Красный рассвет

Солнечный луч пробился между тучами, попал в окно и, скользнув в щель занавески, ударил прямо в глаза. Я поморщился, и тут меня словно ударило током. Окна! Они были крест-накрест заклеены полосками газетной бумаги и заштореныпестрыми занавесками. Розовая лампаисалатного цвета стены и эти веселенькие занавески, цветы на подоконнике, желтое одеяло, пижама в горошек, все что я видел во сне, никуда не делось. Оно было здесь и сейчас. Настоящее, натуральное. Я ущипнул себя, и стало больно. Встал, испуганно озираясь, подошел к окну, зачем-то потрогал занавеску. Она была настоящая, наверное, ситец или какая-то подобная ткань. Зачем-то понюхал цветок — он приятно пах. Коснулся стекла — оно было холодное, колупнул ногтем полосу бумаги, и она подалась, оставив грязно-белый след. За окном высилась махина красивого, старого здания, с вычурной формы окнами, украшенными затейливой лепниной колоннами, большими балконами. Внизу лежала странная улица: стелилась булыжная мостовая, торчали необычные фонарные столбы, свисали провода.Мое внимание привлек крупный, яркий плакат, занимавший бульварную тумбу. На нем было изображено перекошенное лицо солдата, в старой французской каске, надпись, украшавшая этот шедевр, гласила: 'Nuestro. EjercitogritaPASAREMOS'.

— Ну конечно же пасаремос, — голос у меня враз осип. — Куда же мы без пасаремоса.

На дороге показалсянебольшой серый ослик, влекущий небольшуютележку, груженную деревянными бочками. Он неторопливоперебирал ногами и сквозь стекла доносился мерный цокот копыт по мостовой. Рядом с осликом шагал бородатый мужик, в затрапезном, старинного вида сером костюме и почему-то в белой кепке. Осел вдруг задрал хвост и справил на мостовую малую нужду. Проходящая по тротуару женщина на это даже не обернулась, прошла дальше, как ни в чем не бывало. Как будто по улицам каждый день ходят ослы. Солнце вновь выскользнуло из облаков и ударило прямо мне в глаза. Этот осел, мужик в кепке, плакат, красивые дома, вся эта мягкая небесная лазурь, слепящеесолнце,легкие перистые облака, они были настоящими. Все вокруг было настоящим. Это был не сон...

В голове помутилось, и носом хлынула кровь, моментально залив подбородок, расплываясь вишневыми пятнами на пижаме. Мозг разрывало на части, ноги, руки стали вдруг ватными. Я задом упал на кровать, обхватил голову, словно это могло помочь, но оно не помогало. Под крышкой черепа словно налили кипятка — боль ослепила и оглушила. И я не мог ничего с ней поделать, не мог ни выть, ни скулить, мог лишь корчиться в муках.

Отпустило также внезапно, как и началось. Боль спала, но не исчезла, оставив разбитую усталость и холодный пот. Кровь уже не шла, она успела засохнуть на лице, стянув кожу. Чувствовал себя, словно только что поднял на пятый этаж с десяток мешков картошки. Воздуха не хватало, а голова трещала, и очень хотелось спать. И еще во мне что-то изменилось. Пока что непонятное, неизвестное, но оно было...

С улицы донесся заунывный вой сирены. Он звучал издалека, но так тревожно, что пересилив слабость, я вновь подошел к окну, смотреть.

Дом был на месте, плакат тоже. Зато на мостовой прибавилось людей. Они стояли и, задрав головы, и смотрели вверх. Но не на меня, а в сторону, куда я, ограниченный окном, посмотреть не мог. Зато я видел другое: за домами, в трех-четырех кварталах отсюда торчали высокие шпили песочно-желтого здания. Это был офис фирмы 'Телефоника' и это здание служило прекрасным ориентиром что нам, что мятежникам. А еще в нем размещался командно-наблюдательный пункт нашего командира, как его называли местные — генерала Дугласа. И теперь я знал это.

К вою сирены, добавился далекий, нарастающий гул авиационных моторов. Мостовая внизу стала пустеть, зеваки разбегались, прятались и вдруг слева, на самом краю видимого кусочка неба, показались стремительные точки. Они приближались, увеличиваясь в размерах в размерах — четыре звена по три самолета. 'Ишачки', по здешнему 'Моска'. Грозные, быстрые машины, пожалуй, лучшие в мире. Они пролетели близко — был даже виден бортовой номер головной машины.Я сам,пока меня не контузило, летал на таком истребителе.И знал, что умею летать на нем и теперь почему-то мне очень этого хотелось...

'Ишачки' быстро скрылись за соседним домом, но самолетный гул не утихал. Потом далеко тяжко ахнуло что-то крупное, наверное, авиабомба килограмм в двести пятьдесят и где-то рядом звякнуло лопнувшее стекло. На мостовой снова стали собираться зеваки, наблюдая за невидимым из моего окна воздушным боем. А слева появились очередные точки. Это были уже не 'Ишачки', а кургузые бипланы, с торчащими ногами шасси и тоже в республиканских цветах. Их лидера я не узнал. Это мог быть и Паланкар, и ХосеРоссо, а мог, чем черт не шутит и сам генерал Дуглас.

И теперь я прекрасно знал этих людей и их настоящие имена. Знал, что с ними было и что будет. Знал Паланкара — мы вместе учились в Борисоглебской школе, правда, тот закончил ее на год раньше. Знал, что вернувшись домой, он прыгнет быстро и высоко. Вознесется к высотам Олимпа, овеянный почестями и славой. И так же молниеносно, в одночасье, рухнет. Упадет на самый низ, на дно подмерзшей могилы и не спасут его ни золотые звезды, ни ромбы в петлицах, ни личная храбрость. И такое же будет со многими другими. Вместе с Паланкаром расстреляют Дугласа и полковника Хулио. Расстреляют и ставшего генерал-майоромГарсию Саланка, моего хорошего приятеля, которого я недавно видел во сне и с которым вместе учился, вместе летал, вместе бегал по весне в самоволки.А Хосе Россо,кто еще недавно уговаривал меня переучиваться на 'Чатос' застрелится сам. Когда поймет, что за день потерял всю свою авиацию...

Я знал все. Что было и что будет. Знал крепкого весельчака Пашку Рычагова — Пабло Паланкара и одно время даже жил с ним рядом, в соседних подъездах.Помнил его жену щупленькую, черненькую, некрасивую летчицу, служившую в его эскадрилье. И одновременно знал, что их обоих расстреляли осенью сорок первого. Его в рамках очередного 'заговора', а ее за компанию с мужем.

А еще, у меня нового оказались и старые навыки. Язнал, что умею управлять самолетоми очень люблю это делать. Мог наизусть цитировать наставление по производству полетов и прекрасно помнил, чем берлинский акцент немецкого отличается от ганноверского.Воспоминания, опыт, навыки может не слишком гармонично, но, во всяком случае, бесконфликтно сплелись, что и не сразу сообразишь, чьи они, откуда там взялись. Две жизни слились в одну, перемешались и вот что получилось.

Я долго стоял, смотрел, думал, думал, думал. Разбирал хаос в голове, упорядочивал и складировал знания, привыкал к новой действительности. Улыбался. Потом стал хихикать. Сперва тихо, после громче, от восторга чувств колотя кулаком по подоконнику. Мысли неслись вскачь, обгоняя друг друга, голова шла кругом, но меня распирала радость бытия. Я выиграл самый большой приз в лотерею — новую жизнь. Настоящую жизнь, в интересное, захватывающее, историческое время. И только от меня зависело, как теперь ей распорядиться...

С улицы, послышалось пение. Оно звенело от соседних кварталов, надвигалось по нарастающей, и доносилось даже через двойные стекла шестого этажа.

Alta la banderarevolucionaria

quedeltriunfo sin cesarnoslleva en pos.

Я посмотрел вниз. Там запрудив всю мостовую, и частично расплескавшись по тротуарам, шла толпа. Винтовки, скатанные одеяла, выцветшая армейская форма и синие комбинезоны, шинели и гражданские пальто, каски и рогатые пилотки. Реяли красные знамена, реяли трехцветные красно золотисто фиолетовые стяги республики.Это шла профсоюзная бригада. Коммунистическая или социалистическая — неважно. В колонне были женщины и немало, я сверху хорошо это видел и многие из были беременны и я видел это также хорошо.

А песня грохотала сотней ног о брусчатку, отражалась от винтовочных стволов и острых штыков.

A lasbarricadas! A lasbarricadas

por el triunfo de la Confederaciуn!

Я прижал голову к холодному стеклу и глядел как внизу ползет море людей. Местные мне не нравились. Отсутствием дисциплины, расхлябанностью. Но я уже дрался за них, мы делали общее дело и умирать, случись что, нам пришлось бы вместе. К тому же песня звучала громко, воинственно, и я неожиданно для себя стал подпевать:

На бой кровавый, святой и правый,

Марш, марш вперед, рабочий народ!

Внизу испанцы шли убивать других испанцев, а я здесь, чтобы им в этом помогать. Все просто и одновременно сложно. Мне теперешнему нет до них дела: ни к тем, что внизу, ни к другим, по ту линию фронта. Мне все равно коммунисты они, анархисты, фалангисты или карлисты. Даже страна, что меня сюда послала, она не моя. Я родился через почти тридцать с лишним лет, после смерти Сталина — с чего это мне нужно убивать этих людей?

А с другой стороны, у меня сейчас появилась возможность достичь таких высот, о которых раньше не мог и помыслить! Что я мог добиться как рядовой преподаватель? Найти работу подоходней, съездить на отдых за рубеж да купить машину получше. Сколько эти мечты стоят теперь, что они против славы, против больших денег, против власти над людьми. Что они против тщеславия?Меркли блеклые фантазии скромного преподавателя немецкого языка, меркли надежды красного командира — летчика интернационалиста. Меркло все. И мелочные повышения зарплаты и новые автомобили, даже деньги становились трухой и тускнели ордена. Все оно задвигалось гордыней, заслонялось уникальнейшим шансом. Ведь я могу подправить, а то и переписать саму историю. От открывающихся перспектив захватывало дух. Здесь, в воюющей Испании, был прекрасный трамплин для моих внезапно прорезавшихся амбиций.И я не собирался ими поступаться...

... Разрешите?-правый ведомый, СеменАкатов, осторожно, одним глазом, заглянул в палату.

— Заходи, — ответил я, заранее протягивая руку своему избавителю.Недельное заточение в больнице заканчивалось. Заканчивалась неделя лютой скуки, разбавленной бесплодными попытками ухлестнуть за медсестрой.

Сеня бросил на соседнюю с моей, пустующую койку тюк с вещами. Сам плюхнулся рядом и тут же хитро прищурился.

— Тащ командир, хочу в больничку, — его треугольное, лошадиное лицо, с длинным острым носом растянулось в ехидной улыбке. — Тут такая медсестра бродит.

— Одна-единственная, остальные — старые ведьмы. Чем зубы сушить, лучше новости расскажи.

— Третьего дня дрались, — рассказывал он, пока я торопливо переодевался в привезенную одежду. — Завалили шестерых, но и нам досталось. Они, слышь, разделились, часть вверху была и нас атаковала. Били отстающих и тех, кто из боя выходил. Филя погиб, Залесский. Его в бок ранило, а когда садился, может сознание потерял, не знаем, в общем разбился. Еще одного американца сбили, погиб и одного ранили. И в отряде Пашки наш один с парашютом прыгнул. Такие вот дела.

— А чего в бою по высоте не эшелонировались?

Семен пожал плечами. Я только сейчас заметил, что выглядит ведомый неважно: осунувшийся, с зелеными кругами под глазами. Даже его вечная ехидная ухмылка сгладилась, превратилась в робкую, застенчивую. Видимо неделя, что я валялся в госпитале, оказалась та еще...

Зато я, сменив больничную пижаму на светлый габардиновый костюм, надев реглан и перепоясавшись портупеей, почувствовал себя человеком. Полным сил, энергии и энтузиазма.

— Поехали!

Через пять минут мы уже колесили по мадридским улицам. Хосе — механик моего ведомого, а по совместительству переводчик, водитель и гид, гнал как безумный. Он непрестанно сигналил, обгоняя другие авто, а завидев на тротуаре красивую женщину, провожал ее тоскливым взглядом, рискуя вывихнуть шею или вывалиться из салона. При этом он непрерывно восклицал: 'Oguapa!',чем быстро довел меня до тихого бешенства. Я что-то слышал про подобную манеру езды у испанских водителей, но столкнувшись с ней наяву, с трудом удерживался от мордобития. Зато Сеня сидел спокойный как слон, видимо подобное было для него в порядке вещей.

Мы ехали на золотистом кабриолете -'Испано-Сюиза Т68' — роскошной машине миллионеров, видимореквизированной у какого-то богатея-неудачника. Правда, кожаная обшивка сидений и салона, оказалась изрядно подрана, левое крыло смято в итоге какого-то давнего ДТП, а на правом боку, крупно, на обе двери, неизвестный козел выцарапал аббревиатуру 'UНP'. Царапал долго, старательно и теперь эти ржавые буквы губили лоск роскошного авто. Вдобавок, крыша кабриолета отсутствовала, и в салоне было более чем свежо.

Но мне нравилось. После опостылевших стен, после однообразного больничного меню, я был согласен и на такое. Развалившись на заднем сиденье, я потягивал Семенову папиросу и размышлял, что жизнь определенно хороша. Мимо проносились дома, магазины (большей частью закрытые) сновали люди. Мягко шуршали колеса, в голове у меня шумело от крепкого табака, а от широты открывавшихся возможностей захватывало дух. В тесноте палаты об этом думалось плохо, полет мысли упирался в больничные стены. Но здесь, посередине широкого проспекта, в окружении роскошных старинных домов, где по тротуарам гуляют красивые женщины, фантазию не ограничивало ничто.

Мелькнула мысль бросить все иудрать в Америку.Изобрести там какие-нибудь Макдональдсы или 'KFC' или, может быть магазин типа современного 'Магнита'. Так я быстро станубогатым и знаменитым, женюсь на какой-нибудь голливудской актрисульке и буду наслаждаться жизнью. Хорошей, сытой и спокойной жизнью, вдалеке от советской нищеты и бесправия, огражденныйокеаном от ужасов войны. Будут у меня яхты, виллы, любовницы, много денег... И ничего не мешает: английский я худо-бедно знаю, рецепты разбогатеть тоже. Прорвусь в миллионеры, как пить дать!

Мысль заинтриговала. Она была из разряда фантазий, что начинаются с фразы 'вот если бы' и никогда не реализуются.Меня она заинтересовала не столько самой возможностью уехать за океан, сколько с какой легкостью и безапелляционностью я ее отверг. Задумавшись, понял почему. Причина была во мне, а точнее в 'Деде'. Тот был настоящим патриотом, человеком твердым, прямым. Для него СССР это был земной Рай — прекрасная страна рабочих и крестьян, нос небольшимиперегибами на местах.И видимо при 'слиянии', от него досталось такое вот тяжкое наследие тоталитаризма...

Вообще, забавно получилось. Чем больше себя 'копаю' и 'открываю', тем больше охреневаю. Странный получился человечек, необычный.Этакий'Франкенштейн', нахватавшийся от обоих доноров. 'Дед', тот был твердым, правильным, был коммунистом до мозга костей. 'Внук' — бесхребетный раздолбай. А я нынешний -серая помесь и из-за этого себя неловко чувствую.Вот, к примеру, отношение к Партии и к Вождю... Сложное отношение. Не люблю я их, хотя в нынешней ипостаси вроде как партийный. Не за что их любить. Особенно, в свете 'внуковых' знаний про культ личности, про репрессии, голод...Невозможно простить реки пролитой крови и миллионы сломанных судеб, невозможно от этого отмахнуться и позабыть.

А с другой стороны осталось крепкое уважение. За мобилизующую железную волю, за упорство, с которым упирающийся народ тащили вперед, в светлое будущее. Стальной рукой толкали его в загривок, сильно, жестко, больно, но только поэтому он двигался в верном направлении исам видел результаты своих трудов. Когда над всей страной поднялась пыль и рылись огромные котлованы, когда в степях и лесах выросли стальные хребты будущих заводов а среди тайги возникли города. Когда всего две пятилетки напрочь изменили целую страну и уже многие видели впереди счастье нового, лучшего мира...