, как говорится, на Райкера запала.
Мы говорили про войну, паршивый ротный лагерь, полеты, еду, но разговор становился затруднительным. Ангел-преследователь Райкера то появлялся, то исчезал из его поля зрения. Через несколько минут я увидел, что меня игнорируют.
Мне не оставалось ничего другого, кроме как завязать разговор с девушкой, сидевшей рядом со мной. Райкер со своей новой подругой вскоре ушли по лестнице в другом конце бара.
Темноглазая леди улыбалась мне, разговаривала, и у меня вылетело из головы все — и война, и мои обещания. Это было волшебство: она почти не знала английский, но я все равно ее понимал. Не было сомнений в том, что она действительно меня любит. То, что ее радость стала моей, было очевидно. Мы неизбежно должны были пройти по той лестнице. Все мои обещания Пэйшнс, оставшейся дома и Богу в кабине 'Хьюи' оказались забыты.
Мы с Райкером не могли сказать об этом баре решительно ничего плохого и местечко стало весьма популярным в нашей роте. Спустя некоторое время мой приятель Реслер попал в такую любовную пучину с одной из леди, что пропустил начало комендантского часа. Возвращаться было поздно и он провел всю ночь внутри, внизу, запертый со своей настоящей любовью и еще двадцатью девушками. Его рассказы об этой ночи стали легендарными.
На следующий день мы, как обычно, занялись делом. Меня назначили к Лизу, который собирался преподать мне один из своих важных уроков.
Мы должны были вылететь на одиночном вертолете, чтобы доставить груз фугасных реактивных снарядов из Плейку в один из лагерей спецназа милях в тридцати к югу. Снаряды, весом в 2500 фунтов, были теми же, которыми стреляли наши ганшипы. Мы часто размещали ящики с ними неподалеку от мест боев, чтобы не терять время на полеты туда-сюда.
Вертолет Ричера загрузили еще до запуска. Мы стояли на бетонной площадке рядом с металлической взлетной полосой, напротив сортира Индюшачьей Фермы. Машину так набили реактивными снарядами, что Ричеру со стрелком пришлось выбраться из 'карманов' и на них едва хватило места. Я засомневался, что такой груз можно поднять в воздух, но Лиз заверил меня, что это дело верное.
Как и обычно в ходе своих уроков, Лиз отдал мне управление. Мне такое нравилось.
— Поехали, — приказал он.
Завизжал стартер, раздался знакомый вой турбины и лопасти слились в диск у нас над головой.
Когда все приборы показывали норму, я медленно поднял общий шаг, чтобы вывести 'Хьюи' в висение. Без толку. Я дал полный газ, но 'Хьюи', содрогаясь, стоял на месте. Мы поднимали настоящий ураган, но не сдвинулись ни на дюйм.
— Придется тебе взлетать по-самолетному, — сказал Лиз.
Если вертолет при таком перегрузе не может зависнуть, то можно облегчить шасси, подняв общий шаг и повести его вперед ручкой управления, так что он заскользит по земле на своих полозьях. И если машина будет скользить достаточно долго, то взлетит, как самолет, даже не имея возможности висеть.
Это не слишком грациозно. Я со скрежетом тащился по взлетной полосе, чтобы занять место для взлета. Шум полозьев, визжащих по стальному покрытию, отдавался во всем вертолете.
Я запросил взлет по радио и добрался до конца полосы. Толчки на стыках панелей раскачивали машину взад-вперед. Мы проехали футов сто в темпе медленного шага.
Надо было разогнаться настолько, чтобы винт начал вращаться в невозмущенном воздухе, а не в вихрях, поднятых им самим. Когда винт переходит в чистый воздух, то неожиданно дает резкий прирост в подъемной силе.
А потому я загремел по полосе, пытаясь разогнать зверюгу до нужной скорости. Казалось, что 'Хьюи' сейчас развалится от этого грохота и тряски, но Лиз лишь уверенно улыбнулся с левого кресла:
— Никаких проблем.
Когда до конца осталась примерно треть полосы, перегруженный, измученный 'Хьюи' все же набрал взлетную скорость и с трудом поднялся в воздух. Ричер, сидя сзади, следил за своей малышкой.
Мы хотели подняться на 3000 футов, но в ходе тридцатимильного полета я ни разу не набрал больше половины этой высоты. В ходе этого ковыляния до меня дошло, что с таким весом посадка на авторотации получится куда грубее, чем хотелось бы, если везешь больше тонны бризантной взрывчатки.
Единственный фактор, который по ходу дела действительно улучшался — мы жгли массу топлива. Когда в месте нашего назначения придется садиться с пробегом, машина станет легче.
В лагере, куда мы летели, командир доверил подбор площадки сержанту, специально обученному всяким авиационным вопросам. Однако, сержанта на месте не оказалось и его задачу препоручили помощнику, который своего дела не знал, хотя и казалось, что знает.
Мы проделали долгий, очень плавный заход на лагерь.
Я увидел помощника. Он поднял руки вверх, указывая на травяную полосу у ближнего край лагеря. Похоже, что точка, которую он обозначал, была как раз снаружи заграждения из концертины, шедшего по периметру и близ деревьев. Места для посадки там хватало, а потому я не засомневался в его инструкциях.
По мере того, как мы приближались и летели все ниже и медленнее, я добавлял мощности. Нам понадобится все, что есть, только лишь чтобы создать воздушную подушку.
Я пересек небольшую стену деревьев, окаймлявшую лагерь и сбросил скорость. От травы за заграждением меня отделяли шесть футов, и тут в шлемофонах раздался панический голос:
— Не садитесь здесь! — закричали мне. — Это минное поле!
— Минное поле! — такая новость даже на Лиза произвела впечатление.
