Игры с дымом

Так, что ли?! А, Амет, перед собой честен будь, ересь лютая! хочешь ведь, чтоб все оставалось тихо-мирно?! Сам уже переметнуться готов?!

Паладин сделал последний шаг зажмурившись, выдохнул и распахнул глаза. И тихо застонал. Деревянная казарма была сожжена. Дотла; черное пятно зияло на ее месте. В казарме Амет провел десять лет — здесь он спал, ел, рядом тренировался. Здесь же оставался Тремен. Жили бойцы, что остались верными долгу. Вот и все. Вот и нет дома, вот и враг ты на родной земле, паладин. За что всю жизнь сражался? Теперь это измена. Что всю жизнь искоренял? Теперь это надежда и спасение. А люди, кого защищал, за кого убивал — эти люди плюнут тебе в глаза, Амет. Не хотелось верить. Хотелось уйти из ставшего чужим Химбара и прийти — куда-то — в Химбар родной и спокойный. Хотелось проснуться, наконец. Все, все изменилось за короткий срок — смирись же, паладин.

Амет нашел сил поднять голову и устало огляделся. Людей было немного: несколько горожан чуть поодаль да еще один с пивной кружкой, глядящий на пепелище.

* * *

"Авось,— думал паладин, подходя,— не узнает, если капюшона не откинуть".

— Слушай,— сказал Амет, чувствуя, как срывается голос,— тут казарма была. Паладинская. Не знаешь, что тут?

Горожанин был глубоко нетрезв, грыз семечки и сплевывал шелуху. Он не сразу понял вопроса и поднял на паладина мутный масляный взгляд. Амет отвернулся. Просто человек. Просто житель... когда-то великого Лергира, а теперь, надо полагать, подданный Имбарии Возрожденной.

— Казарма,— повторил паладин, сдержав искушение ударить химбарца в лицо. — Тут была. Что случилось?

— А-а-а,— ответил человек и отхлебнул пива. — Казарма-то? Тут паладины были, они б мешали. Нашему славному дел... бул... тыл... южанину. Они ж все из Лергира, они нас душили и душат. Своей железной варежкой.

— И?

— А один был наш, Амет его звать, он всех их ночью и того,— сказал человек. — Порезал и сам же и погиб. Теперь не мешают. Хехе.

Амет молчал.

— Сейчас золотое время пойдет,— уверенно сказал химбарец, щелкая семечком. — Вот выгоним лергирцев и сами заживем. Сам-то не лергирец будешь? Говоришь странно как-то, ну-ка скажи: "Ма-алсааана!"

Амет был ошарашен. Паладин предает своих! Убивает! Товарищей! Во сне! Сволочь, сволочь Иттор, попадись ты мне еще на глаза!

— Да ты не бойся,— хохотнул горожанин, фамильярно тыкая паладина кулаком в грудь. — Шутка. Хочешь вот пивка?

— Нет,— ответил Амет.

— Зря,— сокрушенно ответил химбарец и сам приложился к кружке. — Пиво хорошее. И лорд эл-Гилнон, чтоб ему сто лет жить, приказал его отпускать в три раза дешевле. Вот все и напиваются как свиньи, а я им и говорю,— химбарец погрозил в никуда пухлым указательным пальцем,— можно и не торопиться. Золотой век уже наступил. Теперь так всегда будет. Хехе. Вот я и потягиваю понемногу, у меня это сегодня только четвертая кружечка. Нет, третья, и то только потому, что праздник, а так я много не пью. Я тут работаю в мастерской за углом, мне семью надо содержать: я человек занятой. Ты вот, я смотрю, человек хороший, ты меня понимаешь, а вот некоторые...

И тут Амет коротко, для окружающих незаметно саданул горожанина кулаком чуть повыше пупка — и быстрым шагом пошел от пепелища прочь, оставив химбарца глотать воздух.

* * *

"Не магия,— судорожно думал паладин. — Не околдовали их, людей этих. Не накинули им тумана на глаза, чтоб домов сожженных не видели. Просто сбросили цены на пиво. Тремен, Тремен, за кого ты сражался, за кого жизни не щадил? За Иттора, который тебя сонного убил?! За жирдяя, который на твою могилу плюет?! Вчера он тоже из Лергира был, вчера все были из Лергира, а сегодня один еретик пришел — и этот мужик уже имбарец и всю жизнь нас ненавидел".

Паладин свернул на улочку и бешено озирался по сторонам. Все то же самое, все те же люди, которых не затронула внезапная перемена власти, которые беззаботно пьянствуют и болтаюто новой светлой жизни. А что дальше? дальше-то что будет? Если такое и в Зенире... если Имбария отойдет от Лергира, то на верхах это так не оставят. И будут бои, будут реки крови, будут огненные шквалы — и будем мы, паладины, зубы стиснув, сквозь алебарды прорываться к южным колдунам.

А потом-то что?! Победит Лергир — будем сидеть у пустыни и вглядываться: не засылают ли кого? Эти победят — будем сидеть у наших рубежей, у башни Тирин и у Ликонова моста, караулить.

Или совсем Малсану возьмут и весь Лергир придавят, сволочи?!

А им все равно, этим "почтенным горожанам". Сейчас упьются, а потом им что скажи, то и сделают. Им плевать. Только через несколько лет кто-нибудь вспомнит, что и при Лергире неплохо жилось, и будет за кружкой все того же пива вспоминать прежние времена. И будет, блаженно глядя в небо, рассуждать: мы, значит, люди маленькие, мы ничего сделать не могли. Да никто ж не пытался!

Нет уж, ересь лютая! Нет, хватит. Что б тут ни творилось — черта с два в стороне останусь! Есть за что бороться. Нашлось и за что мстить. Посмотрим еще, кто кого! Посмотрим, слышите?!

И странно — решение придало паладину сил. Он поднял голову и с вызовом смотрел в глаза имбарцам. Он не предаст. Не переметнется. Не станет дрожать за жизнь.

* * *

Тону было плохо и страшно.

Нахлынуло знакомое уже чувство — как песчаный вихрь с барханов, как ветер с Имбарского нагорья. Нечто проникало в рассудок — сначала тихо и незаметно, легкой тревогой. Будто кто-то наблюдал, выглядывая из темных закутков, и прятался, стоит поворотить голову. Но чувство росло, железными ржавыми крючьями забиралось все глубже и глубже; страшно было шевельнуться, вырывая холодный металл. Нет, нет — просто сидеть и ждать, ждать неизвестно чего, затаив дыхание и чувствуя, как железо холодит душу. Ощущать взгляд кого-то властного за спиной; и бояться повернуться. Потом затихали мысли, словно и они могли расшевелить разум, нанизанный на крючья. Неясное ожидание боли было страшнее самой боли, но не хотелось думать о борьбе. И когда мысли умолкали, в измученном разуме звучали голоса.

Они тоже приходили не сразу: звучало эхо и отголоски ветра, заблудившегося в переходах химбарского храма. Тон будто бы слышал их давно, еще раньше — вечность назад! — когда все было другим: простым и светлым. Но тогда не понимал. Не мог понять. Голоса крепли, прояснялись слова — нет, одно слово!

И смолкло все. Юноша вспомнил: как в том сне, будет один голос, могучий и властный, которому не хочется противиться. Нет, нет, просто подчиниться, просто идти на зов...

Но почему так страшно? Тон зажмурился — нет, его глаза и раньше были закрыты; отчего же он чувствует, как веки смыкаются, как входят в его плоть, как из-под ресниц по обветренным щекам катятся капли крови?! Голос, всепоглощающий голос великого, неведомого, безымянного существа, я ожидаю тебя!

— Здравствуй,— на плечо Тона легла рука. Живая, теплая рука человека! и ее касание смогло прервать дурман.

Послушник приглушенно вскрикнул. Видения и страх уходили; Тон упал набок, ухватился за спасшую его ладонь, и, щурясь от полуденного солнца, разглядел склонившегося над ним...

— Не ори,— сказал спаситель. — Не самум.

* * *

— Стоять!

Амет вскинул взгляд. На химбарских стенах, прямо над аркой, под желтыми вымпелами Имбарии и ереси, замер десяток арбалетчиков. Затравленные глаза и трясущиеся руки. По-гусиному бледные лица. Хищные острия тяжелых стрел, на него нацеленных.

И еще кое-кто рядом.

"Хорошо, что я под Щитом",— мелькнула мысль.

— Чего на площадь не пошел? — крикнул со стены Иттор. Он стоял не скрываясь, с улыбкой во всю наглую рожу, с рапирой наголо. Тоже под Щитом, конечно.

— Не хотелось, сволочь,— отозвался Амет. Он скрипнул зубами и размашисто зашагал к воротам, на ходу вытаскивая клинок.

— А ты знаешь, что это измена Имбарии Возрожденной? — поинтересовались со стены.

— Кончай ярмарку! — крикнул Амет. — Ребята, эй, расходись! Брем, Герот — вы ж меня знаете. Вы ж не будете стрелять. Да и зачем? — добавил Амет, холодея внутри.

От Иттора чего угодно ожидать можно.

Кто-то, вроде, засомневался. Кто-то опустил арбалет — и тогда Иттор положил ладонь на гнутые рога оружия, и туда белесым вихрем метнулись искры.

"Ересь лютая,— подумал Амет. — Ересь лютая".

Зачарованные стрелы с легкостью пробьют Щит. А что будет со стражниками?! Их же этому не обучали! Не говорили, что делает с человеком Дар и как этому противостоять! Не рассказывали про слабость, про серую тоску и приносимую ими трусость.

И про то, что все это подавляется яростью, но и тут, ересь лютая, зарываться нельзя...

— Не беги, умрешь уставшим,— крикнул сверху Иттор. — Стрелы-то быстрее.

— Зачем?! — рявкнул Амет. — Иттор, зачем ты так? С ребятами так зачем? Зачем еще и с ересью вместе?

Десять дрожащих, светящихся наконечников смотрели в Амета. Десять пар испуганных глаз, в которых уже бесновалось безумие — и одна пара ненавистных, наглых и самоуверенных...

— А вы там в своей Малсане спрашивали у нас "зачем", когда пришли и придавили своей латной перчаткой, а? Ересь, Амет, не всегда и ересь. Ты тоже на руку нечист. По тебе тоже костер плачет. Думаешь, Тремен про того деда-лекаря не знал? Думаешь, мы все не знали?

— Я так не могу-у! Не на-адо! — плаксиво взвизгнул человек на стене. Зажмурившись, он съежился, кувыркнулся вперед и мешком упал на землю. С брякнувшегося рядом арбалета слетали белесые искры.

Амет задрал голову и буравил взглядом Иттора. Тот улыбнулся.

* * *

— А знаешь, кстати, Амет, как майстер Тремен ногу потерял?

— Ты спятил?! — заорал Амет. — Стой! Да погоди ты! Дар — не Дар! Дар — дыхание! Дракона! Они, сволочь эта запустынная, его себе хотят! Им Имбария не больше чем! Вообще, ересь лютая, не нужна!

— Ну во-от,— по-детски обиженно всхлипнул на стене коренастый Брем, опуская арбалет и испуганно глядя на Амета.

Это был взгляд, полный тоски и отчаяния. Взгляд человека, которого все покинули, у которого не осталось, ради чего жить. Человека смертельно уставшего, втоптанного жизнью в грязь... или которому так казалось.

— Это я спятил, да? — Иттор пожал плечами.

Брем направил зачарованную стрелу себе в живот, щелкнул тетивой, запрокинул голову и вывалился между зубцами наружу. Амет дернулся при глухом ударе падающего тела. Иттор поморщился.

— Все, хватит! — гаркнул он. — Готовьсь! Цельсь!

И взмахнул клинком.

Амет стянул искры Щита перед собой и на рапиру, оставляя без защиты спину. Так, как учил майстер Тремен. Так, как надо делать... когда сражаешься против паладина.

И увидел, как Иттор опускает руку — и как что-то невидимое ударяет его сзади в плечо и выбивает оружие; как паладин-предатель теряет равновесие и падает со стены...

"А вот тебе",— подумал Амет, выставляя светящуюся рапиру.

Щелкнули со стены арбалеты — но по-настоящему целились оттуда двое; трое, может быть. Зачарованная стрела ударилась в тонкий Щит падающего Иттора — только искры брызнули — и впилась в тело. Иттор испуганно вдохнул, дрогнул: клинок Амета пронзил его и показался из спины.

— Все равно... сдохнете... собаки... — прошептал Иттор.

Амет отпихнул тело, вскочил, вытаскивая оружие, и побежал в ворота. На стены он уже не смотрел.

Паладин не знал, видел ли все это кто-нибудь. Было ли кому-то дело. Он не оборачивался.

* * *

Клуб медвяного дыма касается потолка и рассыпается черным пеплом. Шаир Шалхизан выдыхает еще дымную струю; она взмывает змейкой и закручивается спиралью, испуская тонкое шипение. Времени не остановить, но в комнатке во Дворце Шаиров застыло и оно; здесь оно не влияет на разумы и сердца, здесь его течение неощутимо.

— Пламя вспыхнуло,— говорит чернобородый Ринхизан. Он привычно полулежит на расшитых подушках, созерцая порхающий огонек в стеклянном кубке с вином. — Брошенные владыками Тер-Аша искры породили великий северный пожар.

Шаиры не торопятся с ответом. Белобородый Шалхизан вдыхает ароматный дым, прислушиваясь к тихому бульканью кальяна. Хорхизан неподвижен, но вокруг него не мечутся призрачные птицы и змеи — ныне шаир скрыт коконом из гроздьев цветов иниллер.

Иниллер — ржаво-желтая лоза, оплетающая деревья. Она невзрачна до дня в конце лета — тогда все иниллер Таарнана оживают, являя миру сполохи многоцветного огня. Никто не может предсказать дня их цветения; никто не может узнать, какого цвета будут лепестки, когда раскроется бутон — открывать же его бессмысленно: внутри он молочно-бел раньше положенного срока. И горят на той же лозе красные, синие, белые цветы, радуя глаз; гадают на них девушки, примечая бутон: каким-то цветом распустится?

Были ли иниллер всегда подобными, либо дыхание Хизантаара изменило их одиннадцать веков назад — ни память, ни манускрипты этого не хранят. Первым упомянул эти цветы Ломенхизан сын Гунхизана —"лозой шаира" назвал он иниллер. "Столь же прекрасен и столь же непредсказуем",— трактуют это многие. Мудрый же осознает: как желтая лоза, висят шаиры на шее земледельцев, питаясь их трудом. Не следует им требовать от крестьян слишком многого: дерево гибнет, если иниллер на нем войдут в полную силу. С гибелью дерева неотвратима и смерть лозы.

Отчего шаиру так по душе иниллер, какие мысли они ему навевают? О чем он размышляет, окруженный парящими красными, белыми, синими цветами, сквозь лепестки которых струится кальянный дым?

— Великая удача, шаиры,— произносит седой Шалхизан, прикрывая слезящиеся глаза. — Величайшая удача: желания правителей Тер-Аша обретают жизнь на северных землях.

Кружащиеся иниллер замирают и расступаются, открывая Хорхизана. Шаир говорит.

* * *

— Слово власти подобно человеку, идущему с факелом в руке. С факела ниспадают искры. Иные гаснут на камнях: камни тверды, и пламя не властно над ними. Иные уносит вода: вода быстра и текуча, и пламя не властно над водой. Иные падают на иссушенную траву, корнями ушедшую в землю: и трава вспыхивает, бессильная противиться.

Молчание. Приходят в движение многоцветные иниллер. Шаир изрек слова мудрости, записанные в книге Ломенхизана. Кто оспорит мысль, пронизавшую века?

— Но ныне слово шаиров воспламенило и камни,— говорит Ринхизан. Яркие сполохи проходят сквозь прозрачный кубок, и алый отсвет на ладони мечется как марионетка на тонких нитях. Полупризрачные змеи бросают тени на багряный напиток — огонек съеживается и испуганно дрожит.