Красный рассвет

Солнце ещепряталось за стенами заводских строений,но горизонт уже подкрасило алым. Небо светлело, розовый цвет ширился, заполонив восток, и вскоре над ржавой крышей литейного цеха проступил краешек слепящего диска. Он выглянул, словно осмотрелся по сторонам, и пополз вверх, разгоняя сумерки, даруя людям тепло и надежду.

Я следил за ним, устроившись в старом продавленном кресле, наблюдая рождение нового дня сквозь грязное, запыленное окно, Следил, не шевелясь и почти не мигая. Я любил восход солнца, хоть он и вызывал у меня постоянную грусть. Сложно не грустить, когда твоя жизнь в закате. Когда она потеряла смысл, проходит в медленном угасании, а ты даже ничего толком и не сделал и сделать уже никогда не сможешь.

...Серые, рваные облака проносились близко. Так близко, что я хотел потрогать их рукой, хоть и знал, что это безумие. Под крылом проплыла серебристая лента реки, каменный мост, серая нить дороги густо обсаженной деревьями. Слева появился город. Из-за обилия каменных стен и черепичных крыш, осенней редкости зелени, он казался коричневым. Вновь показалась река, и я увидел, как тень, моя тень, скользнула по ее сияющей на солнце глади. Дети, рыбачившие у моста, побросали свои удочки, вскочили, рассматривая мой полет. Я помахал им крыльями, и они замахали мне в ответ, приплясывая от восторга и радости....

Мне снились необычные сны. Раньше их никогда не было, а вот теперь, когда жизни осталось пару месяцев, они вдруг появились. Настоящие, практически неотличимые от яви: живые, наполненные чувствами, эмоциями и событиями. Они были сладкими как любимая женщина и затягивали как наркотик. Но стоило проснуться, и сны стирались, оставаясь лишь тенью на краю памяти, лишьощущениями. Это были странные, необычные ощущения: вкус морского воздуха, бьющего в лицо и холодящего кожу солеными каплями, чужая луна, словно тонущая в небе, задрав вверх оба рога, пыльная тень незнакомых деревьев. Иногда вспоминались запахи, тоже чужие и непривычные, вспоминался вкус необычных блюд. Блюд, которых мне никогда не приходилось есть.

Появившееся солнце похоронило мой сон. Высушило, выжгло, выгнало прочь. Он истаял, растворился, оставив в памяти лишь маленький кусочек и огромное, горькое послевкусие сожаления. Словно измятую, черно-белую фотографию. Я только помнил, что летал. Летал во сне. Совсем рядом проносились ослепительно-красивые облака, голубело чистое небо, и внизу проплывали майские, изумрудные леса и серебристые изгибы рек. От скорости и красоты захватывало дух. Эта потрясающая красота и упоительная свобода полета, резко контрастировали с моей действительностью.

Мне было приятно, что удалось вспомнить сон. Я даже немножко загордился этим. Кто-то в тридцать пять гордится новой машиной, кто-то детьми, кто-то любовницей или прибыльной должностью. А меня распирало от кусочка сна, что раскрасил мою жизнь. Что отвлек от серой рутины, дал кусочек забытого ощущения нормальной жизни, хоть на время помог забыть про болезнь и боль...

Сон ушел. Яркие краски покрылись серым фоном, привычным в своей унылости. Пора было собираться, умываться, греть завтрак. На сегодня много дел — завтра заказчик придет за работой, а семь листов инструкции еще не переведены -возни почти на целый день. Плюс еще халтурка поменьше давно ждет своего часа. Надо делать, пока есть силы, пока голова еще соображает, пока боль еще не заявила о себе. Она,конечно,придет, но ближе к вечеру, а значит нужно успеть сделать как можно больше...

Хочешь рассмешить Бога, расскажи ему о своих планах. Я даже не успел дойти до дверей, как стены поплыли, и комната прыгнула норовистым жеребцом, ловко пнув меня под колени. Свалила на пол, распластала лягушкой по коврику. Потолок ходил ходуном, качалась серая от пыли люстра, черные пятна плесени, разросшиеся по углам, кружились хороводом. Мелькали искры, какие-то пятна. Болезнь внесла коррективы в расписание дня, вновь напомнила о себе очередным приступом, намекая, что финал моей истории не за горами. Мне оставалось лишь корчиться от боли, крошить зубы и мечтать, чтобы все это закончилось поскорее.

Отпустило минуть через десять.Осталась холодная испарина, онемевшие руки и заходящееся в истерике сердце. Потом я долго лежал, медленно приходя в себя. Оклемавшись, переполз на кровать. Приступ высосал силы, поставил крест на работе и если бы не голод и жажда, то провалялся бы так весь день.Выбрался на кухню вечером. Подогрел прокисающий суп, поел и поплелся обратно. Делать я ничего не мог, даже читать.Оставалось только лежать, надеяться на скорый сон и с грустью обозревать серые стены. Жалеть о потраченном впустую времени и такой же жизни. Злиться на себя. На свою ошибку, на свое невезение.

Тридцать пять лет, период физического расцвета, период максимальной работоспособности. Но у меня уже ничего этого не будет. Уже год как не будет. А ведь какой-то год назад у меня было все... Работа, жена, квартира, машина... Преподавал в институте немецкий язык, немного шабашил. На жизнь хватало, прикупил подержанную иномарку, каждое лето ездили отдыхать на море...

А потом, все внезапно кончилось. Быстро. Буквально в пять секунд. Помню, дал левый поворот, обгоняя по сплошной, и вдруг эта зеленая морда военного 'КАМАЗа' прямо мне в лоб. Свет фар в глаза и возмущенный рев клаксона...

Не начни я тогда обгонять эту 'пятнашку' и все могло бы быть по другому. Осталась бы жена и у нас, возможно, уже гукал бы карапуз. Ходил бы в институт — учил оболтусов немецкому, а может, если бы повезло, то устроился бы на фирму переводчиком. Наметки такие были. Жил бы в своей двушке в центре города,а не здесь — пролетарском районе алкашей и наркоманов. Не выползал из двухнедельной комы и не проходил бы долгие и мучительные восстановительные процедуры. И все это чтобы узнать, чтотравмы спровоцировали болезнь...

День гас в осенних сумерках. Он оказался прожит зря, как и вся моя жизнь. Кутаясь в холодное одеяло, я слушал, как ревут моторами проносящиеся за окном автомобили. За стеной орал телевизор, это соседка слева — Ирина Павловна смотрела очередной бесконечный сериал. Справа доносились тяжелые шаги, хлопала балконная дверь— соседка справа, Марина, снова собиралась на перекур. По потолку от автомобильных фар скакали тени, и глядя на их пляску, я засыпал.

Восход солнца проспал. Из-за этого пробудился с легким чувством вины, но чувствовал себя почему-то отлично. Сердце не давило, голова не болела и мой барометр -ломаная правая нога не ныла и вообще вела себя прилично. Можно было подумать, что ночью мне удалось незаметно умереть. Натягивая свитер, вдруг вспомнил...

Я стоял на баке и, облокотившись на леера, смотрел на приближающийся город. Его огни переливались, отражаясь от воды, и скрытые дымкой, оборачивались золотым туманом. Туман ширился, и казалось, что налетевший вдруг порыв ветра сейчас принесет звуки быстрого фокстрота или жгучего танго. Повеет ароматом апельсинов, сладкого вина, горячих южных красоток. Но ветер лишь срывал с волн соленые брызги и бросал их в лицо, заставляя щуриться. Он пах морем и пеной и еще, иногда, горячим дымом паровозной топки. Затем тяжело застучали капли. Они шлепали по палубе, с глухим стуком ударялись о кожу пальто, разбивались о серую, модную кепку. Капли превратились в дождь, скрыли город косой пеленой струй, а я все смотрел в ту сторону, и мне было весело и тревожно одновременно. Весело, потому что мое недельное,утомительное путешествие подходило к концу. А тревожно, потому что за приближающимися огоньками таилась опасность. И я знал это, как и то, что в правом кармане моего пальто лежит заряженный револьвер...

Кухня пропиталась застарелым табаком, соседским борщом и чем-то липким, неприятным. Голубоепламя, резко, неровно било из конфорки, наполняя помещение неприятным шумом, и под этот аккомпанемент готовился завтрак. Большая часть жильцов нашего бокса разошлись в школу и на работу и коммунальная кухня радовала непривычной пустотой, тишиной и спокойствием. Даже как-то приятно было побыть здесь одному, но я этого не замечал — все мысли крутились вокруг увиденного сна. Он не шел из головы. Я помнил его полностью, до мельчайших подробностей, словно это было вчера вечером. Вкус соленой воды на губах, вибрацию палубы под ногами, запах дыма из трубы. Почему-то вспомнил револьвер. Его основательную, надежную тяжесть, тепло рубчатой рукояти. Откуда-то я знал, что этот револьвер системы Нагана. Пальцы помнили усилие пружины шомпола, тугость спуска вороненого курка. Вот только я в жизни не держал в руках никакого оружия, не считая 'воздушки' в тире.

— Когда это кончится? Я что обязана за всеми убирать? Что, сложно было вчера вынести свое мусорное ведро? Оно уже неделю тут стоит и воняет? Я вам что здесь... — Ирина Павловна, соседка слева, выползла на порог кухни и, подслеповато щуря маленькие глазки, верещала, вываливая на мою голову все многочисленные претензии.

— Воду у раковины кто разбрызгал? Что сложно за собой вытереть? У нас тут прислуги не водится! — С каждым ее воплем в мой затылок забивали новый гвоздь. От ультразвука ее голоса шумело в голове. И ведро, в котором валялось пара бумажек, или несколько капель воды на кафеле играли здесь последнюю роль. Ей просто нужно было с кем-нибудь поскандалить, это был смысл всей ее жизни. Она могла одинаково эмоционально поносить меня, почтальона Клаву, продавщицу Олю из ближайшего ларька, сантехника из ЖЭКа, мэра, председателя правительства, президента. Неважно с кем ругаться, важен факт. Мне уже давно хотелось ее убить. Думал, что в этом и будет тайный смысл всей моей никчемной жизни. И, наверное, задушил бы ее, будь на то силы.

— Да когда же ты заткнешься, старая карга? — огрызнулся я, и бабка сразу расцвела, заблестела и даже помолодела.

— Ах ты,сопляк! Да как ты со мной разговариваешь? Да как ты вообще смеешь... — Она затрещала, выплевывая слова, завизжала циркулярной пилой, замахала руками. Задушить не вышло, пришлось спасаться бегством, прячась от разгневанной старухи в глубинах своей комнаты. Ирина Павловна долго бушевала в коридоре, а я сидел в четырех стенах, как в осажденной крепости и, торопясь над переводом, трусливо ожидал, когда же она наконец угомонится.

Толпа шла, запрудив улицу. Веселая, разношерстная, горланящая тысячеголосой глоткой воинственный марш. Сотни людей топтали мостовую, грохоча ногами в такт. Покачивались винтовочные стволы, реяли знамена. Люди шли потоком, и военные мундиры соседствовали с гражданскими пиджаками и комбинезонами, а рогатые, украшенные кисточками пилотки, с соломенными шляпами. Разные люди, объединенные общей идеей и связанные черно-красным знаменем.

Hijodelpueblo, teoprimencadenas,

yesainjusticianopuedeseguir.

Я смотрел на них с недоверием и слабостью человека зажатого в тесноту автомобильного салона.Оказавшегося в неудобном, стесненном положении перед враждебной силой. Взирающего на нее снизу вверх. Они были врагами, хотя сейчас превратились в вынужденных друзей. Но таких друзей, с которыми враги уже не нужны. Они смотрели на меня с равнодушием. Знай, кто я такой, и толпа, возможно, понесла бы меня на руках, подняв вверх как знамя. На уровень знамени. Потому что таких, как я здесь любили. Пока еще любили. Но они еще не знали, кто я. Толпа прошла, уходя за поворот, как змея в нору. Лишь песня, многократно отражаясь от стен домов, все еще витала над улицей.

En la batalla, la hienafascista.

pornuestroesfuerzosucumbirá.

Мы,наконец, поехали, пересекая опустевший проспект и обернувшись, я увидел, как последнее черно-красное знамя скрылось за аркой. И я презрительно ухмыльнулся им в след. Я не любил этих людей и их черно-красные знамена. Моим цветом был красный!

Проснулся я в кресле, перепуганный, с затекшей от неудобного положения шеей. Чай давно остыл, а на столе лежали готовые листы перевода. Даже не помню, когда успел. За окном густели ранние осенние сумерки и темная, холодная комната казалась их продолжением. Живот сводило от голода. В морозилке обнаружилась половина вмёрзшего в лед куриного окорочка и одинокий пельмень, в холодильнике десяток картошин, пара луковиц, несколько веточек засохшего укропа. На суп должно было хватить с головой и, немного поколебавшись, я отправился на кухню.

— А вот и наш Лешик! Как мы себя чувствуем? А похудел-то как-то! — Марина, моя соседка справа, разбитная, пышнотелая бабенка лет сорока пяти, беспардонно ущипнула меня за задницу. — Супчик готовишь? Это правильно, тебе поправляться надо! Ты, кстати, в гости давно не заходил, а у меня пирог сегодня. Вкусный! — Крутым бедром, она оттеснила меня от стола, забрала нож. Быстро, словно из пулемета, застучала им по разделочной доске, и нашинкованные овощи легли ровными, аккуратными кусочками. Готовила Марина вкусно и быстро, сказывались двадцать лет работы в столовой. И наклониться не забыла, бесстыдно вывалив из-под халата пышные груди. Мне оставалось только пялиться и размышлять о своей печальной судьбе.

Она знала, что я смотрю, и только улыбалась. Это была очередная попытка охмурения, правда довольно вялая, больше для галочки. У нее такое случалось периодически. Жила Марина без мужа ичасто меняла кавалеров.Время от времени, может забавы ради, а может в порядке пополнения своей коллекции, она начинала приставать ко мне. К счастью, это, по большей части осталось в прошлом. Ее пыл таял вместе с моим весом. Сейчас я напоминал ходячий скелет, а от ее былых поползновений остались лишь дежурные приемчики. Уже давно изученные и потому не действующие. Но она не теряла надежды. Ее не смущал ни возраст, ни моя болезнь. Там был свой интерес — моя комната. Заполучить в наследство лишние метры, мечтал каждый из жильцов нашей коммуналки. И каждый уже знал, что я тут ненадолго.

Суп у нее вышел шикарный. Удивительно вкусный, насыщенный. Можно было проглотить ложку. Я бережно поставил его на подоконник — чтобы остыл, но не прокис и стал разбирать кровать. Разумеется, я никуда не пошел и теперь лежал и слушал, как засыпает дом. Слева, у Ирины Павловны, надрывался телевизор: диктор рассказывал о боях под Донецком и санкциях. Справа скрипели половицы — Марина ходила по комнате, потом заскрипел диван. Наверху, этажом выше, носились дети, гулко топоча маленькими ножками мне в потолок. Я засыпал окруженный жизнью, но мне не было в ней места.

Кабинет был хорош. Тяжелые, дорогие шторы на окнах, красивый, мягкий ковер, громадный стол, крытый зеленым сукном. Его хозяин — широкоплечий, чуть выше среднего роста человек, в темно-коричневой кожаной куртке и синих брюках, стоял у большой, занавесившей почти всю стену карты и говорил тихо, устало:

— Наша главная задача это оборона столицы. Она сейчас ключ и потеря ее означает поражение в войне. Этого нельзя допустить...

Я вытянулся по стойке 'смирно', а он, заложив левую руку за спину, то тыкал карандашом в карту, то начинал ходить вдоль своего замечательного стола.

— Мятежники давят! Им идет значительная помощь из-за рубежа и положение на фронте хоть и стабилизировалось, но продолжает оставаться серьезным. Наша помощь в ноябре помогла избежать кризиса, переломила ситуацию. Но враг уже восполнил потери, а у нас, к сожалению, такой возможности нет...