Война - дело молодых

(Рамзан КАДЫРОВ)

* * *

Актовый зал свежеотремонтированной Султаном школы, где шла его пресс-конференция, конечно же, охранялся его собственными кIентий, и охранники эти, — накачанные, в камуфляже и лихо заломленных беретах, — с прищуром оглядывали импортных корреспонденточек. Сам Герой России, премьер республики и прочая, и прочая мало чем отличался от своих молодцов — разве что превосходил их крутизной, силой, наглостью прищура.

Она молча просидела всю прессуху, надёжно прикрытая широким плечом Оздоева, задавшего Герою России всего два в меру едких вопросца, — под настроение. Зато импортные и отечественные журналистки и журналистики старались вовсю, ослепляя Героя России фотовспышками.

Фотографировали они, впрочем, всё, что видели: и наряженных отнюдь не в гуманитарку детишек с букетами цветов, и залитые солнцем классы, и коридоры, украшенные лозунгами: "Слава лучшему сыну нашего народа!", "Мы гордимся тобой, Герой России, достойный продолжатель дела своего отца!"...

— Российские власти готовы предложить амнистию оставшимся в Чечне боевикам. Это демонстрация силы или признание слабости? Насколько реально это осуществить?

Султан лениво подался к микрофону, и она ещё ниже опустила голову.

Он растягивал слова, беззастенчиво глядя в услужливо разложенные на столе листки бумаги.

— Я в своем обращении к народу... также гарантировал боевикам, сдавшим оружие, амнистию... конституционные права... и свободу.

Она передёрнула плечами — по спине прополз холодок, как будто между лопаток упёрся мёртвым зрачком автоматный ствол.

— Мы предоставили участникам НВФ... еще один шанс сложить оружие и вернуться к мирной жизни... к своим семьям, родным и близким...

Оздоев быстро, предостерегающе глянул на неё.

— ...Конечно, это для них будет нелегкий шаг... но они о своем решении не пожалеют... как не пожалели те, кто уже явился с повинной...

Она вскочила, пригнувшись, и заспешила к выходу, спотыкаясь о чужие ноги, бормоча извинения, отворачиваясь, кутая лицо в платок.

Позади свирепым шёпотом извинялся и чертыхался Оздоев.

Она прибавила шагу и едва успела вылететь за дверь, когда трое накачанных в камуфляже почти что уважительно подтолкнули её к другой двери — соседней. Одновременно, — совсем уже без церемоний, — преградив дорогу Оздоеву.

В пустом гулком классе, пропахшем свежей краской и извёсткой, не было ещё ни парт, ни стульев, лишь новёхонькая зелёная доска, и над нею, — среди портретов президента России, Героя России, отца Героя России, — один невесть как затесавшийся сюда портрет, показавшийся родным: очки в тонкой оправе и умный взгляд...

Чернышевский Эн Гэ.

Что делать?

Тяжёлые хозяйские шаги прогромыхали по скрипучим половицам бывшего школьного коридора, заглушая гомон голосов — корреспонденты, видимо, уже отбывали прочь. Оздоев, ох, Тимыч... Она отпрянула от стены и вскинула голову. Дверь распахнулась.

— Ну чего ты бегаешь? Я с тобой просто поговорить хочу. А ты от моих парней бегаешь. Трубку бросаешь!

— Не о чем нам говорить. И незачем.

— Что, муж твой не нужен тебе разве? Нашла, что ли, уже, с кем отдохнуть?

Она тупо поглядела на свою руку, взметнувшуюся и враз перехваченную его железными пальцами так, что она почувствовала, как отчаянно колотится в запястье пульс.

— Не смей — сломаю, — сощурился Султан лениво.

— Ломай! — прошипела она сквозь зубы. — Ну!

— Не про то говорим, — пробормотал он вдруг, ослабив хватку, и она спрятала онемевшую руку за спину.

— Не о чем говорить, — хрипло повторила она. — Я не буду работать на тебя.

— Я...

— И таскаться за тобой повсюду, от пули спасать, тоже не буду!

— Почему от пули? — просто сказал он. — От бомбы тоже, от фугаса, от гранаты, от...

— Оставь меня! — вскрикнула она, зажмурившись. — Отпусти!

— Человек не ведает о том, что записано у Аллаха, и что лежит ему у него под печатью, — сказал он нараспев и тихо засмеялся. — Я... да, кровь на мне, а Бес что — лучше? Я тут хозяин, а Бесу ничего уже не светит!

— На тебе слишком много крови, — она вновь прижалась к стене, пытаясь укрыться от его тёмного, исподлобья, взгляда. — Грешно молиться за царя Ирода, Богородица не велит...

— Чего ты там болтаешь?!

Султан вдруг тяжело мотнул головой:

— Ладно... Вот... Я хотел... Я знаю, что ты... — Сжав губы, он распахнул ворот своего камуфляжа, вытаскивая фигурный амулет на чёрном шнурке, сплошь покрытый арабской вязью. Снял с шеи шнурок, протянул ей.

Дрожащими ледяными пальцами она кое-как достала латунную подвеску, пригревшуюся на груди, потянула через голову тоненькую цепочку, завороженно глядя, как враз проступает облегчение на его лице — будто вода сквозь камни.

Положила подвеску на его широкую ладонь, схватила амулет, зажала в кулаке, чувствуя, как выступы больно впиваются в кожу.

— Ты знаешь, что я?.. на что я... ты этого хочешь?

— Да... — выдохнул он, тоже крепко сжав кулак.

Стояла, закрыв глаза, пока дверь не хлопнула ещё раз, а потом — ещё, и свирепый голос Оздоева не проорал:

— Давай быстрей отсюда!

Она поглядела на него сквозь мокрые ресницы, и он больше ничего не сказал, пока запылённая "Лада" не вылетела на федеральную трассу.

Оздоев наконец оторвал руку от руля и, вытряхнув из "бардачка" машины сигаретную пачку, взглянул искоса.

— Чего он от тебя хотел?

Она покачала головой, подыскивая слова.

— Ты отказалась?

Оздоев, как всегда, брал быка за рога сразу, едва того заметив.

— Нет, согласилась...

— Чего-чего?! — Оздоев сбросил скорость, подгоняя автомобиль к обочине.

— А ты чего подумал?

— Бешеная... Бить бы тебя, да некому! Смерти моей хочешь? Да говори ж ты!

От нервного смеха она почти сползла с сиденья:

— А чего это ты так испугался, а?

Оздоев глубоко вздохнул.

— Алиса Талгатовна...

— Тамерлан Магомедович, вы хотите получить от меня эксклюзивное интервью?.. Ладно, прости, прости, Тимыч, бехк ма биллахь... Сейчас... — Потянув за чёрный шнурок, обвившийся вокруг шеи, она вытащила амулет наружу.

— Хирз, — пробормотал Оздоев, хмурясь.

— Это его.

— Его?!

— Ага, а я ему свой отдала.

— Зачем?!

Она набрала в грудь побольше воздуху:

— Я их за... заговариваю. Он знал. Не знаю, как узнал. Наверно, сказал кто-то... с кем я... менялась, не знаю. Их много было, они просто приходили и просили...

— Просто приходили... — нахмурившись, повторил Оздоев. — Просто приходили, просто просили, и ты просто менялась тем... той штукой, которая висела у тебя на шее?!

— Ага. А потом с другим, кто просил... И... вот.

— Какого ж чёрта! — вдруг прорычал Оздоев, ударив ладонью по рулю так, что вскрикнул сигнал. — Ты мне никогда не рассказывала!

— Я думала, ты смеяться будешь... Тимыч, ты чего?

Оздоев поспешно выпростал из-под свитера тесёмку с висящим на ней полумесяцем, угрюмо бросил:

— Давай сюда.

— Т-ты же не знаешь, на что я заговариваю... — только и выдохнула она, вытаращившись на него.

— Явно не на вечную жизнь, — криво ухмыльнулся Оздоев.

— Угадал. — Она переглотнула. — На лёгкую смерть.

Оздоев несколько мгновений молча смотрел на неё, потом так же молча протянул руку.

* * *

06.09.06

Была такая старая советская книжка — "Свет далёкой звезды", Чаковского, кажется... Вот видишь, ещё что-то помню...

Это я к чему — вы для меня сейчас как те звёзды, далёкие-далёкие. Спасибо, хоть Интернет есть.

Ты спрашиваешь, почему я не могу приехать даже на недельку. Могу. Но не должна. Понимаешь, я чувствую, что всё время должна быть здесь. Если я хоть на день отлучусь с этой земли, что-то страшное случится.

Это суеверие, я знаю...

Прости.

* * *

Двое подошли к ней сзади совершенно неслышно, так что она чуть не выронила сумку, услышав тихое:

— Сан йиш...

— Не бойся, — сказал другой голос. — Не оборачивайся. Вперёд иди, садись в машину.

— Зачем?

Она всё-таки обернулась — молодые парни, чуть старше Бека, тёмные безулыбчивые лица, настороженные усталые глаза.

— Чего вы хотите?

— Не бойся, — вздохнув, повторил тот, что повыше. — Иди, вон в ту машину садись.

Возле хлебного ларька стоял старенький, сизый от пыли, когда-то синий "жигулёнок".

Она не двигалась с места, и тогда тот же парень сказал:

— Один... человек нас прислал, чтобы мы тебя отвезли к нему. Он сказал, что ты поймёшь... Пожалуйста, сан йиш...

— Какой человек?

Сердце прыгнуло, заколотилось в ключицах.

Она шагнула раз, другой, третий, удивляясь тому, что ноги ещё двигаются, подошла к ларьку и уставилась в витрину.

Сзади хлопнула дверца "Жигулей".

Ещё шаг — заднее сиденье. Те двое — впереди. Не обернулись даже. Она повозилась с раздолбанной дверцей, пытаясь её прикрыть, парни терпеливо ждали, и лишь когда дверца захлопнулась, водитель нажал на газ.

Сгущающиеся сумерки. Дорожные колдобины. Высокие ворота. Едва заметная щель в заборе. Заросший огород. Тропинка между грядок. Маленький дом. Серая дощатая пристройка.

Щелястая дверь затворилась за нею, тихо скрипнув.

И она, даже не глазами, душой угадав, метнулась к Ахмаду и вжалась в него, чтобы раствориться, слиться, не выпускать.

* * *

— Ты не ранен?!

— Нет, нет... Дети как, сан безам?

— Бегают, болтают вовсю, мама твоя за ними смотрит, и моя... Я не могу без тебя больше, не могу, не могу, я так устала, я...

— Тихо, тихо, ну не плачь, деладоьхь, маленькая...

— Когда же это кончится наконец?! Когда ты вернёшься?

— Как я тебе скажу...

— Ненавижу их всех!

— Тихо, тихо... Уезжай отсюда, сан са. Далеко, домой...

— Мой дом здесь. Ты здесь. Я тут нужна! Господи, за что, за что...

— Значит, есть за что. Ш-ш... не плачь, не надо... не бойся ничего, не думай ни о чём, помнишь, как ты мне говорила... тогда, давно, давно...

* * *

Внутренняя дверь в пристройку распахнулась, когда во дворе сухо треснул первый выстрел.

Один из парней, привезших её сюда, так и застыл на пороге, пока Ахмад, мгновенно развернувшись, не втолкнул его внутрь дома, волоча её за собой.

И разверзся ад.

Она забилась в угол рядом с пожилой женщиной, наверно, хозяйкой этого дома, которая передёргивалась при каждом выстреле, вцепляясь ей в плечо. Глаза старухи были зажмурены, из-под век по морщинистым серым щекам пролегли мокрые дорожки, губы неслышно шевелились.

Те, кто были в доме, стреляли в ответ.

Оконные стёкла были выбиты сразу, и по маленькому дому гулял ветер, остро воняющий пороховой гарью.

И смертью.

Этот дом станет их общей могилой. Крыша над головами — крышкой гроба, которая обрушится, когда в дело пустят БТР. А до этого по комнатам пройдётся другой ветер. Из огнемётов.

Она встретила отчаянный взгляд обернувшегося Ахмада.

Говорить было бесполезно. Кричать — бессмысленно.

В ушах стоял звон, и она не могла даже понять, прекратилась ли стрельба.

Но Ахмад всё-таки кричал что-то, яростно показывая на них со старухой, и она поняла, что, когда младший из парней содрал всё ещё белую скатерть с недавно накрытого стола, на котором теперь стыли черепки, и, наскоро намотав её на какую-то палку, рывком вывесил в окно.

И тогда уже точно наступила тишина.

И в этой полной звона и гула тишине она нашарила в кармане куртки совершенно забытый мобильник и негнущимися пальцами начала нажимать на кнопки.

...последние вызовы...

...непринятые вызовы...

— Отзови своих! Отзови своих, слышишь! Пусть уйдут... И пусть мои уйдут... Отпусти... — прохрипела она в трубку, не отводя глаз от почерневшего лица Ахмада. — И... будет так, как ты захочешь. Пожалуйста...

Ответа она не услышала, но знала — он был.

Отбой.

Старуха, всхлипнув, кое-как поднялась, медленно побрела вдоль стены, держась за неё рукой.

Глаза Ахмада оказались совсем рядом — присев на корточки, он только глядел, будто вбирая её в себя:

— Что ты сделала? Как...

Протянув руку, она коснулась пальцами его спёкшихся губ — жёстких, как пересохшая земля.

— Молчи. Иди. — Свой голос она совсем не узнала. — Идите. Вас никто не тронет. И меня... Береги себя. Я... — Она закрыла глаза.

— Жди меня, сан безам.

Она разлепила веки, когда по брошенному дому загрохотали другие шаги, много других шагов, зазвучали отрывистые голоса.

И распрямилась медленно-медленно, держась рукой за обшарпанную стену, как давеча старуха. Поглядела в чужие глаза, такие же тёмные и бесстрастные, что и направленные на неё автоматные дула.

Не оборачиваясь, пошла к выходу, зная, что они расступятся, и они расступились.

* * *

Она изо всех сил старалась держаться прямо, как будто это и было самым главным, самым важным сейчас. Изо всех сил, несмотря на мелькающие перед глазами чёрные мушки и звон в ушах, который так ни на секунду и не прекращался.

— Ты чего? Самая крутая тут, что ли? Садись!

Бесцеремонная рука хозяина дома пихнула её на стул, придержав за плечо, она попыталась отпрянуть и чуть не упала.

— Чего дёргаешься? — ухмыльнулся он.

Окружавшая их вооружённая орава взорвалась хохотом, который тут же стих, едва она подняла глаза. Машинально провела грязной ладонью по щеке, по непокрытым взлохмаченным волосам, запорошённым известковой пылью.

— Я тебя не обижу, мои люди на меня не обижаются, — продолжал Султан, гордо оглядываясь, и вокруг одобрительно зашумели. — У меня всё есть — и у них, значит, всё есть. Я и твоего возьму к себе, Бес его защитить не смог, а я смогу. Я своё слово держу. У меня есть такие, как он. Пусть тоже ко мне приходит, и у него всё будет, и у тебя. Ты что, ты... смеёшься, что ли? Надо мной?!

Опять наступила мёртвая тишина.

пуля-дура, учи меня жить

атеист, научи меня верить

— Над собой, — прохрипела она. — И правда, вот дура-то... Никогда ни у кого ничего не проси, особенно у тех, кто сильнее тебя... сами придут... и сами всё дадут...

— Что? — он сдвинул брови.

— Ничего! — Ярость подкатывала к горлу, как рвота. — Так ты это всё подстроил? Твои ведь просто следили за мной, да? Правду скажи, я ж тебе всё равно уже пообещала... и я тоже своё слово держу...

— Че-го?!

Голос его вдруг осёкся, на скулах заходили желваки, и она поспешно встала, держась за угол массивного стола.

— Ты думаешь, что я... ты... да ты!

Стул, такой же массивный, развалился от удара об пол.

Крепко зажмурившись, она вцепилась в стол, слыша только тяжёлое дыхание человека напротив, а потом, через целую вечность, — его хриплый смешок:

— Чего, испугалась?

И вокруг снова захохотали.

Она молчала.

Так и не дождавшись ответа, Султан снисходительно добавил:

— Правильно боишься! Меня надо бояться. Но ты не бойся. Слышишь? — Он снова тяжело усмехнулся. — Ты сильная, но я сильнее. Хочешь — забирай своё слово и уходи. Всё равно потом вернёшься.

Она упрямо помотала головой, не подымая глаз, чтобы не видеть его усмешки, чтобы не прорывались слёзы.