Ацилия со старым Гаем обитали в обозе, среди других рабов, ветеранов, прибившихся женщин и подростков, помогающих по лагерю за мелкие медяки. Солдаты Марция появлялись по двое-трое, справлялись о дне пути, разбивали маленькую походную палатку для Ацилии и Гая — это был личный приказ самого декануса. И это было приятно — в такой обстановке неустроенности сохранять индивидуальный угол.

И всё-таки, дорога была тяжёлой. Пыль, поднимающаяся столбом после прошествия по земле тысяч ног, оседала на последних, идущих в обозе. Остатки легиона растянулись на огромное расстояние, поэтому, когда последние подходили, первые уже почти устраивались. Жара, испанский полуденный зной не давал покоя, не радовали даже зелёные холмы и рощи, пронзительное синее небо, плавящееся от солнца.

Ацилия вздохнув перекинула через верёвку мокрую ткань свежевыстиранной столы, потянула пальцами, разглаживая полотнище. Ветшает её одежда. Конечно, ведь она стирает её каждый день, стараясь отмыться от противной вездесущей пыли из-под ног, просачивающейся в ткань, делающей её шершавой, противной на ощупь. Хоть с утра почувствовать себя чистой, а сейчас она походит пока в старой тунике, выделенной Гаем из запасов господина.

Кто-то коснулся её руки из-за верёвки, и Ацилия подняла глаза, глядя через верх. Это девушка, Пония, тоже развешивающая бельё, стояла к ней лицом и видела то, чего не видела Ацилия.

— Смотри, кажется, это твой господин приехал?

Ацилия резко развернулась, опуская руки. Точно. Стоял у палатки, держа чёрного жеребца под уздцы, разговаривал с каким-то центурионом, рядом крутился Гай, соскучившийся по господину, желающий кормить, поить.

Ацилия и сама не поняла, почему сердце её тревожно застучало, при виде его, ведь ничуть не изменился, лицо только ещё больше загорело, да внешние перемены — длинный плащ до земли, оружие, кожаная кираса облегчённая, высокие мягкие сандалии-сапоги. Вот, значит, как выглядят в разведке.

Руки непроизвольно поправили выбившиеся пряди волос на висках, лбу, потянули вниз короткую мужскую тунику, открывающую икры, лодыжки. Шагнула к нему сама, впитывая глазами, стараясь запомнить вот таким. Не видела, как долго не видела его, сердце так и стучит, так и стучит.

Что это с ней? Почему?

Подошла, но не вмешиваясь, села на свой трипод, положила руки на колени, а сама — смотрит, смотрит на него, не обращающего внимание, словно этот разговор с центурионом важнее всего на свете. Неужели не видит её?

Центурион ушёл, Марций отвернулся, ища глазами по лицам.

— Господин? Я ужин... Будете?— Гай.

— Нет, Гай, мне возвращаться сейчас. Я с донесением, а не просто... Проложили вам путь на завтра.— Усмехнулся устало, перевёл, наконец, глаза на Ацилию.— Как вы тут? Никто вас не обижает?— спрашивает у двоих, а сморит только на Ацилию одну.

— Что вы, господин, всё хорошо!— Гай отвечал, а она молчала, выдерживая его взгляд, только слышала, как сердце стучало, и, наверное, если бы он сейчас спросил её о чём-то, она бы не смогла ответить. Как же давно она не видела его, как давно...

— Ладно, тогда буду возвращаться.— Повернулся к коню, что-то поправляя у седла, вдруг обернулся снова.— А это тебе!— и бросил мягко, прямо в руки, так, чтоб обязательно поймала, и Ацилия сама не поняла как у неё это поучилось, хоть никогда в жизни ничего вот так не ловила. Раскрыла ладони, держа на ногах, и ахнула.

Апельсин!

Самый настоящий апельсин!

Яркий, словно солнца осколок, округлый, плотный, тяжёлый, аж сердце от восторга вздрогнуло.

— Откуда?— Ацилия подняла глаза.

Марций улыбался, довольный произведённым эффектом.

— Уже созрели. Мы сегодня рощу проезжали, а вы не поедете, мы вам дорогу спрямили, так что...— отвернулся на подошедшего центуриона, снова заговорил с ним, принимая какие-то распоряжения.

Ацилия перевела восхищённый взгляд на апельсин. Как так? Он привёз его именно ей, о ней думал, когда, наверное, срывал его?

Настоящий, самый настоящий апельсин нового урожая! И из его рук, от его заботы, от его сердца... Как же есть его теперь?

Поднесла к лицу, вдыхая терпкий цитрусовый аромат неровной шкурки.

— Что не ешь? Не хочешь?— спросил, и Ацилия вздрогнула, переводя глаза. Марций был уже на коне, стягивал поводья танцующего вороного. Ацилия поднялась на ноги, глядя во все глаза, впиваясь пальцами в шершавую плотную кожуру.

— Спасибо... Спасибо, господин.

Но он лишь усмехнулся и ударил коня пятками, бросая с места в лёгкий галоп. Ацилия повернула голову, провожая глазами. Женщины рядом улыбались, перешептываясь друг с другом. Но Ацилия ничего вокруг не замечала, да и могла ли заметить?

"Боги святые! Я влюбилась... Влюбилась, как дура... Что я делаю? Что делаю?.."

* * *

Переход через Альпы оказался труднее, чем можно было себе представить. С каждым днём проходили меньше, уставая, особенно все, кто шёл в обозе — отставали от основного войска, но обоз не ждали: каждый воин нёс с собой запас сухого пайка на два дня пути, поэтому в обозе нуждались постольку-поскольку, когда он подходил, все военные уже давно спали в своих палатках.

Ацилии было особенно тяжко. Ни разу в жизни она так не уставала, как в эти дни, а согреть её не могли даже три туники и плащ, она отставала даже в обозе, шла, еле переставляя ноги между камней и снега. Ещё недолеченная болезнь давала знать, мучила слабостью. К вечеру Ацилия падала там, где указывал ей Гай, терпя толпы других женщин и рабов, засыпала мгновенно, от усталости отказывалась даже от ужина, Гай не мог растолкать её до утра, чтобы даже влить горячего молока с мёдом.

Особенно тяжёлым оказался переход через Перевал. Многие, кто уже не раз проходил его, говорили, что не помнили подобного. Всё время погода стояла холодная и ветреная, шёл снег, а тот, что уже выпал, сильные порывы ветра, крича на все голоса и завывая с тоски, срывали с земли и скал, кружили вокруг людей в яростном танце страсти, бросая в лицо, за ворот одежды, в рукава туник. Впереди себя не видно и десятка шагов, лишь тёмные силуэты людей и животных проглядывали в плотной белой пелене. Шедшие вперёд старались держаться друг за друга и за повозки, многое тяжёлое было брошено именно здесь, многие, оступившись или заболев, остались там, среди вечного снега и непогоды. Ещё бо́льшие верили в то, что скоро всё закончится и они выйдут в зелёные цветущие долины италийских рек.

За эти дни перехода Ацилия устала ещё больше, чем за всё время. Военные ушли вперёд. За весь путь в горах Ацилия ни разу не видела Марция, он, наверное, был уже далеко, где-нибудь в долине, уже, наверное, не мёрз, пригрелся, отъелся, выспался... Ацилия вздохнула, запахивая на себе плащ плотнее, пряча голову в капюшон, поправила за ухо выбившуюся прядь волос, и спрятала ладони под мышки — так было теплее. Где-то впереди шёл Гай, помогал знакомому погонщику, толкал повозку с вещами, прокручивал вязнущее в снегу колесо.

Кто бы мог подумать, что Рим будет так далеко! А она-то, наивная, думала, что, сбежав, сможет добраться до него в одиночку. Дурочка!

Дорога шла под уклон, они спускались с Перевала, говорили, что остаётся совсем немного, может быть, даже уже сегодня. Хорошо бы...

Ацилия снова вздохнула. Впереди закричали, посыпались камни, и она изо всех сил бросилась вперёд — какая-то тревога вдруг охватила её. Что-то случилось, и она не ошиблась. Повозка одним колесом сорвалась в пропасть, пытался вытолкать её только один человек. Уставшие быки поднимали облачка белого пара, шерсть на их боках, белесая от инея, топорщилась. Ацилия упёрлась в повозку левым плечом и руками, навалилась, помогая. Вслед за ней приложились ещё несколько человек, здесь уже почти все знали её, знали о её слабости, жалели, что ж уж, если она взялась...

Погонщик закричал на быков, повозка буквально выпрыгнула из-под рук теряющей последние силы Ацилии, и она, потеряв равновесие, упала на колени в снег, закашлялась, прижимая ледяные руки к губам, подняла глаза на погонщика и захлебнулась воздухом — это был товарищ Гая, но самого его рядом не было. Выдохнула:

— Где... Где Гай?

Погонщик в это время поправлял развалившийся скарб на повозке, замер, медленно поворачиваясь, вжал голову в плечи:

— Он был как раз с той стороны...— дёрнул небритым подбородком, и страшная догадка выбила последний воздух из лёгких Ацилии, лишила последних оставшихся ещё где-то сил.

"Нет! Нет!— кричало её сознание, а вслух она не могла вымолвить и слова,— Не может этого быть... Гай, миленький...Боги... Только не ты, ты не мог... Не мог..."

Она обхватила себя руками, опускаясь грудью на ноги, лицом в снег, её затрясло от неверия в то, что случилось, того несчастья, что произошло с ней.

Гая... Гая больше нет с ней... Нет...

Снег таял на лице, перемешиваясь со слезами, и они ещё больше иссушали душу.

Люди обходили её, кто-то ещё пытался растормошить, говорил что-то, но Ацилия никого и ничего не слышала, так и сидела в снегу, не поднимая головы, лишь иногда кашляла болезненно. Многие здесь и не верили в то, что она преодолеет Перевал...

* * *

К вечеру спустились в долину, поэтому и торопились, чтобы до ночи лагерь успеть обустроить, пережить всю эту суматоху. Ждали обоза, но он опять где-то застрял, наверное, только спускался с перевала и дойдёт лишь к ночи.

Сейчас в помощи разведки уже не нуждались, и Марций с отрядом был в общей группе, участвовал, как все, в обустройстве временного лагеря, располагался в общей офицерской палатке, ждал обоза с вещами. Уже в сумерках показались первые телеги и уставшие люди. Эти были первыми, последние придут вообще невменяемыми от усталости. Но Марций уже искал своих, спрашивал. Никто не видел их уже давно, сказали, ждать остальных, но Марций не стал ждать — нашёл коня и поехал навстречу, встречая по пути отставших от первых повозки, погонщиков, бредущих людей. Спрашивал их, останавливая коня.

Кто-то ответил ему, что повозка сорвалась в обрыв и утянула с собой рабов Марция, от чего деканус обомлел до немоты, но какая-то женщина начала спорить, доказывая, что в пропасть упал только Гай. Марций уже не слышал никого, погнал коня вверх, вперёд и вперёд, выше, выше.

К ночи ветер на Перевале улёгся, тихо-тихо шёл снег, и это после тёплой зелёной долины!

Усталый конь шёл шагом, низко опустив голову, глаза ничего не видели в темноте, благо появилась луна, и белый снег засверкал в холодном лунном свете. Марций останавливал коня и кричал:

— Аци-или-ия!

Звал по имени, оглядывался по сторонам, бросаясь глазами к каждому бугорку в снегу, к любому движению, молился в уме, обещал богам всё, что угодно, готов был простить всё, и никак не хотел верить в то, что больше никогда не увидит её. Не мог поверить, сердце отказывалось верить в это.

Слух уловил слабый кашель, и Марций в миг слетел с коня, бросился, ведя его в поводу на еле различимый звук.

Боги святые!

Он разгребал хрупкий снег ладонями, доставая из него свою рабыню, замёрзшую, ничего не понимающую. Растирал руки, ноги, кутал в свой плащ, прижимал к себе в надежде передать хоть часть своего тепла, и благодарил Провидение, что она жива. Пусть она безвольна, слаба, ничего не видит, волосы и ресницы её запорошены изморозью, но она — жива! Жива!

Он вёз её, прижав к себе, согревал её бледное лицо своим дыханием, и гнал коня вниз, вниз с перевала, в долину.

Все уже давно спали, когда он внёс девчонку на руках в палатку, когда снимал мокрую одежду, кутая в тёплые шерстяные одеяла.

Появился Фарсий:

— Где ты был?— смотрел хмуро, сонно. Марций не ответил ему,— А где Гай?

— Нету... Нету Гая больше...— прошептал Марций, согревая пальцы Ацилии в своих ладонях.

— Где ты её нашёл? Я представляю себе...

— Мне вообще сказали, что она упала в обрыв...

— Ого...— Фарсий покачал головой, нахмуривая брови,— Заболеет. Я позову Цеста.— Поднялся, но Марций заставил его обернуться вопросом:

— Гай?— их взгляды скрестились,— Спасибо...

Они почти не разговаривали с тех пор, как поругались из-за неё, из-за Ацилии. Марций смотрел в её лицо, тревожно слушал кашель. Хотел крикнуть Гая, чтоб принёс тёплого вина и оливкового масла, и ещё одно одеяло, но опешил, вспомнив. Нет Гая...

Вздохнул.

Четыре года назад он выходил Марка после ранения в разведке, он предлагал ему свободу, но старик отказался: "Куда я пойду? У меня нет никого..." А что теперь? Без него, как без рук...

Появился Цест, — как он умудряется, словно и не спит совсем никогда, всё время в ожидании. Хотя сейчас, наверное, по всему лагерю обмороженных и заболевших.

Слушал сердце, растирал спину, грудь, руки тёплым маслом с перцем, поил горячим молоком с мёдом, вином, какими-то отварами, что-то говорил, слушая кашель больной Ацилии. "Всё переживёт, только бы не воспаление лёгких..."

У Ацилии начался жар, её трясло, стучали зубы. Цест подпихивал одеяло у плеч, у горла, трогал горячий лоб.

— Доживёт до утра — будет видно. Сейчас пусть проспится, отдохнёт, согреется. Если будет завтра спать — не будите, пусть спит, и побольше поите — всё с жаром выйдет. Если что — зовите...

— Ладно...— Марций устало прикрыл глаза, он и сам уже валился с ног.— Спасибо, Цест.

— Я боялся за неё, думал, что не справится, а она и так столько сама прошла,— Цест покачал головой,— Сильная...— собрал свои вещи в ящик и ушёл.

Марций, шатаясь от усталости, раздобыл ещё одно одеяло и подушку, Фарсий глядел на него удивлённо:

— Есть свободные места, ложись...— но заметил приготовления Марция и нахмурился,— Ты что, рядом с ней собрался? Заболеешь! Ты посмотри на неё, сам свалишься!

— А я уже падаю...— прошептал Марк, борясь со сном, снимая сандалии, сырую тунику, переодевался в сухое.

— Заболеешь, дурень!

— Не заболею...

— Смотри...

Фарсий ушёл к себе. Марций долго лежал на спине, согреваясь, и хотя сильно хотелось спать, слушал храп других офицеров, больное дыхание Ацилии, улавливал её дрожь через столько одеял и боролся с желанием обнять её, согреть своим телом. И сам не заметил, как провалился в сон.

* * *

Ацилия сидела на постели, подтянув колени к груди, закрывшись одеялом, украдкой следила глазами за центурионами в палатке. Они занимались каждый своим делом, кто-то чистил оружие, кто-то зашивал прореху на одежде, ремонтировал порванную сандалию, кто-то ел, вернувшись с дежурства.

Ацилия с тревогой поджала губы. Здесь, под одеялом, она была совершенно без одежды, а рядом столько мужчин, а испуганное сознание совершенно не хотело верить в то, что всем им нет до неё никакого дела.

Она откашлялась, спрятав лицо в одеяло на коленях, из-за этого звук кашля получился глухим, но и опять никто даже не обратил на неё внимания.

Обмороженные пальцы на руках горели огнём, и щёки также пылали. Центурион Фарсий вчера рассказал ей, что Марций сам нашёл её в снегу и привёз сюда. Она этого не помнила. Сам Марций с ней практически не разговаривал, целыми днями где-то пропадал, появляясь только вечером.