Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
После этого отчёт вновь направили в Питер, а дело в суд. Ванька заорал благим матом, когда суд приговорил его к колесованию. Но приговор надлежало утвердить, поскольку казнить без высочайшей конфирмации было нельзя, и кат "утешал" Ваньку:
— Матушка не казнит никого. Влеплю тебе сто кнутов, ослепят тебя, язык урежут и сошлют навечно в Сибирь.
Всех, кто слушал Ваньку, за недонесение о государственной измене приговорили к высылке в центральные губернии России, но губернатор пообещал походатайствовать перед императрицей о милости. Лишь юнкер фон Клюге унд цу Беринг высокомерно отказался от милости, но губернатор заявил, что и ему будет ходатайствовать милость.
А в промежутках я вновь сидел (но уже далеко не всегда) на заседаниях магистрата, присутствовал на рутинных допросах немцев по скучнейшим и мелким делам (даже убийство было всего-навсего из-за тяжбы о спорном клочке земли). Было тяжело: прошли уже месяцы, а я ещё ничего не сделал. Единственно, что радовало: мой немецкий всё улучшался.
Кстати, уже четыре месяца жалованья абсолютно не платили. Я радовался, что не заказал себе нового костюма, ограничившись башмаками и несколькими сменами белья, и что заранее заплатил ещё за три месяца вперёд за квартиру. Деньги почти кончились. Так что я в душе понимал тех, кто носы берёт.
— Конец дела Ваньки
Князь Дундуков, вновь посланный в Питер с приговором и материалами дела, в Кёнигсберг не вернулся. Чтеца императрица за это время нашла другого, а князь исхлопотал себе перевод в штаб Апраксина, в действующую армию. Конфирмацию и умягчение доставил поручик Ермилов. Он привёз, как сразу же разнеслось по канцелярии, и сундучок с деньгами на жалование. Заодно он передал мне и стихотворный ответ Баркова на мои вирши, переданные с князем. Стихотворение было, на мой взгляд, дубовое и неприлично до жути. Но я всё равно решил поддерживать контакт с академиком, и мы впоследствии также обменивались виршами. Я уже жил на квартире в долг, так что очень надеялся на жалование. Правда, по мелочи удалось кое-что заработать: составить вирши на именины секретарю Суворова Ивашникову, составить пару прошений ратманам, кои русским, конечно же, не владели. Но заработки были ничтожными.
Через несколько дней после приезда гонца (в воскресенье и в церковные праздники казнить не полагалось, да и эшафот надо было возвести) кёнигсберские бюргеры и русские чиновники пришли на площадь перед ратушей. Там уже возвышались во всей красе плаха, колесо и растяжка для наказания кнутом. Горел очаг, на нём калились клеймо и щипцы. Я не хотел идти на площадь, но должен был по долгу службы. Гретхен же пошла с охотой в толпе кумушек.
Ваньку везли на позорной телеге в белой рубахе и со свечой в руке. Рядом шёл священник и утешал его. Приговорённые по его делу бюргеры и юнкера уныло плелись кучкой за телегой. Секретарь суда коллежский регистратор Егор Пупкин взошёл на эшафот, дрожащего Ваньку привязали к колесу, и секретарь начал читать приговор:
— Вор и изменник Ванька Фролов, по прозванию Подкаинщик, будучи в граде Берлине, продался нашему врагу Фридрихусу, получил у него деньги на подкуп честных прусских бюргеров и юнкеров...
Далее шло длинное перечисление того, с кем он говорил, что лаял и так далее. Потом пошли сентенции суда.
— Ратман Иоахим фон Рюбецаль, слушавший лаятельные речи, приговорён к высылке в Рязанскую губернию. По ходатайству нашего милостивого губернатора Сенат умягчил приговор, велев сказать сему ратману дурака и предупредить, дабы больше в такие дела не совался, взыскать с упомянутого ратмана двадцать рублей на нужды армии и губернской власти, а ему самому публично покаяться в дурости.
Иоахима вытолкнули вперёд, губернатор сказал ему строгим голосом:
— Дурак, впредь будь умней!
Переводчик перевёл.
Ратман залопотал нечто извиняющееся по-немецки, губернатор махнул рукой, ратман хотел было сбежать с площади, но губернатор его удержал, приказав всем осуждённым быть на площади до конца.
Так же поступили и с остальными, изменялись лишь суммы штрафа. Остались длиннотитульный юнкер, стоящий с гордым лицом, опираясь на трость, и Ванька, изнемогавший на колесе в ожидании своей участи.
— Юнкер Иоганн Фридрих Якоб фон Клюге унд цу Беринг благожелательно слушал вора, поддакивал ему, уклонился от присяги, изъявил намерение идти в армию Фридриха. Он приговорён к ссылке в Сибирь на поселение, но наша милостивая императрица умягчила приговор, заменив на пять ударов кнута.
Юнкер разразился страшными проклятиями, выхватил шпагу, но солдаты быстро скрутили его, раздели до пояса и привязали к деревянной кобыле.
Кат взял кнут, поиграл им и произнёс одно из немногих немецких слов, которые он знал:
— Доннерветтер!
После этого он размахнулся и изо всей силы нанёс первый удар. Показалась кровь. Юнкер даже не вздрогнул и ничего не вымолвил.
Он зашёл с другой стороны, опять поиграл кнутом и сказал второе из знакомых слов:
— Думмкопф!
Вспух второй кровавый рубец. Юнкер вздрогнул, но лежал с каменным лицом.
Эта процедура продолжалась, и после четвёртого удара юнкер выдавил из себя:
— Руссише швайне! Барбарен!
Палач долго играл кнутом, примеривался, выкрикнул третье слово:
— Капут!
Удар был страшным. Юнкер завыл. Его положили на заранее подготовленную дерюгу и отправили домой. Ванька от ужаса завыл тоже.
На следующий день юнкер умер.
Секретарь обратился к Ваньке:
— Вор и изменник Ванька признан виновным в измене императрице, в том, что он хулил власти и убил двух русских солдат и одного офицера. Он приговаривается к смертной казни через колесование.
Палач взял железную полосу и приготовился крошить Ваньку в студень. Губернатор махнул платком, палач поднял полосу, Ванька заранее завопил, но секретарь достал вторую бумагу.
— Правительствующий сенат, рассмотрев дело, положил смягчить приговор. Приговорить упомянутого Ваньку к смертной казни через обезглавливание.
Ваньку сняли с колеса и поставили на колени перед плахой. Он покорно возложил голову на колоду. Палач взял топор, поднял, и тут секретарь продолжил:
— А на плахе сказать, что оставляют ему его негодную жизнь, дабы он покаялся, и приговаривают его к тридцати ударам кнута, клеймению, вырезанию языка и ссылке в каторжные работы навечно.
Ваньку привязали к кобыле.
Секретарь достал ещё одну бумагу.
— Императрица Елисавет Петровна, утвердив приговор и сентенцию Сената, в великой милости своей повелела уменьшить ударов кнутом до пятнадцати, заменить вырезание языка вырыванием ноздрей, а каторжные работы ссылкой на поселение в Сибирь.
На сей раз было видно, что палач бьёт еле-еле, только красные рубцы появились на спине. Затем Ваньке надрезали ножом ноздри, дабы сделать знак, заклеймили, перевязали раны и увезли в острог подлечить. Через неделю его отправили на галере в Питер, и больше мы о нём ничего не слышали.
Вечером Шильдерша, возбуждённая от зрелища, буквально повесилась мне на шею. Утром же она делала вид, что ничего не произошло. Я тоже. Но отметил большую разницу психологии русских и немцев: для русских казнь и пытка нечто позорное и тяжёлое, а для немцев просто зрелище, даже развлечение, если оно не касается твоих близких.
— Первый шаг
На следующий день губернатор собрал всех русских чиновников и офицеров.
— Императрица прислала нам половину жалования за полгода для гражданских чинов и всё жалование для чинов военных. Посему я решил, что все военные чины получат сегодня же жалование полностью, и пусть господа офицеры идут получать жалование для себя и кормовые деньги для солдат.
Офицеры ушли к казначею.
— Всем немецким чиновникам я заплачу полностью, поелику нам нужно приохотить местных жителей к русской власти. А русским — с разбором.
И губернатор начал выкликать фамилии, начиная с самого старшего: своего секретаря.
— Надворный советник шляхтич Егор Фролов Ивашников, ты шельма изрядная, и не получишь посему ничего!
— Несправедливо! — завыл Егор.
— Молчать, скотина! — оборвал генерал-аншеф, и Егор притих.
После такого начала все воспринимали решения без слов.
— Коллежский асессор столоначальник шляхтич Антон Петров Поливода, жалование получит сполна. Кроме того, за удачное расследование дела вора Ваньки, императрица наградила всех прикосновенных к нему. Антон Петров Поливода получает рубль награды.
— Губернский регистратор письмоводитель Пафнутий Лукин Чухланцев не получает ничего, яко не заслужил.
Та же участь ждала и двух других моих подчинённых. Неожиданно для самого себя я встрепенулся.
— Правды требую, ваше высокопревосходительство! Если я, их начальник, жалование получил, то и они должны! И к делу они прикосновенны, а без награды остались!
— Ну что, твоё жалование и твою награду, что ли, им отдать?
— Не получится, ваше высокопревосходительство! Моё жалование меньше их трёх, и по справедливости, если я награды рубль получаю, они должны получить по полтине!
Все воззрились на меня.
— Молчи, дурак! — заорал генерал. Я уже закусил удила, и собрался ещё что-то сказать, но генерал предупредил меня:
— Сказал тебе, молчи! А этим трём жалование я велю заплатить сполна и выдать по полтине денег.
И все ещё раз воззрились на меня.
— Завтра все поименованные чиновники подойдите к казначею за жалованием.
На следующий день правление чётко разделилось на две части: счастливые рыла тех, кто получал жалование и унылые хари тех, кого генерал счёл недостойным. Мои подчинённые получили свои денежки и были счастливы безмерно. Когда же мы вернулись в свою комнатушку, они удостоверились, что посетителей и визитёров нет, и вручили мне ещё двадцать пять рублей.
— Вы уж извините, Антон Петрович!
Вот ведь как: достаточно было начальству показать, что оно со мной считается, и я уже "вичем" стал!
— Мы тут, дабы прожить, брали с немцев, да и с русских тоже. Ведь вы можете любой протокол слегка повернуть так, что он станет в нужную сторону. Вот мы такое и объяснили, и объяснили также, что вы сами не берёте и лишь разгневаетесь на нос, а мы замолвим перед вами словечко.
— Крысы канцелярские! Ярыги! Дьячки приказные!
— Ну, такие мы и есть, — расхохотались чиновники.
Я подумал. Не брать и брать одинаково позорно. Выдавать своих вообще не годится, тем более когда им жалование то ли заплатят, то ли нет. Но взять чуть-чуть лучше, по крайней мере врагов под боком не будет. Да и платье надо новое справить, уже совсем поизносился. Мне вспомнилось разъяснение Елисавет Петровны на запрос, как же жить чиновникам, коли жалованья не платят: "Берите, но по чину и справедливости".
— Ну смотрите, чтобы всё по справедливости и по чину было! И чтобы бедных и сирот не обижать! Не хочу за вас в адской смоле гореть.
— Исповедуетесь, и Бог простит! А мы стараемся уж по честности, поелику возможно. Начальник у нас справедливый, и мы должны быть такими же.
— Нахалы вы, а не справедливые! Смотрите уж у меня!
Чиновники скромно потупили глаза, а вошедший визитёр из местного гарнизона застал самую обычную сценку: начальник распекает своих подчинённых. Пожалуй, все остались довольны, кроме меня самого.
* * *
Генерал был скуп, но не жаден, и думал прежде всего о деле. Видно было, что на следующий день он посмотрел на меня без злобы, а после закрытия присутствия велел задержаться и позвал к себе в кабинет вместе с Егором Ивашниковым. Там уже ждали три рюмки доброй водки. Генерал сел, а мы выпили стоя.
— Егорка, шельма такая, молодец, здорово придумал, себя первого без жалованья оставить! Все сразу притихли. А ты, Антон, коего чёрта, м..дило, в офицеры не пошёл? Тебе бы с твоим характером не в ярыжках отсиживаться.
— Пошёл я в семинарию, тянуло меня узнать бездну премудрости. Вот и попал в чиновники. А в попы совсем не хотелось.
— Ну и узнал свою бездну?
— Да нет. Мудрствования море, а премудрости мало где найдёшь. Зазубрили много, а понимают кроху.
— Правильно говоришь.
Генерал немного помолчал и сказал:
— Хочу кое-что сказать. Но сначала выпьем ещё по одной.
Он позвонил и велел налить ещё по рюмке.
— Теперь у меня две руки. Егорка шельма, пройдоха, мздоимец первостатейный, а ты, Антон, готов в драном камзоле ходить, голодать, лишь бы носов не брать. Но есть у вас общее. Оба вы за дело и за Россию болеете, оба вы себе на уме и люди верные. Так что теперь у меня две руки: правая и левая, чистая и грязная. Ежели нужно мне, чтобы дело было обязательно сделано, пошлю Егорку. Я знаю, он и схитрит, и украдёт, что можно, но сделает. Если нужно мне, чтобы всё было чисто и честно, пошлю тебя, Антон. Вижу, что на самом деле не рохля ты и не такой уж бессребренник и святоша, но ежели выбирать, чтобы дело сорвалось или словчить, выберешь первое.
Генерал допил свою рюмку. Мы сделали то же.
— Канцлер и матушка-государыня велят мне, дабы приохотить как можно сильнее здешних людишек и знать к России, обходиться с ними тонко. Немцы и мастера, и чиновники отличные, и вояки первостепенные, и к порядку приучены. Поблажек им больших давать нельзя, но и обдирать зря тоже не стоит.
Генерал с иронией глянул на Егора.
— Ты, шельма, глаза цыганские, берёшь ведь со всех, говоря, что за них передо мною словечко замолвишь. А говорил ли ты хоть раз за кого-то словечко?
Егор покачал головой:
— Василий Иванович, я ведь знаю, что Вы меня не послушаете, а наоборот, ежели я за кого-то заступаюсь, значит, дело нечисто.
— Верно думаешь, шельма! А отдавал ли ты хоть раз кому-то денежки, если их дельце не выгорало?
— Да как-то так всё время получалось, что они сами виноваты оказывались.
Я вспомнил вчерашнюю ситуацию с чиновничками, и сказал:
— Ваше высокопревосходительство, а ведь вчера Вы мудро рассудили, кому платить, а кому нет. А я влез.
Суворов расхохотался.
— А ты, скромник, приоденься получше. Замучили меня местные юнкера да ратманы со своими тяжбами. Буду посылать тебя распутывать эти дела и говорить мне, на чьей стороне справедливость. Я знаю, что ты криво не скажешь. А насчёт справедливости, теперь будешь мне помогать её устанавливать. Думаешь, я сам всё узнаю? А знать приходится много, даже такого, чего бы и не нужно знать, — и генерал тяжело вздохнул.
Я собрался с духом.
— Ваше высокопревосходительство, а можно мне порою в университет здешний на лекции ходить?
— Опять премудрости жаждешь! Ну поищи её здесь, раз в Киеве не нашёл. Да, заодно, когда мы наедине, можешь называть меня по имени-отчеству, как Егорка.
А Егор ухмыльнулся:
— Думаешь, здесь чего-то найдёшь? Местные профессора спесивые, сволочи, да, по-моему, почти все туповатые зубрилы. А ежели и есть здесь кто на самом деле умный, то он очень сильно себе на уме.
Генерал ещё чуть-чуть посидел, и сказал нам:
— Тебя, Егорка, я к награде и к повышению в чине представлю. А тебя, Антон, ни за что! Таких пройдох, как Егорка, немало, и его не уволокут, да и справиться с таким цыганищем мало кто может: другого он тысячу раз объегорит и подкузьмит. А ты, Антон, — редкий фрукт. Ежели тебя распознают, живо в столицу заберут. Ну а там чуть побудешь в фаворе, да потом скоро тебе за твои речи язык урежут и в Сибирь закатают.
Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |