Промокший до костей, дрожа под едва ощутимой защитой парусины, Вилли скорчился среди корней амбрового дерева, наблюдая, как молния прорезает ночное небо. Каждая бело-синяя вспышка ослепляла даже сквозь закрытые веки, каждый удар грома сотрясал воздух, ставший острым, как нож, из-за резкого запаха гари и молний.
Уильям почти свыкся с грохотом, как вдруг сильнейший порыв ветра сбил его с ног и отбросил в сторону, смешав с грязью и гнилыми листьями. Задыхаясь и хватая ртом воздух, он сел, вытирая грязь с лица. Что это было, черт возьми? Острая боль в руке прервала его недоумевающие раздумья, и, когда в очередной раз вспыхнула молния, он посмотрел вниз и увидел, что из правого предплечья торчала деревянная щепка дюймов шесть длиной.
Дико озираясь по сторонам, Вилли увидел валявшиеся вокруг свежие обломки и крупные куски дерева. Воздух пронзил аромат живицы и ядровой древесины вперемешку с острым будоражащим запахом электричества.
Вот оно что. Еще одна вспышка, и Уильям понял, в чем дело. В сотне футов от него рос огромный болотный кипарис, который на рассвете он намеревался использовать, как ориентир. До сих пор это дерево было самым высоким, насколько он мог судить. Но не теперь. Молния осветила то место, где когда-то возвышался могучий ствол, но там была лишь пустота, еще одна молния — и Уильям увидел зазубренный клин того, что от него осталось.
Трясясь и почти ничего не слыша из-за грома, Вилли вытащил щепку из руки и прижал к ране край рубашки, чтобы остановить кровотечение. Рана была неглубокая, но рука дрожала от шока после взрыва. Чтобы защититься от проливного дождя, он плотно закутался в парусину и снова скорчился среди корней амбрового дерева.
Где-то посреди ночи гроза улеглась, и с наступившей тишиной Уильям забылся тревожным сном. Проснувшись, он понял, что смотрит в белую пустоту тумана.
Утренний холод пробрал до костей. Проведя детство в Озерном краю, Вилли знал по ранним воспоминаниям, что наступление тумана в горах предвещало опасность. Овцы часто терялись в тумане, разбивались насмерть, отбивались от стада, замерзали, становились жертвами собак и лисиц, а то и просто исчезали. Иногда в тумане пропадали и люди.
Нянюшка Элспет как-то сказала, что в тумане мертвые сходят с небес. Уильям вспомнил, как худая старая женщина, такая бесстрашная, с прямой осанкой, стояла у окна детской, глядя на дрейфующую белизну. Она произнесла это очень тихо, будто про себя, и вряд ли знала, что он слышит. Но когда увидела его, резко задернула занавеску и молча отправилась готовить ему чай.
'А чашка горячего чая сейчас не помешала бы, — подумал Вилли, — желательно с изрядной порцией виски. Горячий чай, горячий тост с маслом, бутерброды с джемом и пирог...'
Мысль о чае из детства напомнила о намокшем бутерброде. Вилли аккуратно выудил ломоть из кармана, безмерно обрадовавшись, что тот никуда не исчез. Медленно поглощая безвкусную массу, Уильям наслаждался ей так, будто это был персик в бренди. И ему стало гораздо лучше, несмотря на холодную влагу тумана на лице, на капельки воды, стекавшие по волосам, и на то, что он до сих пор оставался насквозь промокшим. Мышцы ныли после ночной трясучки.
Вилли хватило ума выставить ночью сковородку под дождь, поэтому сейчас у него имелась свежая питьевая вода с привкусом бекона.
— Не так уж плохо, — сказал он вслух, вытирая рот. — Пока что.
Голос звучал необычно. В тумане всегда так.
Прежде Уильям два раза терялся в тумане, и у него не было никакого желания снова переживать этот опыт. Он и без того его постоянно переживал — в кошмарах. Заблудившийся, слепой от клубов белизны, настолько густых, что он не видел собственных ног, но слышал голоса мертвых.
Он прикрыл глаза, предпочтя минутную тьму белесым клубам, но на лице по-прежнему чувствовалось прикосновение ледяных пальцев.
Тогда он слышал голоса. Сейчас он старался не слушать.
Вилли решительно поднялся на ноги. Нужно идти. В то же время бродить вслепую по болотам и цепкой растительности было бы безумием.
Он привязал сковородку к поясу и, перекинув влажную парусину через плечо, вытянул руку вперед, продвигаясь на ощупь. Можжевельник — не то, дерево плохо колется под ножом, к тому же деревья здесь росли так, что ветки были прямыми не больше чем на несколько дюймов. Амбровое дерево или нисса — уже кое-что, но лучше всего ольха.
Целую вечность Уильям, крадучись, с опаской бродил по туману — приходилось делать по одному шагу за раз и ждать, что будет, и останавливаться каждый раз, натыкаясь на дерево, чтобы определить его вид, прижав листья ко рту и носу. Наконец, ему удалось обнаружить небольшое насаждение молодой ольхи.
Шаря наощупь среди тонких стволов, Вилли выбрал один около дюйма в диаметре и, надежно упершись ногами, обеими руками схватился и потянул его на себя. Почва со стоном уступила, и деревце поддалось, осыпав его дождем из листьев — как вдруг по сапогу проползло что-то тяжелое. Он вскрикнул и ударил по земле корнями вырванного деревца, но змея уже давно смылась.
Вспотев, несмотря на озноб, Уильям отвязал сковородку и осторожно потыкал невидимый участок земли. Не обнаружив движения и определив, что поверхность относительно твердая, он перевернул сковородку и сел на нее.
Поднеся дерево к лицу, Вилли получил достаточно хороший обзор, чтобы не порезаться, и, как следует потрудившись, смог ободрать деревце и обтесать его до удобной длины в шесть футов. После этого он принялся обстругивать ствол с одного конца, чтобы придать ему заостренную форму.
Грейт Дисмал — место опасное, но оно кишело дичью и привлекало охотников в свои таинственные недра. Уильям не намеревался и пробовать убить медведя или даже оленя своим самодельным копьем. Но он неплохо умел ловить лягушек, по крайней мере, раньше. Грум в дедовом поместье научил его много лет назад, они с отцом частенько занимались этим в Вирджинии, и, хоть ловля лягушек и не относилась к тем умениям, что Вилли практиковал последние несколько лет в Лондоне, он был уверен, что не забыл, как это делается.
Беззаботное кваканье лягушек слышалось отовсюду — похоже, туман их не очень-то впечатлял.
— Брекекекекс, коакс, коакс, — прошептал Уильям. — Брекекекекс, коакс, коакс! — Видимо, цитаты из Аристофана тоже не произвели впечатления на лягушек (речь идет о комедии 'Лягушки' древнегреческого комедиографа Аристофана. — прим. пер.).
— Хорошо же. Ну, погодите у меня, — сказал он им, надавливая большим пальцем на острый кончик. Пойдет. В идеале острога должна быть в виде трезубца... Что ж, почему бы и нет? Время у него было.
Сосредоточившись и прикусив губу, Вилли принялся затачивать еще две ветки и делать зарубки, чтобы прикрепить их к копью. Сначала он хотел привязать их корой можжевельника, но передумал и вытянул нитку из подола рубашки.
После ливня болото было насквозь пропитано влагой. Огниво потерялось, хотя Уильяму казалось, что здесь огонь не разожгли бы и молнии Иеговы, виденные им накануне ночью. С другой стороны, к тому времени, как солнце снова покажется и лягушка всё-таки будет поймана, он, скорее всего, достигнет достаточной степени отчаяния, чтобы съесть ее сырой.
Как это ни парадоксально, но от этой мысли стало легче. Значит, он не умрет от голода, и жажда тоже не грозит: жить на этих болотах всё равно, что в губке.
Никакого определенного плана не имелось. Уильям знал только, что болото огромное, но не бескрайнее. А раз так, то как только выглянет солнце, он сможет ориентироваться и знать наверняка, что не ходит кругами. Тогда он пойдет по прямой до тех пор, пока не достигнет твердой земли или озера. Если он наткнется на озеро... что ж, Дисмал-таун расположен на берегу. Нужно просто идти вдоль берега, и рано или поздно город найдется.
И всё будет в порядке, если только он будет осторожен с зыбучими болотами, не станет добычей какого-нибудь крупного животного, не попадется ядовитой змее и не подхватит лихорадку от гнилой воды или болотного газа.
Вилли осторожно проткнул грязную жижу, чтобы проверить крепление, и остался им доволен. Делать больше нечего — теперь только и остается, что ждать, пока туман рассеется.
Туман, похоже, рассеиваться не собирался. Скорее наоборот — становился гуще. Уильям едва различал собственные пальцы в нескольких дюймах от лица. Вздохнув, он завернулся в свой промокший сюртук, поставил рядом острогу и, поёрзав спиной, ненадежно угнездился возле оставшихся стволов ольхи. Он обхватил колени руками, чтобы удержать еще хранившуюся в теле толику тепла, и закрыл глаза, чтобы не видеть больше этой белизны.
Лягушки продолжали резвиться. Однако теперь, когда ничто не отвлекало, Вилли начал различать и другие звуки болота. Почти все птицы молчали, пережидая туман, как и он сам, но время от времени раздавался глубокий пугающий крик выпи, эхом отдающийся по болоту. То и дело слышались суетливые шажки и всплески... 'Ондатра?' — подумал Вилли.
Громкое 'хлоп!' означало черепаху, падающую с бревна в воду. Уильям предпочитал эти звуки, потому что знал их природу. Больше нервировал легкий шорох, который мог означать шуршание веток — но воздух ведь слишком спокоен для ветра, так? — либо движение кого-то охотящегося. Внезапно оборвался пронзительный крик чего-то маленького. А с ним и скрипы, и стоны самого болота.
Как-то в горах Хилуотера Вилли слышал, как разговаривают скалы. В Озерном краю — доме родителей его матери. В тумане. Он никому об этом не рассказывал.
Уильям слегка шевельнулся и почувствовал что-то прямо под подбородком. Хлопнув рукой, он нащупал присосавшуюся к шее пиявку. Вилли с отвращением оторвал ее и изо всех сил бросил в туман. Ощупав себя с ног до головы дрожащими руками, он снова скрючился у деревьев, стараясь отогнать воспоминания, которые навевали клубящиеся облака тумана. Тогда он слышал и свою мать — настоящую мать — она шептала ему. Именно поэтому он и пошел в туман. Они устроили пикник в холмах: дедушка, бабушка, мама Изабель, несколько друзей и слуги. Когда неожиданно спустился туман, как иногда бывало, началась суета, все бросились паковать вещи, и Вилли остался один, наблюдая, как неумолимая белая пелена безмолвно плывет в его сторону.
Он мог поклясться, что слышал женский шепот, слишком тихий, чтобы разобрать слова, но каким-то образом тоскующий, и он знал, что она обращается к нему.
И тогда он вошел в туман. Пару мгновений он был очарован этим плывущим над землей водяным паром — тем, как тот двигался, и мерцал, и казался живым. Но вдруг туман сгустился, и в считанные доли секунды Уильям понял, что заблудился.
Он громко крикнул. Сначала той женщине, которая, как ему казалось, являлась его матерью. В тумане мертвые спускаются с небес. Единственное, что он знал о своей матери — это то, что она мертва. Когда она умерла, ей было не больше, чем ему сейчас. Он видел три ее портрета. Говорили, что он унаследовал ее волосы и умение управлять лошадьми.
Она ответила. Уильям мог поклясться, что ответила — но голосом без слов. Он почувствовал, как ледяные пальцы погладили по лицу, и, завороженный, побрел дальше.
Потом он упал. Сильно упал. В небольшую яму, споткнувшись о камни. Ушибся, да так, что весь дух выбило. Туман клубился над ним, маршируя мимо и торопясь поглотить всё вокруг, пока Уильям лежал, потрясенный и бездыханный, на дне небольшого склона. И вдруг он услышал шепот камней вокруг, и пополз, а потом с криками побежал со всех ног. Снова упал, поднялся и побежал дальше.
Лишившись сил, ослепший и онемевший от ужаса, он, в конце концов, свалился и съежился в жесткой траве, окруженной бездонной пустотой. А потом услышал, как знакомые голоса зовут его, и попытался ответить, но горло охрипло от криков, и лишь жалобно просипев, он бросился бежать туда, откуда, как ему казалось, доносились голоса. Но звук в тумане не постоянен, и ничто не реально — ни звук, ни время, ни место.
Снова, и снова, и снова Вилли бежал на голоса, но вдруг споткнулся, упал и скатился по склону, наткнувшись на скалистый выступ и понял, что сидит, прижавшись к каменистому уступу, а голоса теперь позади, исчезают в тумане, покидают его.
Его нашел Мак. Откуда-то сверху вдруг появилась большая рука и схватила его. В следующую минуту его подняли — в синяках, оцарапанного и окровавленного, но накрепко прижатого к грубой рубахе шотландского конюха: сильные руки держали его так, будто не выпустят никогда.
Уильям сглотнул. Иногда, когда ему снились кошмары, он просыпался в объятиях Мака. А иногда нет, и тогда он пробуждался в холодном поту и не мог уснуть в страхе перед ожидающим туманом и голосами.
Вдруг Вилли услышал шаги и оцепенел. Осторожно вдохнув, он учуял специфический зрелый запах свиного навоза. Уильям замер: кабаны опасны, если их напугать.
Сопение, снова шаги, шорох и дождь из мелких капель, когда тяжелые щетинистые тела задевали листья падуба и рвотного корня. Некоторые двигались медленно, но всё же двигались. Вилли резко сел, вертя головой из стороны в сторону и пытаясь точно определить, откуда исходит звук. В таком тумане ничто не могло передвигаться целенаправленно — если только они не следовали по тропе.
Болото вдоль и поперек испещрено охотничьими тропами, проторенными оленями. По ним ходили все, начиная от опоссумов и заканчивая черными медведями. Эти тропы извивались бессмысленными кругами. Только две вещи можно знать о них наверняка: первое — они всегда вели к питьевой воде, и второе — они не заводили в трясину. В теперешних условиях Уильяму было достаточно и этого.
Было еще кое-что, что говорили о его матери. 'Безрассудная, — грустно вздыхала бабушка, качая головой. — Она всегда была такой безрассудной, такой импульсивной'. И ее полные опасений глаза обращались к нему. 'И ты точь-в-точь, как она', — говорил тот встревоженный взгляд. Да поможет нам всем Господь.
— Может, так оно и есть, — с вызовом сказал Уильям вслух и, схватив острогу, встал. — Но я не умер. Пока еще.
Это всё, что он знал. И еще то, что оставаться на месте надо только тогда, когда тебя кто-то ищет.
Глава 37
ЧИСТИЛИЩЕ
К СЕРЕДИНЕ ТРЕТЬЕГО дня Вилли нашел озеро.
Он подобрался к нему сквозь собор вздымающихся голых кипарисов, чьи величественные извилистые стволы поднимались, будто колонны, от затопленной земли. Оголодавший и почти в бреду от нарастающего жара, Уильям медленно брел по колено в воде.
Воздух не двигался — как и вода. Единственным, что перемещалось, были его медленно волочащиеся ноги да надоедливые жужжащие насекомые. Глаза Уильяма опухли от комариных укусов, а у вошки появилась компания в лице клещей и песчаных блох. В отличие от сотен роившихся мошек, 'штопальные иглы' (так американцы называют стрекоз — прим. пер.) не жалили, но изобрели свою форму пытки: сновавшие туда-сюда, они привлекали его взгляд, когда от солнца их прозрачные крылышки и сверкающие тельца отсвечивали золотом, и синим, и красным — и от бликов кружилась голова.
Гладкая поверхность озера настолько идеально отражала стоящие в ней деревья, что Вилли не до конца понимал, где на самом деле находится, опасно балансируя между двумя зеркальными мирами. Он все время терял ощущение верха и низа, и головокружительный вид сквозь ветви долговязых кипарисов вверху был точно таким же, как и внизу. Деревья нависали над ним более чем в восьмидесяти футах, и уносимые ветром облака, казалось, плыли прямо сквозь нежно шевелящиеся внизу ветки, и от этого постоянно возникало странное ощущение, что он вот-вот упадет. Вверх или вниз? Уильям сказать не мог.
