1914-1

Спустя полчаса после появления в Калише 2 прусских уланов, вошел в город германский разъезд во главе с офицером. Навстречу разъезду вышли на главную Вроцлавскую улицу с белым флагом президент города и 3 видных обывателя, знающих немецкий язык. Офицер беседовал с делегатами города около 15 минут, приставляя поочередно дуло своего револьвера к виску каждого из них, в это же время все солдаты разъезда держали в руках револьверы и пики направленными в сторону делегатов... В понедельник утром 21(3) на всех углах появились объявления коменданта Пройскера, в коих жители призывались к спокойствию; им предлагалось открывать торговлю, так как жизнь и целость имущества жителей вне опасности. В этот же день комендант ввел в городе военное положение, прекратил действие обывательской милиции и по городу стали ходить усиленные наряды солдат — дом телефонной станции, например, охранялся нарядом из 30 солдат... Затем началось обстреливание городских улиц пулеметами... и расстрел всех мужчин, живущих в домах, из которых якобы... были сделаны выстрелы в немецкие войска. Убито и расстреляно более 100 человек, в том числе много возвращавшихся из Ласка запасных...

... С утра во вторник 22 (4 августа) посыпались на город одна за другой репрессии:

1) Расстреливались все лица, имеющие при себе какое-либо оружие, а равно лица, у которых оружие найдено было на квартире, несмотря на то что 24-часовой срок сдачи оружия, указанный в объявлении Пройскера, еще не истек; расстрелян был губернский казначей Соколов, уничтоживший до прихода немцев наличные суммы казначейства;

3) Комендантом Пройскером наложена была на город контрибуция в 50 000 рублей; днем раньше в понедельник тем же Пройскером конфисковано около 30 000 рублей, хранившихся в Магистрате наличными;

4) Объявлено было распоряжение коменданта, что если кем-либо из жителей будет причинен малейший вред хотя бы одному прусскому солдату, например будет брошен камень, то каждый десятый мужчина в городе будет расстрелян, город подвергнется бомбардировке, а заподозренные дома будут гранатами сравнены с землей, окна во всех квартирах приказано было освещать до утра...

Взяв заложников, Пройскер решил выйти с войсками из города и расположиться лагерем в нескольких верстах от Калиша ближе к прусской границе. Заложникам приказано было идти впереди войск, а во время обстрела заподозренных домов им приказано было ложиться ничком на землю — над их головами стреляли. Повторялось это несколько раз и в конце концов больной сердцем и растяжением жил на ногах богатый фабрикант Генрих Френкель не мог самостоятельно подняться. Комендант сейчас же велел ближайшему солдату заколоть штыком Френкеля и сбросить тело его в ров; затем вдове убитого, пожелавшей взять его

труп, делались всевозможные препятствия до вымогательства включительно (потребовали за выдачу тела 60000 марок). Дорогой перстень с бриллиантами исчез с пальца убитого.

Лишь только войска с заложниками покинули Калиш, началась бомбардировка города в наказание якобы за пролитую кровь прусских солдат; сделано было около 70 пушечных выстрелов, причем повреждены главным образом верхние этажи зданий. Пушечные ядра

пробивали насквозь четыре стены подряд... Обстреливались одинаково как частные дома, так и больница, церковь и костелы. Все жители города в паническом страхе попрятались в подвалы, откуда многие, боясь возобновления бомбардировки, не выходили несколько дней, терпя холод и голод...

С утра в пятницу 25 (7) через Калиш стали проходить саксонские войска, пехота и уланы, сопровождаемые пресловутым 155 полком во главе с комендантом Пройскером. Часть войск направилась по Ставишинскому шоссе, другая часть, пройдя по городу, возвращалась в прежний лагерь. От стрельбы из пушек, винтовок и пулеметов повреждены были многие телефонные столбы, и телефонные провода в большом количестве застилали улицы. Лошадь одного молодого офицера так запуталась в проволоку, что упала на передние ноги; офицер, не отдавая себе отчета о происшедшем, выстрелил из револьвера. Выстрел послужил поводом к всеобщей панике; опять началось обстреливание окон домов, некоторых открытых магазинов и расстрел людей, случайно проходивших по улицам. Стреляли из пулеметов по всему городу. Солдаты врывались в дома и в магазины, грабили, поджигали и вырезывали целые семьи — женщин, детей и старцев. Убито и ранено несколько сот человек. В здании магистрата, где по приказанию коменданта собрались городские служащие, зарублены были топором на смерть городской кассир Пашкевич и три сторожа. На Бабиной и Броцлавской улицах лежала масса трупов людей, детей и даже лошадей. В общей свалке и панике немцы опять стреляли по своим и потеряли убитыми и ранеными много солдат (не менее 12).

Населением города овладел панический страх в ожидании мести тевтонов, которые не заставили себя долге ждать. Вскоре костром запылало красивое здание магистрата и начались пожары в разных местах города. Небольшие, оставшиеся в городе отряды войск, подобрав своих раненых и убитых и побросав, по свидетельству очевидцев, убитых солдат своих в огонь, быстро удалились из города. В 8 3/4 часов началась по городу пушечная пальба (пулями, гранатами и шрапнелью), продолжавшаяся непрерывно до 5 1/2 часов утра. Сделано было в город свыше 400 выстрелов, после каждого выстрела раздавался шум обваливающихся частей зданий и истерический крик женщин и детей.

Наконец, в 5 1/2 часов утра в субботу 26 июля (8 августа) пальба прекратилась и все как будто замерло кругом. Однако тишина продолжалась недолго. Внезапно во все окна и ворота по Броцлавской улице с неистовым криком и шумом стали вламываться рассвирепевшие немецкие солдаты и, врываясь во все квартиры с криком "руки вверх", арестовывали всех попавшихся мужчин, женщинам и детям приказано было забиться в один угол и стать на колени. Когда жена моя подскочила к солдатам и стала по-немецки упрекать их за то, что они издеваются над детьми и хотела отбить от них моего 12-летнего сына, которому также приказано было поднять руки вверх и следовать за всеми арестованными, то подоспевший к тому времени офицер ударил ее так сильно прикладом ружья, что она упала на пол и сейчас же получила горловое кровотечение. Арестовано было более 700 человек, в том числе много подростков и старцев; арестован был также в числе других 80-летний старик, ксендз Виктор, монах-реформат. Все арестованные сейчас же были обысканы самым тщательным образом по несколько раз, меня ругали площадной бранью за то, что нашли в

кармане две полных коробки спичек... После обыска всех нас окружили сильным конвоем солдат и, приказав все время держать руки вверх, повели в свой лагерь. Дождь шел проливной, а многие из арестованных были в одном лишь нижнем белье, без сапог. По дороге нам было объявлено, что нас ведут на расстрел в наказание за пролитую кровь немецких солдат; кто не в состоянии был идти скоро, того ударяли прикладами ружей и ранили штыками так, что многие истекали кровью. Когда мы прибыли в поле около лагеря, там только что кончилась экзекуция расстрела 19 мужчин, взятых в тот же день из заподозренных домов.

Всех нас поделили на несколько партий и рядов, по 10 человек в ряд, приказано было смотреть лишь вперед, с одной стороны недалеко от нас стали на колени немецкие солдаты с направленными к нам ружьями, с другой стороны поставлен был все время молившийся старик-ксендз. Офицеры давали какие-то поручения солдатам. Словом, полная картина расстрела. Продержали нас под страхом ежеминутного расстрела около часу, затем каждой

из партий в отдельности приказано было отправиться в один из трех недалеко находящихся бараков пограничной стражи. Нам было объявлено, что сейчас состоится над нами полевой суд и, пожалуй, расстреляют лишь каждого десятого. Барак закрыли и оставили нас в полном неведении относительно нашей судьбы в удушливой невыносимой атмосфере (человек стоял вплотную к человеку). Несколько раз немецкий офицер, желая что-то сообщить нам, открывал дверь барака и сейчас же ее захлопывал, не сказав ни одного слова, задыхаясь от удушливого воздуха... Около 4 часов пополудни нам принесли в корытах немного грязной воды и запретили даже послать за хлебом на собственный счет. В томительном ожидании проходили минуты за минутами. Наконец, в 7 часов явился в барак фельдфебель, приказал нам выстроиться в ряды опять по 10 человек и под усиленным конвоем вывел нас в поле, где опять повторилась утренняя картина, так похожая на приготовление к расстрелу... Затем нам приказано было разойтись по домам. Немецкие солдаты во главе с офицером провожали нас до города, а затем, быстро повернув, ушли по направлению к Скальмержицам, передвинув свой лагерь ближе к прусской границе.

На обратном пути в город повсюду видны были пылающие костры домов в разных частях города. Оказывается, что после ареста мужчин другая партия немецких солдат ходила по городу с соломою и керосином и поджигала оставленные на попечении женщин и детей дома и магазины, открывая везде газовые рожки. В тот же день вечером город, насчитывавший до 80 000 жителей, опустел совершенно. Люди убегали из города в чем кто стоял. Никто из жителей города после стольких кошмарных сюрпризов не хотел оставаться дольше под покровительством немецких культуртрегеров. Когда в воскресенье утром 27 июля (9 августа) я с семьею покидал город, в нем царствовала мертвая тишина, и лишь дым догоравших зданий, разбросанные по улицам ценные вещи и кое-где валявшиеся еще не прибранные трупы людей свидетельствовали о только что пережитой Калишем страшной кровавой трагедии...

1914 г. — Из записки ревизора Калишско-Петроковского акцизного управления инженера-технолога З. И. Оппмана

Глава II

Война! Кайзер объявил войну России! Вечером первого августа, город сошел с ума! Уже после объявления указа о мобилизации, вышли экстренные выпуски газет под огромными шапками. 'Германия объявляет войну России!'.

Спустя несколько лет, ума и набравшись опыта, я понимаю, что с этого момента в прессе начали создавать образ врага. А тогда, я об этом не думал, был как все. Все вокруг говорили, что коварный враг, не хочет жить в мире, ему нужна война, и если сейчас его не остановить, и не разгромить, то Германия может погибнуть. Враг — это, в первую очередь, проклятые лягушатники, а Россия и российский император просто предатели. Какая глупость! Но вернусь в август четырнадцатого.

Проходя мимо окружного военного управления, я увидел огромную толпу мужчин, которая гудела как пчелиный рой. Я подошел поближе и прислушался.

— Вернемся домой до осеннего листопада!

— Ты, в какой день? — спрашивал один у другого и, не дожидаясь ответа, хвастался, — Я сегодня, показывая всем своим видом, что он то решит все проблемы.

— Я — на девятый, — недовольно ронял другой, тут же ловя сочувственные взгляды товарищей.

— He повезло друг, к тому времени потеха закончится!

— Я — на третий, — степенно говорил следующий.— Еще успею побывать в деле.

— Я — на одиннадцатый, — мрачно цедил еще один из собравшейся группы, предоставляя другим возможность пожать плечами и участливо развести руками.

— Да, до Парижа не доберется.

В глубоком волнении я пошел домой.

Вышел экстренный выпуск нашей городской газеты 'Фрейбург цайтунг', я купил газету. Там была опубликована громадная статья о том, что войну развязали сербы, а Австро-Венгрия лишь выполняет свой долг. Германия же никогда не хотела войны, но ее связывают обязательства перед державой Франца-Иосифа. Гнусная Россия, хочет похоронить Германскую империю, объявила мобилизацию, естественно направленную на то, чтобы предательски ударить по Германии.

Моментально по всему городу были расклеены плакаты, на которых кровавые казаки улепетывали, от грозных германских улан, другие призывали вступать в армию добровольцами.

Казалось, всех охватило безумие. Скорее на фронт! Скорее в армию! Голова кружилась от восторга. Ажиотаж охватил все х. 'Ведь так, сейчас, наверное, по всей Германии! Вот такой должна быть идеальная нация в состоянии войны, единая сплоченная, беспрекословно послушная и дисциплинированная!'.

* * *

Вечером вернулся с работы отец, мама готовила ужин.

— Представляешь Марта, сейчас встретил Штольпе, его Фриц сегодня в окружном военном управлении записался добровольцем. Спрашивал меня, пойдет ли в добровольцы Август.

— Бедные дети! Они думают, что война это веселая прогулка! Сегодня в лавке у Габера, разговорилась с фрау Кох, у нее двое сыновей так и рвутся на службу, мы даже всплакнули с нею. Господи Иисусе, такая беда эта война! Что будет?! Несчастье, несчастье!

— Август!

— Что папа?

— Смотри не делай глупостей! Когда придет твой черед по возрасту, тогда и пойдешь. Не суйся сейчас никуда!

Мама стала подавать на стол.

— Папа! Все наши ребята сговорились, завтра идти в управление. Я не хочу прослыть трусом.

— И Иоганн тоже с вами?

— Конечно!

— Удивительно! Герр Меркель, интеллигентный, умный человек, а сын совсем потерял голову, вот уж действительно, кого Бог хочет наказать, того он лишает разума. Уж он то, как раз и мог бы куда скорее разобраться, к чему все это приведет.

— Папа! Ты рассуждаешь совсем не патриотично! Я не трус! И я не отстану от товарищей! Вы ведете неправильные разговоры!

— Ах, Август! Как для тебя все просто! Ты сначала вырасти своего сына, а потом осуждай нас. — Сказала мама.

— Все говорят, что война продлиться только до осеннего листопада, мы разобьем Россию и Францию, заключим почетный мир, получим контрибуцию. И заживем еще лучше!

Отец покачал головой.

— Нет, сынок, не поддавайся на глупые слова, имей свою голову на плечах. И думай ей, головой.

— Я подумал папа. Даже Эльза, будет меня презирать и называть трусом, если все пойдут, а я останусь дома.

Мама плакала, отец кричал на меня, но я все-таки их одолел. На следующий день я вместе со всем своим классом записался добровольцем.

* * *

Мы покинули свой класс в гимназии, и восторженной массой прибыли в учебный лагерь. Нас, охватила жажда необычайных приключений и опасностей. Все были, как опьянены дурманом, патриотическими лозунгами, восхвалением армии, Кайзера, презрением к французам и русским. Мы выезжали в лагерь с букетами цветов подаренных женщинами и девушками, в мечтаниях о подвигах и славе. В газетах обещали нам все: героизм, славу, награды и почести. 'Вы мужчины! Вы настоящие патриоты Германии! На полях чести Вы приносите свои жизни на алтарь процветания любимой Родины! Нет в мире смерти прекрасней...'.

Эльза провожала меня с заплаканным лицом. Но она гордилась мной! Такое воодушевление!

Как, только можно остаться дома, и не быть сопричастным всему этому!

* * *

Действительность, увы, имела совсем неромантический вид. Нам выдали форму старого образца,

темно синего цвета, видимо уже ношеную, допотопные, каменно-твердые ботинки, старые игольчатые винтовки.

Вместо пикельхаубе нам выдали бескозырки. На околыше крепилась наша саксонская бело-голубая кокарда, над ней, на тулье крепилась общегерманская бело-черно-красная. Вид наш после переодевания, был совсем не воинственный. И странное дело, после переодевания в форму, все стали совершенно одинаковые. Все выглядели на одно лицо. Приходилось напрягаться, чтобы узнать даже своих одноклассников.