Война и геометр

— Это он, что ль, ход указал? — перебивает Архимеда Карн. Греческого мои бойцы не понимают — еще один принцип, по которому я отбирал десятку — но, по-видимому, сделали свои выводы из того, что мы охраняем этого невзрачного человечка в обреченном городе. Он глядит на Архимеда с брезгливым любопытством, как на необыкновенно уродливую жабу... впрочем, нет — жаб в их деревне чтят и считают воплощениями ларов. Ну, в общем, как на какую-то тварь, мерзкую до занятности.

— А он, часом, не попросил в награду то, что римляне носят на левой руке? По легенде, дочь Турна, царя рутулов, открывшая римлянам ворота родного города, потребовала такую награду, имея в виду браслеты. Предательницу, однако, забили щитами.

— вкрадчиво осведомляется из-за моей спины. В ответ — тихий, недобрый гоготок пяти солдатских глоток.

-Тихо! — обрываю я. — Трое — на крышу. Двое — вниз, к Фабиям. Карн, остаешься здесь.

Спустя мгновение в комнате остались лишь мы с Карном. И Архимед.

Издалека вдруг донесся лязг железа, многоголосый вопль, паническое верещание греческих флейт. И сразу же — мощные медные голоса буксин.

Все. Наши когорты вошли в город. Сиракузам конец. Я повернулся к Архимеду. Он отложил в сторону гастрофет и возился с огромными кожаными цистами, стоявшими в тени у кресла.

— Хорошо. Вам не жалко города. Но там, на стенах — ваши машины. Когда до них дорвутся уцелевшие в первых штурмах — там даже дров не останется. Их вам не жаль?

— Их? Да что ты, юноша? — смеется он — То, что на стенах — вчерашний, да нет, позавчерашний день. А здесь, — он с неожиданней лаской погладил одну из цист. — Здесь завтрашний день! Здесь — будущее! Вот в этих трех — военное дело. Хотите посмотреть? Вам должно быть любопытно.

Клянусь, Клавдий, в этот миг я понял, что испытывает суеверный, когда гадатель обещает предсказать ему его смерть. Не знаю, почему я кивнул. Впрочем, я не жалею об этом. Вообще ни о чем, что я сделал в ту ночь.

Клавдий, то, что лежало в цистах... Оно было столь же страшней моего первого штурма Сиракуз, насколько он был страшнее обычной стычки. Кое-что я опишу, в двух словах — руки леденеют. Бона Деа, сделай так, чтоб он говорил правду, хвастая, что самое главное во всей этой нежити — точнейший расчет, посильный лишь ему... Если это так — я спокоен, чудовище мертво. Если только это так.

Там были боевые корабли, полностью покрытые броней, неуязвимые для таранов и катапульт, движимые огромными колесами. Те, в свой черед, вертела сила разогретой воды. Там был состав смеси, горевшей на воде и способной проедать дыры в железе. Там были машины, способные носить по воздуху и сбрасывать на города сосуды с этой смесью или готовых к бою воинов. Там были яды, отравлявшие сам воздух в крепости врага, или его лагере. Там были передвижные крепости на тех самых водяных машинах. Там были усовершенствованные гастрофеты с хитрой системой натягивания тетивы и страшной силой и точностью боя. Натянуть и навести этот гастрофет мог и ребенок, ребенок мог и выстрелить из него. Дуги были сложными, и Архимед, водя по чертежу пальцем, говорил что-то о сжатом воздухе" — разве воздух можно сжать? Впрочем, он и солнечные лучи пустил в дело. "Это навсегда отменит доспехи", смеялся он и пояснял, что выстрел из этого гастрофета пробьет самого тяжеловооруженного воина мира — парфянского конника — вместе с панцирем, с трехсот шагов.

Я слушал его, Клавдий, и пытался понять, как все это будет выглядеть. Я пытался представить рядом с этими машинами римских солдат — и не мог. Я не мог представить себе тех, кто будет убивать движением пальца, не разу не взглянув в гаснущее лицо врага, не ощутив его крови на руках, не скрестив с ним меча. Тех. кто будет убивать легко. И тех, кто будет сидеть за их спинами, пить вино и беседовать об урожае, когда над чьим-то городом поползет ядовитый туман, проникая в спальни господ и в собачьи конуры, в мастерские припозднившихся ремесленников и в убежища влюбленных. И в детские...

Я пытался представить своего сына — нашего с Юлией — как он летит на крылатой машине над городом и кидает вниз кувшины с огненной смесью, и летит домой, и обнимает жену, и садится ужинать или играть с детьми. Голосов тех, других детей он ведь даже не услышит.

Я пытался и не мог. Почему-то из-под римских касок упрямо лезли чернобородые, горбоносые, пучеглазые пунские хари.

И тут я понял, Клавдий. Я не знаю, почему греки вообще взяли сторону Карфагена, но я знаю, почему сторону Карфагена взял Архимед. Пунийцы твердо уверены, что всё на свете можно купить. Архимед уверен, что все на свете можно вычислить.

''Дело в количестве" — вот их символ веры, и не важно, идет ли речь о шекелях карфагенского ростовщика или цифрах в расчетах сиракузского геометра.

Неприятием этой веры мы и отличаемся от них. Может быть, сильнее, чем обличьем или языком. И если мы примем её, эту веру — мы не будем собой. Рим падет перед Архимедом страшнее, чем пал бы пред Ганнибалом.

И еще я понял, что он рассчитал не все. Просто потому, что правы мы, а не они. Потому, что все нельзя просчитать.

Мне стало легко и холодно, очень легко и очень холодно. Так, говорят, чувствуют себя смертельно раненные.

— Светает, — сказал я ему и сгреб цисты. Сухие кожаные цисты, набитые папирусом и пропитанные воском и миром. — Пора уходить.

— Осторожнее, — взволнованно сказал он. — Не забывайте, юноша: в ваших руках будущее, будущее вашего драгоценного Рима. И ваше, кстати, тоже!

Он сам не знал, до чего был прав. Или верно, что перед смертью устами человека овладевают Боги?

Мы спустились вниз. Мои солдаты развели во дворе костер — ночь была, может, и теплее, чем в это время года у нас, но мозглая, сырая.

Я улыбнулся Архимеду:

— Это вам больше не понадобится, — и швырнул цисты в костёр. Пламя с веселым хрустом вгрызлось в сухую, промасленную кожу. Лицо грека исказилось, словно я швырнул в огонь его самого.

— Мои чертежи! — завизжал он. — Варвар!!! Не смей!

Он кинулся к огню, я оттолкнул его — это оказалось труднее, чем я думал. Он вцепился в стоявшую у стены тяпку и с нечленораздельным воплем рванулся, замахиваясь, ко мне.

Карн действовал быстро и гладко, как на учении. Я бы не успел ему помещать — даже если б захотел. Шаг левой с выставленном щитом. Мгновенный выпад клинка. На белоснежном хитоне поплыло, разрастаясь, алое пятно. Архимед молча опустился на колени, упал на бок, подтянул колени к животу. Приоткрытый рот шевельнулся и я невольно наклонился к нему.

— Не трогай... мои чертежи... вар...

Он затих.

Уходя в мир теней, он думал не о сожженных глазах Авла Випенны, не о гастрофетах, прицельно бьющих в беспомощно барахтающихся людей.

Не об оскорбленных им Богах, чьи благие дары он превратил в нож палача, чье служение он уподобил ремеслу резника, греху выводящей плод шлюхи.

Не о преданном городе и тех, кто погибал — может быть, с его именем — на окровавленных мостовых; не о женщинах, попавших в руки сжигаемых ненавистью и мужским голодом солдат; не о своем царе, заколотом, как свинья, в постели.

Он думал о своих чертежах.

Консул был в ярости. Никогда он не говорил со мной так тихо.

Он спрашивал, за сколько я продался пунийцам. Он спрашивал, понимаю ли я, как мое преступление отодвинуло уже совсем близкую победу. Он спрашивал, как теперь ему глядеть в глаза вдовам тех, кто мог бы жить и жить — а теперь сложит голову по моей глупости.

Я молчал. Замолк и он.

Потом он спросил, чего я, по моему мнению, заслуживаю.

— Смерти, — ответил я.

— П-понимаешь! — как бы удивился Марцелл, бросая на меня яростный взгляд. — Что ж... Не надейся только, что это будет легко! Увести!

Он так и не спросил "3ачем?".

Наш Консул знает — некоторые вопросы задавать бесполезно.

Вечером к яме-карцеру пришел мой знакомый. Он ранен и едет домой. Скоро уже рассвет, он стоит и ждет моего письма.

И все-таки — если однажды человеческая женщина родила Архимеда — не случится ли этого вновь? И не случится ли, что в нужный момент никто не швырнет в огонь его проклятые чертежи?

Нет. Не верю. Этого не будет, пока правят Боги. А Они вечны — этого не будет никогда. Друг мой Клавдий — прощай и будь здоров.

Твой друг и счастливейший из смертников Рутилий Намациан.