В 200...году, раскапывая римскую виллу в Кампании, под Капуей, уничтоженную повстанцами Спартака, итальянские археологи сделали интересную находку — в саду виллы была зарыта плотно засмоленная амфора, внутри которой, в свою очередь, находились три папирусных свитка, сплошь покрытых мелким убористым почерком. Сначала ученые предположили, что документы современны восстанию Спартака, и были зарыты кем-то из обитателей виллы перед ее разгромом. Однако, после прочтения свитков обнаружилось, во-первых, что находка значительно древнее, во-вторых — она представляет собой три письма, автором которых был доселе никому не известный офицер, служивший под командованием консула Марка Клавдия Марцелла во Вторую Пуническую войну, а адресатом — ранний римский историк-анналист Клавдий Квардигарий, труды которого до наших дней не дошли и само имя известно лишь по мимолетному упоминанию у Плиния Старшего.

Однако самым важным представляется, что письма эти, публикуемые здесь, проливают свет на последние дни одного из величайших гениев человечества — Архимеда.

ПИСЬМО 1

Брундизий.541 год от основания Города, месяца десембрия пятый день.

От Рутилия Намациана, декуриона, Клавдию Квардигарию — привет!

Отправляю тебе это письмо из Брундизия. Пишу вечером, в палатке. Ноги еще гудят после марша, однако этакие мелочи вряд ли заинтересуют верного наследника Геродота и Ксенофонта, а посему, согласно уговору, перехожу к вещам и событиям, более достойным запечатления на страницах твоего труда.

Сам пеший марш нашего легиона вряд ли заслуживает этой высокой чести. Невзирая на зимнее время, дождя нет и не предвидится. Под сапогами клубится пыль, набивается в нос, скрипит на зубах и лезет в глаза. Что до зимней прохлады, то лучшее средство от нее — пять часов марша в полном снаряжении. Далеко впереди поблескивает в лучах аквила, превращаясь, из-за облаков пыли и лезущего в глаза пота, в пятно с неясными очертаниями. К концу пути ни на что другое не обращаешь внимания — только на это, мерно, в такт шагам колышущееся золотое пятнышко.

Как вдруг по рядам прокатывается гул, глуша топот сапог:

— Консул! Консул!

Я поднимаю голову, отрываю взгляд от золотого пятнышка. Позволяю себе царскую роскошь — поднять свинцовую руку и тыльной стороной ладони смахнуть облепившую веки кашицу из пота и пыли. Клавдий, читай внимательно и не забудь записать: верхом на белом жеребце восседал он, золотом отливали доспехи и кипящий белыми перьями шлем. Пурпурный плащ спускался с плеч на конскую спину. На рукаве туники красной шерсти блестел вышитый золотом гаммадион, и такой же гаммадион блестел на пурпурном полотнище, осененном крыльями золотого орла в руках стоявшего впереди вексиллятора. А рядом со всадником, как две статуи в туниках цвета мрамора застыли ликторы с фашинами. Из плотно связанных пучков прутьев грозно проглядывали серые лезвия секир.

Издалека я увидел, как в тени под султаном из перьев блеснули в улыбке зубы консула. Его правая рука взлетела вперед и вверх, открытой ладонью к солнцу.

— Аве Марцелл!1-Да здравствует Марцелл!/лат/. Далее "Аве Рома"— Да здравствует Рим (Женского рода); "Аве милитум романи" — Да здравствуют воины Рима!; "Аве Виктория"— Да здравствует Победа!!

— завопил чей-то молодой голос.

— Аве!.. — подхватили другие.

Улыбка погасла. Рука, сжавшись, рванулась вниз и назад, словно отсекая что-то. Колонну окутало молчание...

— Аве Рома! — прокатился над нашими головами его голос.

— Аве!!! — грянули мы, вскидывая в ответ наши правые руки.

— Аве милитум романи! — он снова улыбался.

— Аве! — радостно заорали мы, и губы поползли к скулам даже у старых вояк, с лицами как вспаханное и пробороненное поле.

— Аве Виктория! — улыбка консула превратилась в оскал Капитолийской Волчицы.

— Аве! — яростный крик, словно лязг пилумов о щиты. Он все не замолкал, новые и новые декурии, центурии, когорты шагали мимо консула, так и не опустившего поднятой руки. Из наших глоток рвалось "Аве!!!", а сапоги выбивали: "Марцелл, Марцелл, Марцелл". Мы много слышали об этом человеке, но видели его — по крайности, большинство — впервые. И вот, мы увидели его, и он сказал нам семь слов — только семь слов, Клавдий, но для каждого из нас в этот миг он стал отцом. И мы, мы все, прошедшие пол-Италии пешком, слишком уставшие даже для песен — мы поднимали головы, Клавдий, и распрямляли спину. Горгона усталости, превратившая наши руки и ноги в камень, куда-то улетела. Мы бы запели — но Брундизий уже открывался перед нами. И еще, Клавдий — в этот самый миг мы, мы все, из всех краев, сословий, родов Римской Державы — не просто почувствовали, что мы — Одно. Мы стали одним, Клавдий, и это тоже сделал он. Наш Консул. Марк Клавдий Марцелл.

Установили лагерь, как обычно: палатки, ров, вал. Многие солдаты, дичась, косились на море. Не иначе, видели впервые.

"Стройся!" — пропели буксины, когда все в лагере уже было на своих местах. Выстроились. Прежнего груза — того самого, за который галлы дразнят нас мулами; впрочем, у галлов же есть прекрасное присловье "хорошо смеется тот, кто смеется последним" — прежнего груза за спинами уже не было, зато солдаты спешно протерли и надели на головы каски.

— Смир-рна! — рык центурионов перекрыл шум прибоя.

Вдоль рядов ехал Консул. На том же белом коне, и тот же вексиллятор в волчьей шкуре поверх доспеха шагал впереди. Ликторы шли сзади, скользя по лицам холодными, всевидящими глазами.

Наконец он остановился.

Я думал, он скажет, что от нашего похода зависит исход войны. Что, отняв у пунийцев Сицилию, мы обезопасим наши берега от рейдов карфагенского флота, и распахнем нашему флоту ворота на Карфаген. Что...

— Солдаты! — грянул голос Марцелла,— Там, — Он показал рукой на север — Рим. Наша Отчизна. Наша Мать, — его голос, не теряя твердости, звучал тепло, и что-то неуловимо изменилось в лице. И каждый вспомнил свой дом, очаг, мать, ждущую его.

— Там!.. — палец Консула вонзился в южный горизонт, а голос зазвенел холодной сталью, — жертвенник Молоха!

И опять ни жилы не дрогнуло на лице, но сквозь неподвижность черт явственно скалилась Волчица.

— Между ними, — он вдруг заговорил тише, и мы замерли, боясь шевельнуться, и его палец скользил по рядам, и взгляд следовал за ним, заглядывая в каждое лицо, в каждую душу, — Между ними — вы. Только вы.

Он замолк. Мертвая тишь лежала над рядами касок. Капля ползла по каменной скуле Консула, прокладывая борозду в пыли.

— Аве Рома! — яростно закричал он, вскидывая правую руку.

— Аве!!! — лязгнули мы, словно железом в щиты, и лес рук встал над касками. Рим — наша мать. Мы живем для Нее и для Нее мы умрем.

— Аве милитум романи!!!

— Аве!!! — мы и только мы между Нею и Молохом.

— Аве Виктория!

— Аве!!! — мы победим. Потому, что не можем, не имеем права не победить. Мы — между Нею и Молохом, и Она — наша мать.

Дважды за одни сутки одними и теми же словами, Клавдий, он, Консул, преобразил нас. Одними и теми же семью словами. Клянусь, если б я знал более возвышенное и одновременно родное слово, чем "отец", я бы назвал им только Консула.

Говорят, подчиненных и командиров сближает предчувствие битвы. Оказывается, предчувствие морского плавания действует не хуже. Твои любимые греки, Клавдий, говорят: "Три вида людей — живые, мертвые и плавающие по морю". И это греки-мореходы. Мы же, латины, вообще сухопутный народ, даром что Эней-пращур прибыл в Италию морем. Солдаты моей декурии — за одним исключением, о котором чуть позже — крестьянские парни, впервые шагнувшие за околицу в коричневой рубашке легионера. Учебный лагерь, дорога и — море. Море, о котором до сих пор эти волопасы и виноградаре разве что слышали.

Большинство было, ни много ни мало, из Цизальпийской Галлии. О войне они говорили спокойно, как о крестьянской работе: неприятное, но необходимое дело, которое надо довести до конца. Вроде обдирания падшего скота или унаваживания полей. Карфаген они ненавидели.

Ненавидели, как многодетное отцы (младший был восемнадцати лет и уже имел троих детей) страну, где главный обряд — сожжение младенцев на алтарях Молоха.

Как мужья и братья юных красавиц — страну, где главный промысел торговля людьми.

Как люди чести — страну, где продается абсолютно все. Как... как римляне — Карфаген.

Один из солдат, единственный не-цизальпиец в декурии — оказался жителем Вейй, туском-полукровкой Авлом Випенной. Молодой парень из знатной небогатой семьи. Вы бы с ним отлично поладили, Клавдий. Он тоже любит греков, только не философов, а художников и поэтов. После войны мечтает стать художником — долго расписывал мне фрески родных Вейй, чем и уложил намертво остальных. Мы еще долго обсуждали, почему греки, наши учителя, несравненно ближе стоящие по облику, языку, вере — да по всему! — к нам, предпочли стать на сторону людоедов-торгашей из Карфагена. Я-то просто недоумевал, а он был расстроен едва не до слез: а право, жаль, что вы не знакомы, Клавдий. Будет на то воля Юпитера Всеблагого — после войны привезу его к нам в гости.

Он уже спит, а я дописываю письмо. До рассвета четыре часа, и да помогут мне Боги выспаться за это время.

Клавдий, клянусь Пенатами, мне жаль, что тебя нет здесь, что твое увечье отняло у тебя законное место в наших рядах. Но Ликурги и Тиртеи нужны нашей новой Спарте не меньше Леонидов и твое дело не хуже нашего. Надеюсь, я не причинил тебе боли своим рассказом. Если все же причинил, прости. Я всего лишь выполняю данное слово — пишу по возможности подробно, пытаясь быть твоими глазами и ушами здесь.

Помню я и другое свое обещание: после взятия Сиракуз обязательно встретиться с этим твоим кумиром, механиком Архимедом. Я даже думаю уговорить его перебраться в Капую, хотя бы на время. Это должно быть не трудно: только подумай, во что превратятся Сиракузы после штурма. Грустно, но, как говорят в Галлии (ну да, это от моих парней я нахватался галльских присказок, что блох): "на войне как на войне".

Заканчиваю — при посадке хотелось бы походить на декуриона, а не на оживленный тосканским некромантом труп.

Прощай и будь здоров.

Твой друг и декурион Консула Рутилий Намациан.

ПИСЬМО II

Лагерь у стен Сиракуз. 541 год от О.Г., месяца десембрия двадцать четвертый день.

Рутилий Намациан приветствует Клавдия Квардигария. Прошло неполных двадцать дней с моего первого письма тебе, а я чувствую себя постаревшим на двадцать лет. Говорят, я изрядно поседел. Может быть.

Помнится, я жалел, что рядом с нами нет тебя. Теперь я благодарю Парку за это. О чем я жалею — так это о том, что я здесь.

Надеюсь, Клавдий, ты достаточно меня знаешь, чтобы не принять вышесказанное за истерику юнца, петушащегося до драки и с плачем бегущего от вида первой крови. Я видел и кровь, и смерть еще мальчишкой... Да и не я один — война идет уже полвека. Но то, что я видел здесь...

Впрочем, все по порядку.

Сначала все шло своим чередом: мы погрузились на корабли и отплыли. Почти тут же многие слегли от морской болезни, несказанно потешив этим союзничков-калабров. Я сам, хотя держался на ногах, решительно утратил всякий аппетит. Несколько отвлекали от болезни обязанности декуриона, и, сознаюсь, навязчивое опасение увидеть на горизонте синие паруса с белой пятиконечной звездой— символом Совета Пяти Совет Пяти — крупнейшие олигархи, фактические правители Карфагена. Его т.н. цари были лишь военачальниками.

. Бойцы из нас нынче были б аховые, а проверять на таких условиях верность калабров не хотелось. Карфагенский флот так и не появился.

Наконец, мы высадились, донельзя радуясь твердой земле под ногами. Впрочем, наш легион наутро вновь ожидали корабли — мы должны были штурмовать береговые укрепления Сиракуз, не такие мощные, как те, что прикрывали город с суши. Это мы тогда так думали.

Мы выступили в полдень. Весла в едином ритме ударили по воде, и медные ростры кораблей обросли зеленовато— седыми усами из пены. Размеренно рокотали барабаны, пели буксины.

Тогда — неужели это было только вчера? о Марс и Беллона!— мы всерьез думали, что с одного удара возьмем Сиракузы. Потом — Сицилия, Карфаген и — конец проклятой войне...

Мы шли единым строем, ветер раздувал паруса. Солнце играло на лезвиях пилумов и касках...

Это началось внезапно. Свист — и первый центурион нашего легиона оседает на палубу. Дротик прошил его навылет вместе с панцирем. Дротик со стены, до которой осталось не меньше трехсот шагов. Мы еще не понимаем, что происходят, а на нижних палубах просто ничего не знают, и так же размеренны взмахи весел, несущих нас в ад.

То, что началось мгновение спустя, до сих пор кажется дурным сном, ночным кошмаром... Память отказывает, и приходится поднимать голову, вдыхать запах пропитанных воловьей мочой повязок, вслушиваться в стоны и горячечное бормотание искалеченных, смотреть на свежие земляное холмики с лежащей поверх каской. Приходится заставлять себя вспомнить — и поверить памяти.

На нас обрушился ураган камней, стрел, глиняных горшков — эти лопались, мгновенно растекаясь пылающими лужами. Лишенные командования — почти на всех кораблях центуриона гибли первыми — солдаты либо застывали в столбняке, либо бестолково метались по палубам. Гибли и те, и другие. Очень трудно описать унизительное ощущение полной беспомощности и столь же полной неуязвимости врага... И цепенящий ужас безлико неотвратимой смерти. Словно налагаются огромнее каменные жернова, мелющие двуногие, кричащие, истекающие алым соком зерна. Над стеной воздвиглась исполинская деревянная рама. Десятки зеркал повернулись на ней, пошевелились и замерли.

— Что это? — крикнул кто-то.

А я — я понял, что. Помнишь, ты рассказывал, как зажигают огонь в Олимпии?

Ослепительно белый зайчик запрыгал по просмоленным канатам и парусам, оставляя за собой стремительно расползающиеся дымящие черные язвы, кое-где проклевывающиеся алыми язычками пламени.

Я стоял и глядел, как завороженный, на приближающееся белое пятно. В этот миг стрела обожгла мне щеку, стегнув опереньем, я дернулся, машинально прикрывшись щитом.

А рама двигалась, и бежал, перегрызая канаты и паруса, белый зайчик. Он скользнул по щиту, неимоверно нагрев его и оставив на красной коже выгоревшую бледную полосу...

— Марцелл убит! Консула убили!! — заорал кто-то рядом. Я подскочил к крикуну. Одного из своих цизальпийцев по имени Карн я узнал в тот момент, когда мой кулак, угодив в подбородок, бросил его на палубу. Только после этого я позволил себе оглянуться.

Флагман Марцелла бестолково торчал на месте под градом дротиков и камней. Кормовая надстройка была снесена начисто прямым попаданием огромного булыжника — такой же недавно превратил в щепу "воронье гнездо" нашей галеры и швырнул на корму кусок сырого мяса, только что бывший зубоскалом калабром. Не видно было и украшавшего корму флагмана штандарта с гаммадионом.

123

↓ Содержание ↓