Телепупс. Роман-фантазия. Постмодернизму посвящается.

— Тогда нашей альтернативой такому благолепию будет требование вернуть возрастной ценз, скажем на уровень двадцати лет, восстановить прямое тайное голосование, а всех неместных... — Эдик полоснул себя по горлу. — Россия для русских!

— Точно. Мы должны стать идейной оппозицией. Не в смысле "он дурак, у него трусы в ромашку", а потому что мы...

— Ну-ну. Кто мы?

Думал я долго. Очень.

Родилась мысль создать reality "Правда". Снимать жизнь в трехкомнатной квартире старого панельного дома, в общаге, в казарме, в крестьянском... как его, блин? ...коттедже. Покажем правду. Соединим не тела, а время. Покажем бытие страны.

— Понимаешь, старик, — вздохнул Эдик, — все, что ты предлагаешь обыкновенный интеллектуальный понос. Практик, блин... Кому? Скажи, кому будет интересно ходить голосовать на избирательные участки, обсуждать проблемы недостаточной капитализации российского hi-tech и другое прочее? Большинство населения этой необъятной страны даже не знает, зачем это нужно и что это такое. А вот, сколько у тебя внебрачных детей хотят знать все. Да что там рассуждать, если у нас большая часть граждан не могут полноценно говорить по-русски.

— Это здесь причем?

— При том, что так называемое "гражданское общество", о котором ты вспомнил, давно уже устарело. Прошлый век. Знаем, еще в школе проходили. Строили его строили, и оказалось слишком много опций, потребитель в них не разобрался и не научился пользоваться. Не смог прочесть инструкцию.

— Может, реклама была слабая?

— Все может быть, но сейчас лежалый товар никто не возьмет. Зачем он нужен, если ВВП удвоили, голодных накормили, сирых да убогих пригрели и вообще жить стало удобнее? Вот тебе хочется бороться за изменение ставки рефинансирования? Или за жизнь популяции пингвинов на Фолклендских островах?

— Что я пингвин что ли?

— И я тоже на них плевал. Точно так же как и на массу других якобы важных проблем. Так что давай-ка дурака не валять и не изобретать велосипед. Ты прекрасно знаешь, что государство и народ может обходиться без всякого общества. Стадо! Гражданское общество — это много стад, которые конкурируют друг с другом за жизненное пространство и ресурсы. И мне совсем не нравится, когда йоркширские коровы мешаются с орловскими рысаками на одном пастбище.

— Это ты что ли рысак?

— Ну, ты у нас на корову тоже не слишком похож. Сам! Ты сам участвовал в создании нашей системы прямого народовластия, а сейчас хочешь притвориться Дон Кихотом.

Я представил себя в рыцарских латах и на белом коне. Я промолчал.

— Чудненько. Тогда давай думать о том, как нам получить выход к потребителю, раскрутиться, собрать фэнов, рекламные заказы и всякое такое.

— Предлагаю название "Оппозиция".

— В нем нет посыла к действию, нет загадочности.

— "Импичмент-Шоу".

— Как-то не по-российски звучит. Мы ж-таки россияне или нет? Пусть будет "Тень".

— Как?

— "Тень"... Мы, типа народ, тенью следим за вами.

— За кем? — к своему стыду, я не сразу понял, что Эдик имел ввиду.

— За всеми, кто победил. Мы делаем шоу для проигравших, для looserов, которые внимательно следят за теми кто победил. Мы черно-серые Бэтмэны, скромные Супермэны, черепашки-ниндзя из канализации. Мы защищаем сирых и убогих, которые голосовали-голосовали, но не выголосовали своих любимчиков. Они обижены, они расстроены, они знают тех, кто им нужен. Нам даже вкладываться не придется. Берем озвездившихся looserов и помещаем их в иные условия. Они будут делать все тоже самое, что и победители только с другими песнями. Президент поет "Таганка", а наш телемудак сбацает для тех, кто недоволен президентским хитом "Страсти по Матфею". Президенту нравятся блондинки, а теневику жгучие брюнетки. Первыми мы не будем, но вот вторыми станем точно. Это место уже создано и, слава Богу, не нами, остается его занять. Свято место, как говориться...

Мне очень хотелось быть number ONE:

— По-другому никак?

— По-другому без меня. По-другому на страницах книг по гражданским правам, в кино о справедливости и где-нибудь в Страсбургском суде. Со мной только так. Либо мы будем отличаться, либо сдохнем.

* * *

I'm number TWO. Постоянно. Даже делая свой первый фильм.

Тогда в Италии, на съемках всем распоряжался Шура. Я еще пытался сопротивляться, но стоило на площадке появиться моей будущей жене, воля и амбиции творца быстро уносились свежим бризом. Лена выступала в роли сурового заказчика, а я в образе влюбленного дурака. Я делал фильм для будущего тестя.

Вино, жара, море. Вино было терпким, радостным, беззаботным. Таким же, как пьяцо с важными итальянскими пенсионерами и безработными, которые сидели в кофейнях и рассуждали о мироздании, о взрыве сверхновой, о кварках... На самом деле они болтали о футболе и о семейных проблемах какого-то Джузеппе. Говорили, что оный Джузи, работая экскурсоводом, встретил умопомрачительную туристку из непонятно откуда и от любви собирался броситься с самой высокой городской башни.

Я смотрел на средневековые небоскребы — памятники семейным амбициям. Я слушал неспешный спор аборигенов о том, какая из них древнее и выше.

Башни стояли очень близко друг к другу. Какой-нибудь местный Капулетти залезал на самый верх и кричал соседу:

— Эй-ге-ге-гей-гей-гей!

— Сам ты гей-гей-гей-ей-ей! — отвечал местный Монтекки и между ними начиналась кровавая междоусобица.

Лена, слушая мою отсебятину мило улыбалась и заявляла, что на глупости нет денег. Наш фильм был о временах, когда мелочные распри были забыты. Какая разница, гей ты или натурал, если на твой образ жизни и мысли покусились турецкие пираты. Они врывались в провинциально-тихий городок, грабили монастырь, насиловали прямо на алтаре не разбираясь кто Капулетти, кто Монтекки. Никакой цензуры, никаких символов, все прямым текстом. Итальянцы должны были пожалеть, что Стамбул стал одним из европейских городов.

— Это неправда! — возмущался местный профессор истории. — Это... Это...

Я хлопал его по плечу и говорил, что его консультация была по-настоящему неоценима. Фильм получился жаркий, терпкий и убедительный. Такой же, как вино.

Почему-то тогда я совсем не переживал, что был вторым.

* * *

— Слышь, чувак! Ты за кого голосовал в последнем Шоу?

— Ну-у-у... — Чуваку было лет десять — одиннадцать. В биологическом смысле он был ребенком. — Это... Как бы...

— Ты работать начал?

— Да. На образование собираю. Это... Я социально взрослый.

— А голосовать ходил?

— Ну это... Я с парнями чатился и там реклама была...Типа. Голосуй и занимайся сексом... или голосовать — это сексуально...

— Ты зарегистрировался как избиратель?

— Как бы да... — Социально взрослый мальчишка стремительно покраснел. — Да не помню я. Мне на работе проблем хватает. Пива выпить времени нет, а ты тут...

— А как относится к твоей политической активности девушка?

— Какая девушка?

— Твоя, тупица.

Парень махнул рукой и продолжил движение к ларьку.

— Если ты не будешь голосовать, у тебя никогда не будет девушки.

— Дура, бля! У меня есть... Она голосовала за другого.

— Ты хоть знаешь о каком Шоу речь?

— Да какая разница! Говно это все!

— Зато прокольное! — крикнула ему Зоя и словила щербатую улыбку в ответ.

СОХРАНИТЬ КАК...

..."Лучшее".

Если улыбку переделать в гримасу злости, то фраза "Говно это все!" прозвучит гораздо убедительнее и реалистичнее.

День 7, когда все началось.

Ради Шуры депутаты "Дума-Шоу" изменили Конституцию. На одни сутки. Разрешили потенциальным Президентам выйти в люди, чтобы похоронить отца-основателя политического Застеколья. Все сделали необычайно быстро и совершенно неожиданно.

— Шура жил! Шура жив! Шура будет жить!

Застекольщики стояли у гроба в почетном карауле, потом присутствовали на гражданской панихиде. Мало кто решился создавать конкуренцию выпущенным в свет Кандидатам и Кандидаткам. Некоторые плакали. Камеры не сводили с них глаз.

— Говорит и показывает Москва! Говорит и показывает Интервидение!

Основная часть модных приехала на вынос и тусовалась перед Кремлевским колонным залом. На меня смотрели, узнавали, улыбались и не подходили.

Таня раздобыла чернобумажную программку, в которой сообщалось, что будет кордебалет, концерт с как бы траурными песнями "...в память о величайшем художественном гении России" и ночной салют на 30 минут. Из динамиков на улицах выливалась грусть и мягкость прошлого. Та самая, которую я заказал Гоше Убойному в Петербурге. Взял пару заготовок и тяп-ляп. Люди внимали, восхищались, вспоминали хохмача покойника и делились планами на week-end. Ждали Президента. Я был готов поспорить, что тот приедет только к последнему акту. То есть туда, куда не повезут застекольщиков и где телевнимание достанется только ему.

— Здорово Василий Иванович.

Этот голос я узнал бы из тысяч. Я его ненавидел.

— Здорово, говорю.

— Привет, привет. — Что ли морду ему набить? — Искренне рад тебя видеть.

— Вась, и чего ты меня не любишь?

О-о-о! Это еще слабо сказано. Я его буквально не выносил. Ироничный, насмехающийся изгиб бровей над рыжими кошачьими глазами. Копна черных волос и тонкие французские усики. Он курил длинные сигариллы и говорил с легким грассированием. Типа нерусский. Сволочь! Всякий раз как я его видел у меня начинали трястись руки. Так бы и врезал ему. Сука!

— Информированные люди доносят, что ты всякий раз записываешь наши с тобой милые беседы. Правда?

— Танька записывает, — не сознался я и нажал "REC".

— Да-а-а. Совсем с катушек съезжаешь. Давно?

— С самого начала.

— И еще, говорят, что ты держишь меня исключительно за козла.

— Ты в зеркало посмотрись. Козел и есть.

— Ничего. Это лечиться. — Козел погладил свои тонкие усики. Прятал улыбку.

Спроси он меня, с чего все началось, я бы ему не ответил. Не помню. Скорее ничего и не было. Инстинкт животного, чувствующего инородную особь. Не надо никаких причин и поводов, ты начинаешь ненавидеть человека потому что он живет, дышит, думает и даже, черт его подери, говорит дельные вещи. Особенно я не любил его ямочку на подбородке. Одна приятельница сказала, что это очень сексуально, так я ее чуть не убил в истерике.

Козел оглянулся по сторонам, посмотрел на огромный портрет Шуры, укрепленный на белых колоннах, и предложил:

— Я, конечно, совсем не понимаю, почему ты мудишь и чем я тебе насолил, но мы же взрослые люди. Мы теперь не конкуренты. Шура в гробу, тебя вышибли из компании. Давай работать вместе.

Взять бы голову Козла и постучать ею о кремлевскую брусчатку. Так чтобы его наглость, самомнение, самолюбование, чванство разлетелись в сторону вместе с мозгами.

Ох, как же мне нравится наша игра! Как же мне нравится его ненавидеть!

— Ты, вообще, понял, что сказал?

— А чего такого? Нормальная практика. Будешь работать на СТС. Нам надо раскручивать "Верховный суд". В конце концов, это была ваша идея. Шуры и твоя. Классная, между прочим, идея.

— Ах, ты...! Козел!

— Тише! Люди вокруг.

— Да, я...!

— Ты подумай.

— ... — Мои эпитеты в адрес Козла потонули в людском гомоне. Из зала, наконец-то, вынесли труп. Восемь преображенцев тащили на своих могучих плечах сооружение, которое чье-то больное воображение считало гробом. Комментаторы говорили, что Шура был умиротворяющее спокоен и благороден. Резные завитушки и темно-коричневый лак на красном дереве были материальным олицетворением потустороннего благородства.

Мы двинулись вслед за Шурой, окончательно превратившись в процессию. По толпе скучающе-скорбящих разбежались журналисты. Интересовались мнением об усопшем, о похоронах, о недавнем открытии памятника Герою.

"Что вы сейчас чувствуете?" — ненавязчиво спрашивали меня и натыкались на гробовое молчание. Шура всегда мечтал быть первым, лидером, вожаком. Его мечта осуществилась. Российская элита шла за Шурой, провожая его в последний путь. Я пытался изобразить печаль, но почему-то твердо знал, что ничего кроме каменноликости у меня не получается.

* * *

Через каждые десять метров по трассе стояли солдаты. Между солдатиками были люди. Много людей. Они смотрели на караул мотоциклистов, броневики охраны и вереницу пафосных лимузинов, среди которых затерялся мой черный "мерин". Ехали не торопясь, не больше 60 км в час.

Впереди всех катил оранжевый телевизионный микроавтобус. Эфир сообщил, что это "любимая рабочая машина Шуры". Она везла лафет с гробом. Как только микроавтобус приближался к светодиодным панелям, появлялось жизнерадостное лицо Шуры: "Мы помним!", замирало на три — четыре секунды и вновь сменялось веселенькой рекламой.

Смотрите "ВЕРХОВНЫЙ СУД" на СТС.

В завещании Шура просил, чтобы ему не строили мавзолей и не делали помпезные похороны. Все должно было быть сделано скромно и со вкусом: сжечь на костре, а прах развеять над страной. Сделали, как просил. За МКАДом нашли типичную восточноевропейскую поляну, построили трибуны, сложили костер. Получилось живописно и скромно. Панихиду служил Патриарх.

— А он это... — Я не был твердо уверен, какой рукой надо креститься и в какой момент кланяться. Так в общих чертах. — Он вообще православный?

— Патриарх?

— Шура.

Таня выразила удивление моим интересом и показала, что крестятся левой рукой и двумя или... нет, тремя пальцами. Я попробовал, даже поклонился. Получилось крайне неловко.

— Это надо делать стоя, — уточнила Татьяна.

Кроме нее никто из зрителей этого не знал. Все пассивно сидели по местам и наблюдали. У некоторых были бинокли. Стояли только участники "Шоу-Министры" и "Дума-Шоу". Им достались места в партере, ближе всех к костру и Патриарху.

— Все-таки, мне кажется, нет.

— Что, нет?

— Да, говорю, не православный он был. Католик... или униат.

Таня хмыкнула и выразилась в том смысле, что никакому болвану не придет в голову хоронить личность национального значения не по православному обряду. Будь он даже сатанист.

— А родственники? — уточнил я.

— Где ты видишь родственников?

— Нигде.

— Еще вопросы?

Вопросов не было. Я с большим сомнением отнесся к Таниным объяснениям, но предпочел сосредоточиться на позолоченном Патриархе и других попах, которые непонятно что делали и говорили. Болваны похоронщики не додумались поставить экраны с телетекстом.

Наверное, я бы сдох от тоски, если бы ко мне не пробрался Эдик.

— У тебя сегодня интервью.

— Так быстро?

— Я договорился. Будешь рассуждать о культуре.

От неожиданности я перекрестился правой рукой.

— О политической культуре, — уточнил Эдик. — Не дрефь. Все будет тип-топ. Я не только договорился, но и подумал. Культура есть система табу. Это как в Африке, не есть соплеменников, не иметь... словом, не есть чего-нибудь еще. Современное состояние российского... русского... э-э-этого... в общем, нашего... нашей... в общем, России яркий пример того, что наши национальные...