13-17 октября 1952

Душа воспарила, и я стал мурлыкать себе под нос веселую песенку про голубой вагон. Народ прислушался и стал подпевать. Андрей приволок баян, моментально подобрал мелодию, стали петь хором. Я не удержался от мелкого хулиганства, и через пару минут мы хором исполняли альтернативный вариант детского шлягера. Тот самый, про хлорциан и остатки Америки в голубом вагоне.

Веселье набирало обороты. Мелкие бытовые проблемы типа отсутствия нужного количества посуды или нехватки стульев решаются легко и изящно. Метнулись к соседям и заняли, заодно пригласили в гости хороших людей.

Проверено опытом поколений: расставить бутылки-стаканчики у нас во все времена могли быстро. Те, кому не хватило места за столом, использовали подоконники, благо они у меня широкие.

Мне налили лимонаду и предложили что-нибудь сказать. Как хозяину дома и виновнику праздника. Чуть подумав, я провозгласил:

— За наше прекрасное будущее!

И грянул пир! Неважно, что на столах разнокалиберная посуда, несущественно, что стол не так уж богат. Самое главное то, что у нас вдруг возникла атмосфера праздника и благословенного студенческого братства.

Пили, кстати, немного. Больше говорили, шутили, смеялись. Вскоре у одного из парней в руках оказалась гитара. В общем, все было так, как бывает, когда за столом собираются молодые люди.

Когда веселье было в самом разгаре, салатики были в основном съедены, но до горячего дело еще не дошло, вновь хрипло тренькнул дверной звонок. Прибыла делегация от профессорско-преподавательского состава. Арсений Александрович, Тамара Ивановна как его секретарь и постоянный спутник, и еще три молодых преподавателя.

-Познакомься, Юра, — сказал Соколов. — Это Михаил Николаевич Мещерский, кафедра общей физики, ассистент, это Хуан Антонио Карранса, с кафедры физики твердого тела...

-Можно просто Иван, — улыбнулся гость.— Хуаном меня кроме Арсения Александровича, давно никто не зовет.

-... И наконец, представляю последнего неизвестного тебе, Юра, гостя. Николай Моисеевич Рубин, кафедра общей физики, ассистент.

-Очень, приятно. Семецкий Юра.

Меня снова поздравляли, желали, выражали надежду и все такое. Обычное советское новоселье, просто хозяин дома очень молод. Прибывшие принесли подарки — ткань на занавески и чайный сервиз на шесть персон.

Я, в свою очередь, высказал надежду, что у нас еще будут поводы собираться такой хорошей компанией. В общем, все как бывает всегда...

Через некоторое время, собравшиеся потянулись на перекур. Кто-то пошел на лестничную площадку, кто-то решил стряхивать пепел с балкона. Официальная часть закончилась, коллектив разбился на мелкие группы, чтобы говорить о разном, и выпивать без тостов.

Обо мне как будто забыли. Все правильно. Так случается на любом торжестве. На свадьбе или юбилее — неважно. Отдав долг вежливости, люди всегда начинают говорить о своем и развлекаться небольшими компаниями.

Прошелся по комнатам. Заметил, что гости совершенно явно образовали несколько групп "по интересам". В гостиной голосили под гитару. На кухне шептались девочки. Из коридора выскочил сразу — там уже целовались две трудно различимые тени.

Подумал, что неплохо было бы прибиться к музицирующим и спеть им что-нибудь эдакое, из будущего. Но тут вдруг услышал обрывок разговора о том, как злые власти вдруг, буквально за несколько дней, вывезли инвалидов-фронтовиков куда-то в лагеря.

В моем кабинете собрался небольшой Гайд-Парк. Открытое окно, переполненная пепельница, рюмки, бутылочка — куда без нее, родимой... И разумеется, пяток интеллигентных собеседников обоего пола, обсуждающие что-нибудь умное. Классика жанра, однако...

— Я тебе точно говорю, для увечных лагерь специальный построили, — горячился Рубин.

— Да не может такого быть, чтобы фронтовиков, да без вины — в лагерь! — возразил Мещерский, рубанув кулаком воздух.

— Может, может! У нас все могут, — не унимался Рубин. — Им, видите ли, не хотелось, чтобы инвалиды войны, вымаливающие милостыню, портили вид московских улиц, не ночевали на вокзалах.

Надо же, восхитился я, нет на них "кровавой гэбни"! Если верить воспоминаниям записных сторонников общечеловеческих ценностей, то на сегодняшний день за подобные речи с ходу всаживают десять лет без права переписки, и вперед, граждане, в рудники или на лесоповал!

А вот ведь, треплются, и ничего, судя по всему, не боятся. Ситуацию надо срочно разруливать.

Подхожу поближе, и задаю вопрос:

— Хуан, Тамара Ивановна как-то говорила, что Вы — фронтовик. Вы действительно воевали?

Дернув плечом, Карранса неохотно отвечает:

-Было.

Продолжаю задавать вопросы:

— Вы тоже, Миша?

— С Хуаном вместе.

— Тогда вопрос. Вот если бы с вами беда случилась, вы бы надели ордена, медали и пошли молить о копеечке?

У бывших разведчиков каменеют лица. Чувствую, что Миша готов хватануть меня за грудки. Но я маленький, а солдат ребенка не обидит. Хуан, успокаивающе положив другу руки на плечи, со льдом в голосе произносит:

-Нет, Юра, не пошли бы.

— Что и требовалось доказать, — говорю я.— Вы — воины, бойцы, явно смерти в глазки заглядывали. Потому унижаться до милостыни ни при каких обстоятельствах не будете. Так почему же вы верите этому уроду, что всех фронтовиков в грязь опустил? Вот ты, Хуан, как думаешь, что бывает, когда вдруг выясняется, что ордена на калеке — ворованные?

— Если по горячке выяснится, то и прибить могут.

— Так теперь скажите мне, почему для попрошаек с орденами отдельную зону построили? Собравшиеся притихли. Рубин вдруг встал, и не прощаясь, выбежал из квартиры. Глухо хлопнула дверь. Вывод был очевиден, его озвучила незнакомая мне девушка с добрым крестьянским лицом, до этого момента тихо сидевшая в углу.

— Спасали их. От смерти спасали.

— С выводами согласен, — подытожил я. — Возражений ни у кого не будет?

— Ты странный парень, Юра,— медленно проговорил Михаил.— Я же чувствовал, что чушь несет Коля, но как-то сразу ответить не получалось, потому и злился. Но знаешь, сегодня ты нажил себе первого врага.

— Надеюсь, что и друзья у меня тоже будут! — ответил я.

— Почему будут? Есть! — широко улыбнувшись, сказал Хуан Антонио Карранса.

Вытаскиваю из верхнего ящика стола стопку исписанных листов бумаги, протягиваю Хуану, и прошу:

— Почитайте, похоже, будет нужна Ваша помощь.

— Что это, Юра?

— Это дальномеры, прицелы, бескровный скальпель, нивелир, резак для сверхтвердых материалов, устройства для напыления сверхтвердых покрытий. Читайте.

И пошел в гостиную развлекаться. Была у меня еще одна идейка — запечь в камине пару картофелин. Оказалось, меня опередили. Родной декан, разворошив угли, выкатывал из камина умопомрачительно пахнущие картофелины. Девушки чинно пили чай с тортиком.

Затем соседи принесли патефон и стопку пластинок. Ребята начали расчищать комнату. Народ готовился к танцам.

В этот момент в гостиной появился взволнованный Мещерский, что-то тихо сказал Арсению Александровичу. Тот удивленно на него глянул, и оба преподавателя быстро вышли.

Минут через пятнадцать меня позвали. Зайдя в свою комнату, я обнаружил, что рукопись уже распотрошили, отдельные листы ходят по рукам. Карранса терзает логарифмическую линейку, Мещерский что-то втолковывает Соколову. Праздных слушателей, судя по всему, выгнали.

Арсений Александрович, испытующе посмотрев на меня, спросил:

-И как это тебе пришло в голову?

— Не мне. Эйнштейну, — ответил я. — Причем еще в 1916 году. Просто на его статью никто не обратил особого внимания.

-Хорошо. Мы попробуем экспериментально проверить возможность постройки этого твоего когерера.

— Нашего.

-Хорошо, нашего. Как думаешь, с чего проще начать?

— С газового варианта. Мы вряд ли сможем достать нужный нам рубин со строго параллельными торцами. К тому же, это достаточно сложная схема. Не в принципе, а по деталям ее реализации. Не уверен, что у нас есть импульсные лампы. А результат надо дать быстро. К тому же, с твердотельным прибором мы, скорее всего, получим только сверхлюминесценцию и ничего более. А вот хороший углекислотный прибор будет способен разрезать кирпич. Продемонстрируйте его военным, и нам дадут денег на продолжение работ. Только прошу учесть, мне помогала Вера, и я бы хотел видеть ее в составе группы разработчиков.

— Врешь конечно, не могла она тебе помогать. Ну да ладно, желание помогать своим понятно. И много у тебя еще таких идей, Юра?

— Будет много, хорошее к себе отношение надо отрабатывать.

На следующий день в моем кабинете установили сейф.

— Пока не настаиваю, но если так пойдет дальше, будешь писать в прошнурованных тетрадях и на учтенных листах, — сказал дяденька из первого отдела, передавая мне ключ.

17 Октября 1952 года, пятница. Заседание Совета Социалистического Интернационала в Москве.

Лучше сделать и пожалеть, чем не сделать и горевать об упущенных возможностях. Вот и тащусь к секретному почтовому ящику, хотя погода такая, что приличный хозяин собаку на улицу выгонять бы не стал.

"Ах Арбат, мой Арбат, ты мое призвание", с нежностью пел Окуджава. Сегодняшним промозглым утром Арбат никаких нежных чувств не вызывает. Московская осень во всей красе. В покинутом мной городе — бархатный сезон, а здесь уже идет дождь со снегом. Набухшие влагой снежинки сразу тают. Кругом лужи и мокрая листва. Брусчатка скользит.

Хлюпают промокшие ботинки. И пальтишко у меня тоже явно не по сезону. Хотя, какая разница, в такую погоду промокло бы любое. Мокрые полы пальто, подчиняясь порывам ветра, звучно шлепают по промокшим до колена брюкам. В такую погоду хорошо сидеть дома, пить горячий чай, топить камин и слушать завывания ветра в дымоходе.

Я уже не обхожу лужи и особенно не выбираю дороги — все равно промок. Кепка надвинута чуть ли не на уши, воротник пальто поднят, но это не спасает от пропитанного влагой холодного ветра. Редкие снежинки прилипают к коже и сразу тают, стекая холодными струйками. Хорошо, что письма, замотаны клеенкой и спрятаны в кармане пиджака. Почему-то я не чувствую холода. Более того, от избытка адреналина время от времени накатывает волна жара. Вот и дом Пушкина. У следующего перекрестка надо повернуть направо, в мешанину кривых переулков, где меня ждет заветный почтовый ящик. Интересно, удастся ли мне сегодня вернуться домой?

Биение сердца отдается в висках короткими злыми толчками боли. Я не спал две ночи, а кроме чая и кофе в доме никаких стимуляторов нет. Поэтому и желудок тоже слегка побаливает. Бесчисленные чашечки кофе и черный как деготь чай не прошли безнаказанно. В общем, чувствую себя мерзко. Но сил на волнения нет. Есть только усталость. Двое суток я портил бумагу. Сначала писал, что приходило в голову, потом сходил на почту, прикинул, какой толщины пакет пролезает в почтовый ящик. Получилось, что не слишком толстый, листов так на пять-шесть. Начал сокращать текст. Получилось слишком кратко. Дописал. Потом снова сократил. И так раза четыре.

Хуже всего, что в той жизни я привык пользоваться текстовыми редакторами и их возможностями по части редактирования. Теперь я портил бумагу десятками листов, извел чуть ли не пузырек чернил, но в итоге все же написал устроивший меня текст. Но он все же оказался слишком велик, и письмо пришлось разделить на два конверта.

Вопрос о том, как заставить адресата поверить в серьезность информации, не стоял. Конец октября будет богат событиями. Англия взорвет свою первую атомную бомбу, Штаты — первую водородную, пройдут испытания грузового вертолета, Иран разорвет с Англией дипломатические отношения — простое перечисление этих событий с точной привязкой по времени — сильный аргумент для понимающего человека. Во второй части письма я писал то, что непосредственно касалось адресата и его семьи. Вот и посмотрим, как дело повернется.

На мгновение я пожелал, оказаться у этого треклятого синего ящика как можно скорее. Пожелал настолько сильно, что боль, стучавшая в виски, резко усилилась. Перед глазами появилась серая дымка. Мир укутался в серую пелену. Сделав еще пару шагов, я обнаружил, что уже пришел. Вот особнячок, вот и почтовый ящик. Странно. Но о странностях я подумаю позже. Сначала — дело.

Засунув моментально впитавшие мелкие капли воды конверты в узкую щель, развернулся и пошел обратно. Проверять наличие слежки счел излишним. Если против меня будут играть профессионалы, то шансов оторваться нет. Поэтому, не стоит дергаться. Будет то, что будет. Лишь где-то на краю сознания появилась и мгновенно пропало ощущение тревоги.

Задумавшись о планах на ближайшие дни, даже не заметил, как оказался у ближайшего к дому хлебному магазину. Уловив запах свежей выпечки, решительно потянул на себя дверь. Мучное и сладкое — первое дело после выброса адреналина! Значит, покупаем вон тот тортик, кулек сладких булочек, и еще коробку конфет Верочке. Она тоже сладкоежка.

Боже, что я творю?! Ведь клялся, что власть консультировать не буду, а делаю все наоборот.

... То, чего я не мог видеть. Вечером того же дня.

Мое письма дошло до адресата. Сейчас оно лежало на дубовом письменном столе, стоявшем под портретом Ленина, читающего "Правду". Хозяин кабинета уже ознакомился с его содержанием, встал и пару раз медленно прошелся по кабинету, держа в согнутой руке известную всему миру трубку.

Его очень интересовала личность отправителя, но из доклада следовало, что установить ее не удалось. Объектив фотоаппарата, автоматически срабатывавшего при подъеме крышки почтового ящика, был залеплен мокрым снегом. На спешно отпечатанной фотографии получилось лишь размытое серое пятно. Оперативного наблюдения не велось, он сам когда-то запретил это делать. Службам, занимающимся наружным наблюдением, не стоило давать возможность видеть спецкурьеров Особой Экспедиции.

Иосиф Виссарионович был твердо уверен, что призраки не пользуются письменными принадлежностями и уж тем более не имеют привычки предупреждать коммунистов о неприятностях. Хотя элемент какой-то чертовщинки, безусловно, присутствовал. Нет в мире людей, достоверно, с точностью до дня и места предсказывающих места ядерных испытаний и судьбы вождей.

Письмо, принесшее недобрые вести лежало на столе, и отправителя следовало найти как можно быстрее.