Письмо, с которого все началось

Братья пели. Чистые голоса взмывали ввысь к сводам собора, отражались от красивейших витражей и рассыпались серебряными искрами в окружающем мире. Молитва неслась вверх, лилась из сердца и, казалось, что достигала престола Господа. И было от этого так хорошо, так прекрасно, хотелось, чтобы мгновение длилось вечно, чтобы молитва никогда не кончалась.

В разноцветные витражи собора светило закатное солнце, преломляясь причудливыми цветными узорами в витражах и падали на нас, стоящих внизу на коленях. От этой величественной красоты захватывало дух.

— Benedictus, in nomine Domine. Amen, (Благословен, во имя Господа. Истинно) — вечерняя молитва закончилась. Солнце спряталось за облако, и свет в соборе слегка померк, от этого я очнулась, словно вернулась обратно.

Братья стали подходить к алтарю для благословения. Пора было подумать, как бы поумнее смыться отсюда. Я уже хотела, пятясь, укрыться за колонной, но не вышло. В самый последний момент я заметила, что епископ вцепился взглядом и, вытянув тонкую шею, внимательно наблюдает за моими перемещениями. Пришлось сделать вид, что не собираюсь сбегать, и пристроиться в очередь с остальными.

— Благословите, ваше преосвященство, — как положено попросила его, когда дело дошло до меня.

Он сотворил освящающий жест рукой, и протянул для поцелуя.

— Что ты сейчас собираешься делать, дочь моя? — спросил он, едва я коснулась губами перстня.

Едва не поперхнувшись, я, тем не менее, смогла найти достойный ответ.

— Отправлюсь к себе в келью. День был трудный, неплохо бы отдохнуть.

— Ну что ж, хорошо, ступай, — похоже слова его удовлетворили и я вздохнула посвободней.

Кажется, выкрутилась — лживые слова в храме не были произнесены.

Я и на самом деле я собиралась в келью, но вот только в ту, что в находилась в моем монастыре. Да простится мне эта хитрость!

Уезжать из обители следовало сразу же после молитвы. С заходом солнца ворота закрывались и потом было уже не выбраться. А завтрашнего дня дожидаться здесь я опасалась — мало ли еще что надумают.

Седельные сумки я заранее припрятала у входа в храм. Все что могла, одела на себя, а шлем, оружие и прочие вещи спрятала. Даже кольчугу на себя нацепила, правда под стеганный поддоспешник, и теперь она неприятно натирала тело. Мне еще повезло, что местный кастелян выдал рясу широченную не по размеру, и она много чего скрывала.

Меж тем, епископ слегка шевельнул рукой и от колонн отлипли два здоровенных брата.

У меня душа рухнула в пятки. Неужели этих костоломов выделят мне в сопровождающие?! Но нет, еще один нетерпеливый жест и из за широких спин вынырнул знакомый послушник.

— Проводи сестру в ее келью, — распорядился епископ

'Спасибо тебе Боже за твой дар!' — пронеслось у меня в голове. С двумя здоровяками я бы точно не справилась.

В храме уже почти никого не осталось. Паренек неуверенно мне кивнул, смущенно улыбнулся и потопал вперед, я двинулась следом, в душе благодаря Господа, что тот надоумил старого змея выделить мне в сопровождающие лишь мальчишку.

Прокололся ты Лис, ох прокололся! Тебе зачем-то нужно задержать меня в этих стенах, но вот огласки ты при этом не хочешь. Что ж ты, твое преосвященство, такое хитрое затеваешь?.. Но об этом можно подумать и после.

Храм был очень большой и колонны, поддерживающие его своды, полностью закрыли вид на алтарь от дверей бокового нефа, спрятали меня от пристального взгляда епископа.

У дверей тоже никого не было и мы беспрепятственно вышли.

По бокам аллеи, ведущей к храму, росли пышные кусты жасмина и барбариса. И хотя они надежно укрывали от посторонних глаз, я на всякий случай огляделась по сторонам — не видит ли нас кто, а заодно убедилась, что мои вещи по-прежнему на месте. Сделав вид, что запнулась, я окликнула мальца, и тот подошел поближе.

— Да вот подошва оторвалась, — я поставила левую ногу на пятку и, показывая, где именно, заставила его невольно наклониться, а потом легонько стукнула по затылку. Паренек обмяк у меня в руках.

А теперь — быстро-быстро, нельзя терять даже мгновения.

Ужом проскользнув в едва видимый просвет между большими кустами жасмина и барбариса, с которого кто-то недавно собирал ягоды и проход еще не успел затянуться, я шустро втянула за собой послушника. Достала заранее заготовленную веревку и растянула мальчишку меж кустов за руки и за ноги, чтобы шумел поменьше, когда очнется. И последним затолкала ему в рот кляп, но не плотный, чтоб, не приведи Господь, не задохнулся.

Переметные сумки со шлемом, я подвязала на грудь и живот; надо сказать, объемистое брюшко получилось. Все остальное, увы, пришлось взять в руки. Напоследок припорошив паренька тут же выдранной травой, чтобы не так бросался в глаза светлыми послушническими одеждами, я вылезла из кустов. Быстро оправила рясу, опустила пониже капюшон, еще больше ссутулилась, чтобы еще больше добавить правдоподобности получившемуся брюшку, и, прижав сумки к себе, заспешила в сторону хозяйственных строений.

До конюшен я добралась благополучно, никто не окликнул. А там выяснилось, что мне повезло еще больше — конюхов на месте не оказалось.

Я тихонько свистнула и, Пятый радостно заржав, ткнулся мне мордой в грудь.

— Тише, малыш, тише! — шикнула на него, потом торопливо оседлала, закрепила сумки, и, взяв под уздцы, повела к выходу.

За воротами послышались уверенные шаги.

Вот только этого мне не хватало! Если сейчас схватят, уже не отверчусь...

Нервным взглядом я окинула конюшню в поисках подходящего орудия. В начинающей сгущаться темноте глаз выхватил лежащую у стены оглоблю и я, вооружившись ею, встала чуть в стороне от ворот. Вошел конюх с полными ведрами воды, я легонько замахнулась и... оглобля быстро подружилась с его затылком.

Мужчина рухнул как подкошенный, а упавшие ведра с глухим стуком покатились по каменному полу. Первым делом я подхватила ведра, а то не дай бог на шум еще кто прибежит, и только после того, как отставила их в сторонку, ухватила конюха за ноги и отволокла за охапки сена.

Прислушалась. Вроде все тихо, никто не спешил узнать что же произошло. Потом осторожно выглянула во двор, там тоже ни души... Кажется наконец можно убраться отсюда.

— Тишь! — выдохнула я коню в ухо, выводя из конюшни. Пятый знал и эту команду. Теперь он, понурив голову, станет тащиться за мной как покорная водовозная кляча.

Мы миновали двор, внутренние ворота, внешние и теперь подходили к предмостным укреплениям, где маячила стража. Братья, стоявшие у ворот, недобро посматривали на меня, однако за оружие хвататься не спешили.

Лишь бы получилось!..

Я кинула повод на седло и крепко двумя руками ухватилась за луку. Братья нерешительно потянулись к алебардам, отставленным в сторону. А я уверенно шла, быстро сокращая расстояние между нами. А потом резко!..

— Ий-я-а-а-а!

Конь понесся галопом. Рывком, взвалив себя поперек седла, я пролетела мимо стражников, отоварив одного из них при этом сапогами по лицу.

Ворота промелькнули мимо, за ними подъемный мост. Еще рывок и я уже в седле!..

Подстегнув коня, я неслась прочь.

Главный тракт вился серой лентой, и по нему пришлось рысить часа четыре. Не уверена, что за мной была выслана погоня, но со счетов ее сбрасывать все же не стоило. Солнце уже село, но небо еще розовело на западе, давая достаточно света.

Я не знала что делать: на дороге оставаться было опасно, но в темноте полем или рощей тоже далеко не уедешь, а расположиться на ночлег я не решалась. Если меня хотели задержать в ордене, то поутру точно кого-нибудь вышлют вдогонку. Значит, чем больше нас разделит миль, тем лучше.

Остановиться пришлось лишь в самую темень. Луна была в ущербе, что даже собственную руку разглядеть сложно. Последний час я вела жеребца под уздцы в надежде найти стояночный колодец, которые иногда выкапывали вдоль главных трактов, но нам не повезло. Плюнув на все, я решила расположиться тут же на обочине. На ощупь переседлала коня, а после слила всю имеющуюся воду в походный котелок, чтобы его напоить. Едва только забрезжит рассвет, и в серых сумерках можно будет хоть что-нибудь разглядеть, снова двинусь в путь.

Всю ночь меня мучил лишь один вопрос — что же я стану докладывать о поездке матери настоятельнице.

Лишь только стала видна дорога, я тронулась дальше, а едва подсохла роса, и вовсе свернула с главного тракта и углубилась в поля.

Кстати, погони за мной не было, а может, мы разминулись.

До монастыря добралась за полторы седмицы. Торопиться было опасно, но и излишняя задержка могла вызвать подозрение. Я возвращалась через крупные города, надеясь в случае чего затеряться в толпе, ночевала на постоялых дворах, а не в госпиталях1, как того требовали правила.

Впрочем, особой суеты мой приезд не вызвал. Ополоснувшись с дороги, я наскоро отчиталась о доставленном пакете перед секретарем матери настоятельницы — старшей сестрой Иеофилией, и, стараясь более не попадаться ей на глаза, занялась повседневными обязанностями. Но матушка обо мне не забыла, и вызов к ней уже ждал меня на следующее утро. Когда я проводила разминку после заутрени, она приказала явиться с докладом. Делать было нечего, пришлось прерваться.

Поскольку матушка ждать не любила, я коротко поклонилась другим сестрам, отрабатывающим бой в парах, и поспешила к краю площадки, где меня уже ждала юная послушница с тазом в руках. Наскоро ополоснув вспотевшее лицо и промокнув поданным полотенцем, я заторопилась к настоятельнице.

Путь от учебной площадки до кабинетных покоев был неблизкий, и мне пришлось даже пробежаться. Уже на бегу я попыталась привести себя в порядок: подтянула головной платок, спрятав выбившиеся во время тренировки пряди волос, и оправила тренировочные одежды. Наша настоятельница не терпит нерях и поэтому неустанно нам вдалбливает: 'Сестра должна быть всегда опрятна, собрана, тем самым, давая пример окружающим к благочестию!'. Как быть на тренировке опрятной и с благочестивым выражением лица колоть соломенное чучело, оставалось выше моего понимания. Хотя скажу честно, я все время старалась, но мне ни разу этого не удалось. Сестры любили пошутить, что, мол, послушницы со страху разбегаются, видя мою остервенелую морду, когда я упражнения начинаю. А, по-моему, они это делали от боязни в голос рассмеяться.

Пролетев по аллее ведущей к жилому корпусу, я едва преклонила колени перед входом, осенила себя святым знамением, и рысцой поспешила до кабинета. Перед дверью еще раз одернула тренировочные одежды, дважды глубоко вздохнула и постучала. А, была — не была! Все равно ведь влетит за недостойный вид, однако переодеваться в рясу времени попросту не было.

— Входи! — раздалось из-за двери.

Я невольно поежилась, преступая порог. Ощущение было такое, словно ледяную воду шагала.

— Слава Господу нашему.

— Вовеки веков, — завершила приветствие мать. — Входи, дочь моя.

Женщина сидела у окна в своем любимом кресле и перебирала в руках четки.

Кабинет настоятельницы был небольшой и весьма аскетичный. В высоких шкафах стояли фолианты со святыми писаниями, какие-то бумаги, торчащие из переплетов лежали вперемешку со свитками, однако во всем этом наблюдались своя гармония и порядок. Посередине комнаты стоял огромный стол, заваленный документами, по обе стороны от него — жесткие табуреты. На полу и стенах никаких ковров или панелей из драгоценных пород дерева, кругом лишь простой серый камень. Единственное послабление — большое кресло с мягкими подушками перед узким окном, в котором та любила сидеть в часы размышлений.

Я аккуратно присела на краешек табурета.

— Рассказывай! — велела мать, продолжая смотреть в окно.

— Сразу по приезду отчиталась о доставленном пакете старшей сестре Иеофилии, матушка, — с уверенностью в голосе, которую на самом деле не ощущала, начала я.

— Об этом мне уже доложили! — в голосе настоятельницы прорезались стальные нотки.— А теперь я хочу услышать это от тебя, дочь моя. И поподробней!

Ну, начинается!..

Мне хотелось как обычно быть невозмутимой, но душа уже ушла в пятки, и никак не желала возвращаться на место. Теперь настоятельница смотрела на меня в упор.

Наша матушка — женщина весьма крупная, немалого роста и телосложения — облачена в рясу коричневого цвета, подпоясанную черным ремнем, сбоку висел положенный ей по сану небольшой топорик. На голове обычный белый горжет2, а поверх — покров3 того же цвета что и ряса, но с белой каймой по контуру, указывающей на ее должность.

— Благополучно добралась до монастыря ордена, передала пакет лично в руки его преосвященству. После обедни имела с ним продолжительную беседу, смысл коей сводился к выяснению вашего здоровья, а так же положению дел в нашей обители. Епископ расспросил меня о качестве местных дорог, моем смирении и крепости в вере.

Я протараторила это на одном дыхании, слово в слово, повторяя то, что сказала секретарю.

— И это все? — грозно.

— Все, матушка, — так же уверенно ответила я и выжидательно замолчала.

Мой рапорт настоятельницу явно не удовлетворил, и она продолжила допытываться.

— А его преосвященство велел что-нибудь передать?

— Нет, матушка.

Я решила держаться до последнего. Мне никак не хотелось признаваться в своих поступках, ведь двоих варфоломейцев я отоварила по голове, смалодушничала перед епископом, невольно выдав ему больше, чем следовало о делах в нашем ордене... В общем все, что я натворила в монастыре Святого Варфоломея, тянуло на серьезную епитимью, но получать ее не хотелось.

Настоятельница же с невероятной подозрительностью смотрела на меня.

— Ни письменно, ни устно? — переспросила она на всякий случай.

Я решительно кивнула, мол, никак нет.

А в голове лихорадочно билась мысль: 'Да что ж она на меня так наседает? Старый Лис просто не успел ничего передать, я смылась гораздо раньше'.

— А что его преосвященство напоследок сказал?

— Велел к себе отправляться... — на честном глазу выдала я, понимая, что эти слова прозвучали глупее некуда.

— Не смей мне врать! — не выдержав, рявкнула матушка и ка-а-ак саданула кулаком по столу!.. Чуть не проломила.

Да уж, могучие руки у нашей настоятельницы! Она до сих пор подковы гнет.

— Правду говорю, Матушка, — тут я перепугалась не на шутку.

Сейчас точно в бараний рог скручивать начнет...

— Не врешь, не врешь, — отчего-то резко отступилась она. — Но и всей правды не говоришь. Ну, чего молчишь?

От стыда кончикам ушей стало жарко, но я с честным видом продолжила отмалчиваться.

Мне давно надоело, что из-за знатного происхождения мной пытаются заткнуть все дыры — то туда пошлют, то это заставят выполнить... А ты, родимая, как хочешь, так выкручивайся! Но едва попробуешь возмутиться, так мигом получишь один ответ — тебя к трудностям власти приучают.

Всем в монастыре было известно — настоятельница готовила меня себе в смену и таким вот нехитрым способом — набей своей головой шишки, но научись — вколачивает науку управления боевым орденом. Только радости мне с того!..