Игры с дымом

— Я пропущу дальнейшую историю Таарнана и скажу лишь, что мы не знали войн и раздоров внутри страны. У нас считают, что путь к власти — это битвы между сильными, и мы не сталкиваем слуг. Каждый должен сам завоевать власть, и даже дети шаиров будут простолюдинами, если они не смогут научиться Искусству.

— И чтобы поединки не наносили ущерба ни блистательному Тер-Аша, Дому-на-песке, столице Таарнана, ни прочим поселениям, все поединки происходят в Тер-Таар, Доме Огня. При Ломенхизане же была прорублена одна из стен. Вторая бронзовая дверь была вделана в проем, и портрет Первого Шаира был выбит на ней. Двое входят в Тер-Таар с разных сторон, и только один выходит наружу... если сможет идти.

— Величайшим сокровищем Таарнана остаются свитки Гунхизана, и их до сих пор изучают шаиры. Они же пытаются сами открыть тайны Искусства — но путь этот сложен и сопряжен с риском. Новые заклинания редко появляются в умах — а шаиры не делятся изученным.

— Несколько лет назад мудрый шаир Йолхизан создал заклинание, переносящее людей через пустыню...

Аштаар замолчала. Дождь стихал, и уже только редкие капли падали на землю.

— Ну, вас перебросили сюда, — сказал Амет. — Зачем?

— Йолхизан считал, — ответила девушка, — что здесь, в Лергире, земная твердь скрывает еще одного дракона.

Глаза Тона медленно округлились.

— И? — коротко спросил паладин.

— Мы должны дойти до него и... начертить один особенный знак.

— И вы знаете, где именно этот дракон?

— Да, — ответила Аштаар. — Я не могу говорить слишком много. История Таарнана — это одно, это история умерших людей, которым все равно, но я не могу всего рассказать о настоящем.

— Им все равно, а мне их надо уважать, — буркнул Амет. Он не выпускал из рук рапиры и заметно напрягся. — Отлично. Мне от твоей сказки толку нет. За вами погоня, все это помнят? Если более чем мне расскажешь, помогу.

— Спрашивай, — ответила девушка.

— Где дракон?

— Где-то к северу и к западу от Малсаны, — уклончиво ответила Аштаар. — Пару дней конными. Примерно.

— Хорошо, — сказал паладин. — Наш Дар — это дыхание этого нашего дракона?

Аштаар молча кивнула.

— Вот ересь, — сказал паладин. Хлопнул себя по колену, хмыкнул. — Монахи не слышат. Ладно. Я Даром прямо тут вот пользуюсь. Еретик тот... ваш тот товарищ, — поправился Амет, — тоже мог. Зачем куда идти и зачем чего чертить?

— Тяга к знаниям, — ответила девушка. — Хватит. У нас мирные намерения, и мы не виноваты, что по вашим законам нас хотят казнить. Дракон — не ваша собственность. Что мы с ним сделаем — не ваше дело. Не бойтесь, — Аштаар слегка улыбнулась, — не выпустим.

Паладин молчал.

— Мы ответили на твои вопросы? — спросила Аштаар.

Снова молчание.

— Тогда мы уходим дальше на север, — сказала девушка, поднимаясь на ноги. — А вам счастливо добраться до Химбара и не забыть поговорить с погоней. Мы не хотим удара в спину.

— Еще вопрос, — сказал Амет. — Тот ваш, которого унесла река. Как считаете, он жив?

Аштаар закусила губу. Об этом не хотелось думать. Не хотелось строить предположений. Надо идти дальше, на север, не теряя времени — иначе смерть Орона будет напрасной. Но вот так вот, перед этим северянином, хладнокровно рассуждать о том, мог ли Орон выжить?!

— Он погиб, — ответил за девушку Серен. — Мы вовсе не всемогущи.

Огонь погас. Предрассветная тьма, обрадовавшись, сплошным потоком залила остывающий камень. Дождь стих, и скалы безмолвно ожидали утра, сдерживая напор беснующейся, ревущей реки.

Глава 8. Искры в сухой траве

— Дыхание Хизаннана — это всего лишь искры, — выдохнув дым, говорит Шалхизан. — Но стоит разуму творца их направить — и они складываются в нечто прекрасное.

Чернобородый Ринхизан второй день находится в трансе. Маг порывисто дышит, с его губ слетают бессвязные фразы. Молчаливые слуги, заменяя пищу, опасливо косятся на повелителя: каким будет его настроение? Заклинание изнуряет; шаир легко может прийти в гнев.

— Подчинение зачастую радует более того, что достигнуто подчинением, — произносит длинноусый Хорхизан. Дымные птицы и змеи мечутся вокруг шаира. Хорхизан приводит мир вокруг в движение — и странен контраст: замерший шаир в полупризрачном коконе стремительных силуэтов.

Шалхизан прикасается к ажурному золоту кальяна, снова подносит ко рту трубку и слушает проходящий через вино дым.

— Дыхание Хизаннана великолепно, — говорит шаир. — Оно ускользает и непослушно — но тем и привлекает творца. Вы помните слова Ломенхизана: "Творец мечется, творец изменяется, творец переделывает себя; он непостоянен как непостоянно пламя". Можно ли назвать меня творцом, шаир? Я ведь отошел от Искусства, давно отошел. Но когда-то, — Шалхизан проводит трубкой по воздуху, — о-о, когда-то...

Губы Хорхизана шевелятся.

— Годы серебрят голову и сгибают спину. Дух неподвластен времени.

— Так же говорил мне шаир Йолхизан, — кивает седобородый маг. — Да-да: я помню его слова. Он мудрый и могучий шаир; но не иронично ли, что, узнав о дыхании Хизаннана, шаир до сих пор не успел его направить? До сих пор в библиотеке, ай-я-яй, — Шалхизан покачивает головой, — до сих пор черпает знания из свитков — а мысли его стремятся к непознанной силе. Ирония, Хорхизан, горькая ирония.

— Даже шаиры не владеют желаемым так, как желания владеют ими, — бесцветно произносит длинноусый шаир.

Шалхизан выдыхает клуб дыма, следит за ним слезящимися глазами; говорит, будто вспомнив о чем-то малозначительном.

— Хорхизан, ведь все готово для отправления вершаира на северные земли?

— Трава в северных степях иссушена солнцем Таарнана, — произносит маг. — Нужно пламя.

— Это хорошо, хорошо, Хорхизан, — кивает старик. — Ведь он достойный вершаир — тот, кто отправится в Лергир?

Птицы в стаях Хорхизана замирают на мгновение — и снова мечутся в призрачном круговороте. Шаир говорит.

— Мудро ли бросать факел, если достаточно тлеющей лучинки?

Шалхизан не отвечает. Он откидывается на подушках и прикрывает глаза, поднося к сухим губам курительную трубку.

* * *

К утру тучи разошлись, являя голубое небо. Тянулись к солнцу сочные травы; степь возрождалась для нового светлого дня и забывала грозы. Солнце все выше взмывало по чистому небу — и словно трубы Слуг Всевышнего звучали в небе, знаменуя начало дня; и как свет золотых их одежд проливались на степь лучи. Счастливый человек, слышащий пение — забудь черное ненастье, забудь серую пелену дождей; поднимись! и слушай, слушай. Смотри, человек! Смотри, как дивно утро и как чисто небо; и как ярки лучи солнца, ласкающие пробужденную землю.

Но ни двоих путников к северу от Зенира, ни плетущегося под двойной ношей коня славное утро не радовало.

В глазах паладинского скакуна Бархана светилась человеческая грусть. Его, не покормив и не напоив, полдня невесть куда гнали по степи, потом привязали в скалах — опять же, не вспомнив про еду. Амет тогда похлопал коня по загривку, пробурчал: "жди тут" и умчался по тропинке. И вот теперь приходится утаптывать мокрую доходящую до стремян траву да еще и Тона с Аметом на себе волочь; а до стен Химбара ух как далеко.

Конь бы проникновенно вздохнул, если бы умел проникновенно вздыхать. Снуло плестись под двойной ношей еще не было самым страшным. Накануне было хуже.

Три дня назад, убежав с кладбища, Бархан попался на глаза крестьянам; те быстро признали паладинского коня и привели в большой и красивый город. Там Бархана и в стойло определили, и водички налили, и овса отсыпали. А потом приковылял, дыша перегаром, Амет.

Нет, хозяин не был зол. Он разговаривал с конем и распекал его: как же так, сам убежал и его, Амета, грозу ереси, на кладбище бросил? Потом рассказывал о странном белом столбе — как тот светился, и как жутко там было. Спрашивал, мотая головой, верит ли ему Бархан. Бархан верил, Амет кивал и прикладывался к кружке. Жаловался на то, какой дурак Тон, и уверял, что уж он-то, конь, хозяина понимает — но снова обижался: как же так, в грязи оставил, не уважаешь. Мирился, угощал пивом и настойчиво уговаривал, когда умный Бархан воротил морду.

Нет уж, хозяин, ты покрепче будешь, сам эту гадость пей.

Ну а утром Амет обругал ландмайстера Мерра — хорошо, тот не мог слышать, — оседлал скакуна и погнал его через всю степь за ересью лютой. Эх, тяжелая это доля: быть конем Амета. Ох, тяжелая.

Хотя, может, Бархан вовсе не был угрюм, а все это выдумал Тон. Послушник был в два раза грустнее. Он возвращался к сытой, безопасной жизни, сухим из воды выбрался; ему б радоваться, дураку. Но все было плохо. Взгляд зло скользил по мокрой степи; послушник смотрел на солнце — и снова утыкался в спину Амета и потом тупо глядел, как Бархан топчет траву. Все злило послушника: и солнце, и стены Зенира вдалеке, и ясное утро; а больше всего злил Амет. В конце концов, Тон ведь пошел с тааритами по доброй воле — и тут появляется друг и его, Тона, спасает от его же глупости. Все, приключение кончилось, теперь точно назад, в Химбар, выслушивать догадки и упреки отца Буркина — и отправляться чистить колокол. Хорошо хоть Амет вопросов не задает.

И усталость наваливалась на плечи. Будто послушник сутки колол дрова — да нет, и то непохоже, там хоть кости и ломит, да пройдет как отдохнешь. А сейчас — глупая апатия и бессилье; и спать хочется. Беспричинные слезы наворачивались на глаза — хотя, быть может, виной был утренний ветер, как-то огибавший широкую спину Амета и бивший в лицо. Да, ветер. Холодно, рукам холодно, и внутренности все отмерзли.

И отчего-то не хотелось разговаривать с другом. Не поймет ведь: куда ему. Тон с ним перебросился парой фраз, когда паладин только-только оседлал коня у Ликонова моста. Но толку говорить, если и Тон, и Амет сказали совсем не то, что хотели.

— Ты ж соврал насчет погони, — это было первым, что сказал Амету Тон.

— Я соврал, мне рассказали сказку, — ответил паладин. — Все довольны. Мне еще тоже сказку говорить. Майстеру Тремену. Зачем отпускал.

— А, правда, почему? — спросил юноша.

— Назло Мерру, — сказал паладин. — Все, погуляли и хватит, назад теперь.

Да, Амету явно не хотелось разговаривать.

* * *

И Тон глядел на мокрую траву под копытами коня, и выглядывал из-за левого плеча Амета, а потом еще выглядывал из-за правого. Скучно. И делать не хочется ну совсем ничего — правда, ничего и не требуется, хоть на том Всевышнему спасибо.

"Она хоть обернулась мне вслед?" — подумал Тон. Слишком уж странно получалось. Еще недавно он слушал историю Таарнана — и плевать, что Амет не верит! — а еще мгновение — и пути расходятся. Ни единого слова прощания, ни взгляда, ни жеста. Может, у них там так принято?

Маги ушли на север, они с Аметом — на юго-запад, вниз по течению Имбары, к Ликонову мосту. Шаг, еще шаг, чавканье раскисшей травы. Еще ближе к опостылевшему, но безопасному Химбару. Там все тихо и спокойно. Бродит, разве что, байка о тааритах, обрастая подробностями — но и она приедается: ведь в крепость наведался караван, и выплясывают там трубадуры...

"Сколько же я не был в Химбаре? — подумал Тон. — Год, что ли? Столько всего произошло".

Послушнику внезапно захотелось кричать, плакать, рваться назад — как капризному ребенку, которого за руку уводили с ярмарки. Слишком не хотелось погружаться в будни, каждый день видеть те же намозолившие глаз стены и те же опостылевшие лица — и понимать, что жизнь не сделает крутого поворота и не предстанет во всем многоцветье. Останутся воспоминания — тающие, как тонкая свечка, как песчаные змеи над Великой пустыней. И каждый день — каждый! — глядя на расплывающийся в дымке горизонт и на необъятную пустыню, Тон будет вспоминать: там, далеко на юге, лежит недостижимая и прекрасная страна, где повелевают огнем... и где жила та, о чьей судьбе он никогда не узнает...

* * *

Дорога между Зениром и Химбаром давно была безопасной.

Седоусые ветераны хорошо помнили лихие времена, когда разбойники, осмелев при начавшейся Норанийской войне и твердо поверив, что Его Величеству не до них, устраивали набеги на караваны и деревушки. Тогда-то малсанец Тремен, по молодости на северный фронт не мобилизованный, был с прочими послан на юг: наводить порядок. За годы службы у бойца появились и твердость характера, и добытая горьким опытом осторожность, и чин армейского капитана. Вдобавок обнаружились "интересные", как сказал сам Глава Церкви Амнин, способности к Дару. Именно благодаря ним Тремен и стал майстером, главой химбарского Ордена.

Еще несколько лет ушло на вылавливание разбойничьих шаек: "степные волки" не оставались подолгу на одном месте, постоянно скрываясь от горстки паладинов. Но покорение Норании закончилось. Еще спустя несколько лет отряд Лергира, посланный на завоевание нелюдей-альвов, без вести пропал на ледяном полуострове Илланор. С альвами был заключен "вечный мир" — и тогда спохватившийся Верссет Третий послал солдат, "скучавших" после Норанийской кампании, на юг, в имбарские степи.

— Войску нужна легкая дичь для победы и поднятия боевого духа,— так тогда сказал король. — Оно должно верить в непобедимость Лергира — даже после того, что случилось на Илланоре!

И латная рукавица Лергира опустилась на южную провинцию: войско, разумеется, надо было кормить, причем далеко не всегда оно ограничивалось оговоренным пайком. Многие крестьяне поговаривали, что лучше уж отдавать еду и деньги "степным волкам" — тоже в оговоренных заранее количествах, между прочим,— чем кормить "освободителей". А будешь сопротивляться — сразу запишут в разбойники, попробуй что потом докажи.

Но степь была прочесана вдоль и поперек, каждая травинка была для верности пошевелена алебардой, каждый попавшийся на глаза заяц — расстрелян из аркебуз. Разбойники были частью перебиты, частью унесли ноги в соседние провинции; вернулись спокойные дни. Армию за ненадобностью пришлось большей частью распустить — и кто-то осел в Имбарии. Надо ли говорить, что отношения между коренным населением — или даже тем, что прижилось за сорок с лишним лет лергирского господства — и осевшими солдатами были не всегда наилучшими?

* * *