Кто поверит эху? - Часть 3

— Жаль мне служанку, да и барышень из театра... На север, там суровей зима, да и страшно им будет у самых границ.

— Ничего, актерам не след привыкать к одному месту.

— Потом вы позволите им вернуться? Публика любит эту труппу, да и достаток у них был неплох...

— Ну, хватит. У тебя кто там, подружка? Нет? Тогда займись делом — чтобы ни одна живая душа не болтала лишнего, пока весь этот женский выводок не покинет город, а лучше — пересечет границы округа.

**

Ариму догнал Нээле, оставаясь невидимым для нее, и теперь шагал сзади, не приближаясь. Его не оставляло предчувствие, что эта девица еще доставит немало неприятностей.

Вон она идет, вся сжалась, не разбирает дороги. Еле тащится. Избавиться бы от нее сейчас насовсем, это проще простого...

Но понимал — не такой он человек, мысли так и останутся мыслями.

Верному слуге приходилось убивать в схватке — в молодости отражать нападения уличных бандитов, и при попытке покушения на Кэраи, но убивать не женщин, и не со спины.

Улицы в кварталах, где жили люди богатые, были еще пусты, но, чем дальше продвигались к окраинам, тем больше попадалось разного народа. Рабочие, торговцы-разносчики, хозяйки, покупавшие провизию — всех не охватишь глазом, гудящий разномастный рой. В нем девушка могла бы попробовать затеряться, если бы захотела, но шла по-прежнему медленно, опустив голову, закутанная в темное полотно. Спотыкалась о камешки. На нее налетали, порой не сдерживали ругательств, но она ничего, казалось, не слышала. Только падение медных капель, звуки гонга, говорящего время, немного привели ее в себя; девушка вскинула голову, огляделась в испуге. Ариму насторожился, но не было никакой встречи, никакого знака — Нээле побрела дальше, пока не достигла рощицы, где на отшибе стоял ее дом.

Тем временем девчонка доплелась до полускрытой кустами калитки, затем до двери, постояла на пороге, не решаясь зайти — и тут Ариму ее понимал. Пусто было внутри, служанку увели, а где-то неподалеку нашли тела. Тут бежать бы, а не собирать вещи. Но, постояв, она зашла внутрь и сразу принялась складывать пожитки в ожидании, пока за ней придут. Будто нарочно не дала себе времени о чем-то подумать. Ходила скованно, неуверенно, словно оживили деревянную игрушку; только оглядывалась то и дело на любой шорох. Но Ариму, подглядывающего в окно, не замечала.

Вот она притомилась, села на краешек ложа. Намотала на палец прядку, выбившуюся из наспех сделанной прически. Потом потянула вторую, и все рассыпалось вовсе. Может, такая, с распущенными волосами, напряженная, она сидела на кровати, когда за стеной убивали людей? А потом на ней же благодарила убийцу, кем бы он ни был.

Ну почему умрет ни в чем не повинная женщина, а эта останется жить?

Несправедливо, как и все в этом мире.

Стоять и смотреть дальше было бессмысленно, из города ее выпроводят. Коротко вздохнув, Ариму зашагал прочь, обернулся — но отсюда уже не мог видеть окна.

**

Прошел день, прошла ночь. На рассвете Кэраи, приехавшего в дом брата, встретила уже не скорбная тишина, не растерянность, а плохо скрываемый страх. Все, от домоправителя до последнего садовника, годного только сгребать в кучи сухие листья, при встрече ежились, переминались и весь вид их выражал стремление убежать из дома куда подальше. Только этого и не хватало брату, подумал Кэраи. Сборище трусливых дураков. Никак иначе он домочадцев назвать не мог — кто же еще станет распространять нелепые сплетни, что умерший выглядит не так, как все нормальные покойники, и по коридорам всю ночь незримо летала его душа! Хотя — в самом деле приснился же накануне.

Кэраи проведал брата, словно в норе сидевшего в своих покоях, и, повинуясь счастливой мысли, убедил съездить в Храмовую лощину, дабы очистить душу. Затем навестил Тайрену — мальчику стало немного лучше; о том, что творится в доме, он не подозревал.

Глядя в прозрачные глаза ребенка, впервые смутился, чего не бывало уже долгие годы. Но, будучи человеком разумным, не подал виду, считая, что сейчас открывать тайну негоже, а потом мальчик сумеет совладать с горем.

Покинув племянника, Кэраи, готовый подать сигнал нести тело к месту, отведенному для костра, снова окунулся в плотную дымку перешептываний и недомолвок, и слегка растерялся. Что же должно было случиться такое, из-за чего на уши встал весь дом?!

"Он следит за каждым из нас".

Когда этот же бред ему виновато поведал почтенный управляющий домом, Кэраи не выдержал. А заодно вспомнил давние слова врача про стрелу, ранившую Энори: "Я хочу убедиться, что шрам существует". Расспросить слуг, одевавших тело, не счел разумным — не хватает еще новых сплетен, так и вовсе дом объявят проклятым. Оставалось посмотреть самому... конечно, можно было поручить кому-то еще, а самому не касаться мертвого, но если уж делать нечто не слишком достойное, то своей рукой. А не взваливать тяжесть проступка на человека подневольного.

Здесь, в спальне Энори, не наступил рассвет, окна были плотно завешаны. Ни один человек не провел рядом с ним последнюю ночь. И самые отважные, и любившие его стремились поскорее покинуть комнату. В прошлый раз, когда Кэраи был здесь, свечи горели, сейчас от них остались огарки. Только из-за двери, полуотворенной, прикрытой занавесью, пробивалось немного света, этого хватало.

Помедлив, он прикоснулся к небеленому холсту, потянул его в сторону. Кожа была гладкой — ни следа шрама. И казалась не восковой, как всегда бывает у мертвых... выглядела сделанной из лепестка водяной лилии, и словно чуть-чуть мерцала.

В полумраке комнаты Кэраи стало не по себе.

Такие же белые лилии по-прежнему лежали у изголовья, их стебли покрывала вода — но в комнате не пахло цветами. Еще остался смолистый аромат черных свечей из можжевельника, и поверх проступал отчетливый запах... снега?

Осознав это, Кэраи оглянулся невольно.

Да, пахнет холодом. Не сыростью, какая бывает возле воды или в подвале — воздух скорее морозный, будто снаружи зима, и открыто окно.

Окно?

Створка его, скрытая за плотной черной тканью, и впрямь была приотворена, хотя такой-то оплошности слуги не должны были допустить. Или они слишком привыкли к приказу Энори — окно всегда должно быть открыто?

Но снаружи — лето, хоть и конец его, и утро еще; почему такой холод?

Снова касаться тела не хотелось совсем. Но не оставлять же его так, с распахнутой на груди одеждой? Очень медленно Кэраи запахнул белую погребальную рубашку, расправил все складки на ней. Холод усиливался, сочился из-под носилок, из каждого угла, из окна...

Пока возился с одеждой Энори, Кэраи старался не смотреть на его лицо, а сейчас взгляд упал на тонкую ткань, прикрывавшую горло. Рука мужчины будто сама поднялась — потянулась к невесомому шелку.

Шрама на груди нет. А что там, под опаловой полосой ткани? Есть ли страшная рана... или только светлая кожа без следа от ножа?

Пальцы Кэраи окоченели, словно его собственное тело покинула жизнь. Он ощутил — еще одно движение, и произойдет что-то непоправимое. Собравшись, мужчина отдернул руку, с трудом, все в нем и вокруг противилось этому.

Переведя дух, бросил взгляд на лицо умершего. Что угодно ожидал увидеть — открытые глаза, улыбку торжества... но веки по-прежнему были сомкнуты, черты спокойны и неподвижны.

В комнате стало заметно теплее, что-то уходило из нее, унося пронизывающий холод.

Кэраи шагнул к двери, чувствуя сильную слабость.

Уже в коридоре ощутил сильное желание обернуться, но переборол себя.

Кем бы ни был при жизни Энори Сэнна, чем скорее тело его обратится в пепел, тем лучше.

Кэраи пришлось приложить усилия, чтобы убедить старшего брата не присутствовать у погребального костра. Жители Осорэи должны знать — тот опечален произошедшим, и устроить пышные похороны мешает как печаль, так и обстоятельства убийства. Энори впустил какого-то проходимца в дом, вновь нарушив запрет... Пусть горожане гадают, убийство — чья-то месть, случайность или попытка подрубить корни Дома. Простор для толкований — что может быть лучше, если толкования эти потекут по заботливо проложенным руслам?

Сам он тоже не счел нужным лично присутствовать до конца, проследил лишь, как факел был поднесен к сухим дровам и те вмиг занялись.

Костер разложили в безлюдном месте на берегу реки; плотный дым поднимался в небо, в котором не было ни одного облачка. Пепел собрали в простую бронзовую урну, которую зарыли в ольховой рощице там же, недалеко от берега.

Свидетелям — а без помощников было не обойтись — объяснили, что Энори, видимо, что-то предчувствуя, сам говорил о сохранении тайны. Не хотел, чтобы место его погребения объявили каким-нибудь чудотворным.

Кэраи, придумавший эту ложь, чувствовал себя как никогда мерзко. Но без нее было не обойтись, а безупречную совесть ему еще в Столице не удалось сохранить.

Брата в эти детали не посвящал — сейчас тот все равно не способен связно мыслить, а потом... придумает что-нибудь. И остается надеяться, что такое пятно — прикрываться волей умершего ради своего блага — останется на нем лично, а не на всем их семействе.

Глава

В доме старшей ветви Аэмара единственному сыну дозволялось многое, и, когда Кайто без уведомления, без даже стука влетел в покои отца, тот лишь недовольно поморщился.

— До меня дошел слух, что Энори мертв!

— Рад, что ты не входишь в число моих осведомителей... по слухам, которые дошли до меня, он умер самое меньшее три дня назад.

Кайто замер с полураскрытым ртом. Наконец оправился от удивления:

— Почему ты молчал?!

— Давно ли я начал отчитываться перед тобой?

— Но Майэрин...

— Она не желала этого брака, пусть вздохнет с облегчением.

— Но сплетни...

— Какие сплетни?

Кайто пробормотал что-то невнятное, из чего господин Аэмара заключил, что примерно четверть города уже в курсе свадебных планов Дома.

— Я иногда думаю, была ли мне верна твоя мать, — скучным голосом заключил он. Кайто и в голову не пришло оскорбиться. А жаль... Тори предпочел бы, чтоб сын ответил что-нибудь непочтительное, было бы доказательства если не ума его, так хоть чувства собственного достоинства. Не считать же за таковое распускание перьев по любому поводу...

Майэрин прогуливалась по саду — казалось, она собирает цветы, но девушка лишь задумчиво касалась густых розовых метелочек, и шла дальше. Приятно было просто вдыхать сладковатый свежий аромат, и ни о чем не тревожиться, даже не думать. Небеса оказались к ней благосклонные, но слишком жестоким был способ, которым помогли ей... нет, нельзя думать так — словно она, обычная, имеет значение для Бессмертных. Если они помогли, а не злые силы — но тогда и вовсе нельзя думать об этом. Майэрин не просила высшие силы вмешаться... разве что плакала, мечтая об их помощи — но не более. И если б могла предотвратить случившееся... поставь ее перед выбором — смерть его или свадьба, не колебалась бы ни мгновения. Не стоит ее беда чужой жизни. А сейчас, когда ничего от нее не зависело, разве стоит укорять себя за тихую радость, мерцающую где-то там, в глубине сердца, не видную никому?

Покашливание за спиной заставило девушку вздрогнуть; но, и поняв, кто это, Майэрин не испытала облегчения. Саяно Аэмара давно ослабел рассудком, хотя домашним порой казалось — старый хорек лишь прикидывается, издеваясь над членами собственной семьи. Согбенный, хилый, старик передвигался на удивление ловко, и, когда не видел в собственных покоях, бродил по дому где придется, легко ускользая от надзора приставленного к нему слуги.

— А вот и невеста, — хихикнул Саяно, усаживаясь прямо на доски мостика.

Майэрин покраснела, потом румянец сбежал с ее лица. Как ни странно то оказалось, единственный, кто высказывался против намеченного брака, был дед. Но девушка и не пыталась обратиться к нему за защитой, испытывая перед полупомешанным страх сильнее, чем перед свадьбой. К тому же кто бы его послушал!

— Не будет свадьбы, дедушка. Его больше нет в живых.

— Знаю, знаю, — закивал головой Саяно, заворачиваясь плотнее в одеяние настолько широкое, что хилое тело попросту тонуло в нем. — Ах ты, бедняжка...

— Что?

— Смотри, явится он за тобой, — пробурчал дед, и ухмыльнулся. Похоже, пугать внучку доставляло ему удовольствие.

— Кто, дедушка? — непонимающе, но слегка испуганно произнесла Майэрин.

— Нареченный твой...

— Он же умер.

Дед засмеялся. Больше всего это походило на кваканье — и мелкий, дробный звук доносился будто со всех сторон.

— Попомнит еще мой сыночек, пожалеет, что перестал слушать отца своего!

Майэрин в слезах сбежала с мостика, пронеслась по дорожке — мать пыталась ее перехватить, но не успела.

В ее спальне высокая смешливая женщина стелила покрывало на кровать.

— Что с вами, госпожа? — удивилась она, — а девушка, вбежав в комнату, кинулась к кровати, едва не сбив служанку, прямо в туфельках запрыгнула на постель, забилась в угол, прижимая к себе подушку.

За окном мелькнула фигурка Саяно, сопровождаемая отыскавшим его слугой; до слуха женщин донеслись увещевания, будто убеждали малого ребенка.

— Он? — понимающе спросила служанка. Майэрин только кивнула.

— Чем дед ваш на сей раз расстроил вас, госпожа?

— Говорил о свадьбе... — опасаясь выглядеть дурочкой, хоть и в глазах служанки, Майэрин все же спросила, но так и не решилась произнести имя: — Скажи, Рэйтин, он и вправду может придти?

Выросшая в деревне, Рэйтин слышала много о призраках. Выпустив ткань из рук, женщина задумчиво почесала переносицу.

— Как вам сказать, госпожа... Обряд не связывал вас, и вы не давали слова...

— Но его дал отец.

— Да, мертвые помнят, что им было обещано... Лучше упросите родителей, чтобы отпустили вас пожить в Храмовой лощине. А скорее всего, ничего и не будет — если бы ко всем, потерявшим жениха или невесту являлись призраки!

— Но он был... не простым человеком.

— Каким бы даром он ни обладал, от смерти это не уберегло. Пусть душа его пребудет в покое и мире, а вы, госпожа, не тревожьте ее, и сами не тревожьтесь понапрасну.

**

Качнулись, зашуршали занавеси-бусы над входом, заблестели красным и фиолетовым — хоть дешевые, но самоцветы, мало кто может такое себе позволить.

— Ты задержался, — сказал Суро входящему старшему сыну.

— Моя хасса больна, — буркнул Макори, отводя взгляд, сел за небольшой узкий стол по правую руку отца. — Сожалею, что заставил ждать.

— Хасса... Надеюсь, она поправится и больше не заставит тебя тревожиться, — неторопливо проговорил глава семейства, не без удовольствия отмечая, что тревога на лице сына возникла как раз после этих слов.

В комнате, пропитанной запахом ароматических смол, собрались оба сына, один из которых привычно молчал как рыба, сводный брат Атоку, своенравный Шимара — и новый, похожий на червячка неприметный человек, один из приближенных Тори Аэмара. Ему равно не доверяли оба Дома, даже тот, кому он якобы служил верой и правдой — и оба пользовались его сведениями. Однако сейчас он, Исама, зашел слишком далеко, и гарантией верности была уже не только его жизнь, но и жизнь всех его близких. Понимали это все собравшиеся, и особо не таились, хоть и не могли пересилить неприязнь, возникающую при виде мелкого, верткого, скользкого.