— Не в этом дело. — с сожалением отозвался на эту реплику Ратмир. — Я не имею пагубной привычки таскать с собою всё множество вещей. Что есть на мне, в том и скитаюсь по белу свету. Я, видишь ли, привык, что мне повсюду оказывают радостный приём и снабжают всем необходимым. Но нынче мы с тобой забрались в такие глухомани, что голоса живого не сыскать. Ты видишь эти стены, эти камни, чуть смотрящие поверх травы: тут некогда был высокий и просторный дворец. Так вот, со временем, когда он опустел, его населяли лишь ветра и приносили сюда своё добро — песок, пыль, землю, семена. Трава росла, нисходила в прах, удобряла землю и снова восходила. Так эти стены оказались сплошь погребены под зарослями радостных магнолий, душистых акаций, хлопотливого вьюна, цепкой повилики и прочих жизнерадостных могильщиков зодческих искусств. Здесь скрыт под наслоением земли большой дворец, но не мы в нём гости. Так что, Румистэль, пошли искать до ночи иной приют, чем эти благородные развалины.
С этими словами хан вывел своего коня из пышных зарослей цветущих акаций, просвирника и вишен. Едва два друга вышли на простор, как остановились, с изумлением глядя на открывшуюся перед ними дивную картину. С этой стороны холма открытое пространство выглядело совсем иначе, нежели когда они вошли под зелёный кров старого дворца.
С горки было видно очень хорошо, как простиралась далеко вперёд широкая и плоская равнина сплошь заросшая травой и яркими головками степного мака. Красные, оранжевые, лиловые и жёлтые цветы колыхали головами под лёгким ветром. С неба уже бежали тучи, но солнце ещё било меж их несомкнутых краёв — картина восхитительная и столь же нереальная: густая синева клубящихся хранилищ вод, окаймлённая горящим солнечным золотом по краю, и тени их, бегущие по сохранившей зной земле. Но не это изумило путников: вдали, на краю каменного обрыва, за которым синевой плескало море, стоял великолепный замок — высокие сводчатые переходы, крутые стрелы башен — всё походило на лёгкое, воздушное кружево, висело в воздухе, парило над землёй — чудесный, изумительный, невозможный зодческий каприз! А от высоких кружевных ворот, приветливо распахнутых навстречу вечеру, двигалась прекрасная процессия, сплошь состоящая из молодых девиц. Пестрели шарфы на ветру и развевались яркие одежды, трепались кудри, украшенные нежными цветами — это был поход сказочных красавиц, одетых лишь в газ и кисею.
— О, это как раз то, чего я и желал! — воскликнул хан Ратмир и поторопил коня спуститься с горки. Там он ястребом взлетел в седло и, обернувшись, нетерпеливо махнул рукой волшебнику: чего, мол, тянешь? давай скорее!
— Н-да, наш хан прекрасно адаптирован к среде. — заметит сам себе волшебник. — Давай и мы, моя дражайшая кобыла, последуем за приглашением к ночлегу. Глядишь, успеем доскакать до постоялого двора, пока с небес не сорвало закрышки.
Тут он спустился и погнал вслед за Ратмиром. А тот уж оказался в толпе прекрасных юных пери — две пери на руках, одна уселась сзади и охватила хана нежными руками за стройный стан. С него стащили шапку, руками расчёсывая длинные густые кудри. Те девы, которым не досталось места на ханском жеребце, любовно глядя на степного ястреба, ведут его коня на поводу и гладят белыми руками пыльные сапоги Ратмира с загнутыми по-степному носами и золотыми каблуками.
При виде второго гостя девушки возликовали. И Румистэль, сам не заметил как вдруг очутился среди кокетливых объятий, пламенных лобзаний, страстных вздохов и лепета ароматных уст. Он и не думал им сопротивляться — обхватил покрепче сразу двух девиц и поехал в окружении прекрасного воинства к воротам замка — сдаваться на милость победителя.
За окнами рычала и металась буря, с небес летели огненные стрелы, и копья бледные дождя пронзали, рвали и трепали зелёный холм, где только час назад два друга наслаждались миром и покоем. Но здесь, под сводами волшебного дворца, ни хан Ратмир, ни его друг волшебник, не ощущали ни в малейшей мере безумства диких шквалов и бешенства стихий.
Здесь было всё прекрасно — богатое убранство, ковры, в драгоценных вазах пышные цветы, и даже сад под разноцветною стеклянной крышей — покой, уют, тепло и нега. Восхитительные розы наполняли томным ароматом чертоги удовольствий. Но пуще всех украс дворца служили необыкновенной красоты девицы. Все, как одна, собою хороши, но всякая — иначе. От чёрных локонов до золотых кудрей, от чёрных глаз — до небесной сини, и все одеты так легко, что ткань прозрачная не столько закрывает, сколько открывает все потаённые девичьи чудеса.
С Ратмира совлекли уже не только шапку, но и расшитое золотом и драгоценным камнем одеяние, с него стащили сапоги. И теперь толпа восхитительных танцовщиц увлекала его под пение цитр и мандолин к благоухающему водоёму, в котором среди парящей розовой воды плавали лепестки магнолий, роз, цикламенов, лилий и апельсиновых цветов.
Ратмир уже забыл про друга — он нежно обнимал всех юных дев, всех ласкал и всем дарил свои лобзания. Все вместе они вошли в бассейн и стали весело смеяться, шалить, нырять, бросаться лепестками, плескать водой и наслаждаться.
— Ну что ж ты, Румистэль? — прошептали на ухо волшебнику прекрасные уста, и он почувствовал, что совлекается с него его одежда, как будто кожа старая оставила его.
— Ты что же, Румистэль? — насмешливо спросил Ратмир, укрытый волосами дев, как разноцветным плащом. — Боишься женщин?
— Оставь, Ратмир. — небрежно отвечал тот. — Тебе ли знать, как много женщин видел я в своих скитаниях под солнцами миров!
Он сбросил с себя последнюю одежду, открыв перед глаза всех дев своё стройное, худощавое тело с прекрасно вылепленными мышцами, и, схватив в каждую руку по прекрасной пери, бросился в роскошный водоём.
Они весело так проводили время, резвясь и отдыхая, наслаждаясь изумительной едой, которую им подносили прямо в воду на золотых подносах, подавали пищу благоухающими пальцами ко рту, поили из чудесных кубков и за каждый съеденный кусок благодарили поцелуем.
Вот, наконец, уставшие и одновременно возбуждённые от ласк волшебных пери путники оказались каждый в своей спальне.
Из-за занавеса доносились раскаты высокого смеха, переливчатый баритон, звуки мандолин, песни, восторги, возгласы, весёлый визг — Ратмир умел всех сразу завлекать. Недаром сын степей привык привольно чувствовать себя в гареме. Радмиле предстояла участь занять одно из многих мест.
Так подумал Румистэль, едва на некоторое время оказался один в своей спальне. Он лёг на широкое, необыкновенно сладостное ложе, вдохнул ароматы множества цветов, покойно вытянулся и взглянул на завешенный бесценной кисеей дверной проём. Оттуда, сопровождаемая тихим пением и запахом курильниц, вошла прекрасная и нежная гурия. Застенчиво взглянув на юношу, она откинула и без того прозрачное покрывало, представясь в пленительно бесстыдной наготе. Медные волосы с красноватым отблеском густой тяжёлой волной спадали ниже талии. А глаза её, неотрывно и с восторгом глядящие на гостя, искрились яркой синевой.
— Иди ко мне, моя невозможная мечта. — тихо проговорил волшебник и протянул к ней руку, и погрузился в бесконечность и краткость ночи, напоенной лаской, страстью и неистовством — всем, кроме лишь одной любви.
* * *
Однако, едет Еруслан среди полей, среди лесов, минует тёмные овраги, переплывает быстрые потоки вод, лишь сторонится гор. И понемногу сомнение его одолевает: а точно ли идёт он в этот раз, не сбился ли опять с пути? И то сказать, что нет советчика у витязя с собою. Был мелкий серенький клубок — довёл до мостика и в речку закатился. Был сон скитальцу — указала путь волшебница чужих земель. Но мир велик, а у света четыре стороны — куда же путь ведёт? И вот забрался путник в такое дикое местечко!
Вот ехал-ехал, думу думал-думал, а как очнулся, смотрит: вот незадача! Кругом, насколько хватит взгляда, лежит сухая серая равнина, а со всех краёв её охватывает цепь высоких гор. Ни входа и ни выхода — как он туда попал?
На небе солнца не видать — где север, а где юг? Лишь тучи серые висят над самой головою — висеть висят, а влаги не дают! Шуршит под копытом у коня седой лохматый мох, да камни сплошь покрыты лишайником сухим. Всё мёртво, пусто и тоскливо, и лишь далёко стоит высокий крутой холм с кустарником, растущим наверху.
Досадно витязю, да делать нечего — поехал он в обход холма, искать прохода из ловушки. И так уж сбился он с дороги и потерял Радмилы след, а тут опять придётся блуждать среди горных кряжей — куда его дорога уведёт?!
Приблизился к холму и изумился: не холм то вовсе, а большая голова. Нет, не большая, а огромная!
Вот объезжает Еруслан кругом такое чудо, копьём тревожит длинные усы, щекочет древком в нос. Какой же богатырь обрёл тут смерть?! И каков же враг его величиною был, коль в землю вколотил такого великана!
"Нет, явно не по мне такой соперник, мне век не совладать с таким чудовищным врагом! Моё счастье, что до меня нашёлся некто, кто был способен победить такую силу и обуздать такую мощь."
И он уж повернуть хотел и обойти диковинное диво стороною, как вдруг раздался долгий вздох, которым понесло, как ураганом, коня и всадника его.
Поднялись веки, тяжёлые и морщинистые, как старая дубовая кора, и глянули два огромных, в прожилках узловатых, налитых тёмной кровью, мутных глаза. Шевельнулись ноздри, из которых волосы торчали, как вязки хвороста, и раздался голос, подобный камнепаду:
— Кто потревожил тяжкий мой покой? Кто разбудил меня от векового сна?
А Еруслану нечего сказать — вот он, весь на виду, и спрашивать не надо. Хотел ведь пройти сторонкой, да не удержался — полез тут со своим копьём! И он учтиво говорит:
— Не беспокойся, голова. Я еду по своим делам. Сейчас вот обойду тебя сторонкой, и снова сон твой будет тих и мирен.
— Нет, не пройдёшь. — сурово возразила голова. — За твою наглость тебе придётся поплатиться жизнью. Я сотню лет спокойно спал и видел сны о юности своей, когда горы были мне, как бугорки земли, а пропасти — как ямки на дороге. Явился ты, порушил сон, теперь плати — таков закон.
— Чего же требуешь ты, голова?
— Сразись со мной, попробуй дерзким своим оружием убить меня.
— Я не хочу.
— Тогда прощайся с миром!
И тут же голова потянула в себя воздух — коня и всадника, как вихрем подхватило и понесло ко рту. А там! Там полный рот чёрных, как смола, зубов, и каждый зуб, как мельничный жернов!
Беда пришла! Как быть — нет у Еруслана Лазаревича меча! Нечем ему голову седую порубить, нечем великана погубить!
Тут он со всей силы изловчился и на скаку метнул в глаз великану булаву. Взревела голова, откинувшись назад, открыла тайну, что хранила под седыми волосами — не было у головы ни шеи, и ни туловища!
Озлилась великанья голова, собрала губы в дудку и так поддала, что богатыря снесло обратно на две версты, а может быть, на полторы — мы не считали.
— Ну ладно, дуй, вояка! — раззадорясь, крикнул Еруслан. — Тебе не повернуться ни направо, ни налево — ведь шеи нет у тебя!
И он под яростные вопли утратившей рассудок головы помчался вкруг, как ранее и собирался — обошёл смердящую струю. Вот сбоку заскочил, копьё железное он в стремя упирает и со всей мочи лошадиной на великана налетает. Как врезал по башке! Как остриём упёрся в край широкий шлема, как навалился, привстав на стременах, так и стронул с места целый холм, поросший за древностию лет по шишаку еловым лесом.
Тут заскрипела голова, задрожала, наклонилась и вдруг, как камень, покатилась!
Как глянул Еруслан в то место, где когда-то была у головы шея, и удивился: дыра большая там сквозит! Пустая оказалась голова — за многие года сожрали черви болтуна!
А он в запале боевом — несётся, чтобы расправиться с врагом! Лишь подскочил, копьё занёс, хотел ударить в глаз... и опустил.
Издыхает голова, тощает, съёживается, как пустая оболочка. От шлема отлипают виски и оставляют волосы седые на пропотевшем за года металле. И сам металл сминается, ломается, как кожа пересохшая. Ужасная картина!
Смотрит Еруслан и печальную слезу роняет: как долог век был великана, и всё же наступил конец. А человеческая жизнь длиною в двадцать-сорок раз короче! И сколь ни суетись, сколько ни мечись по свету — конец один: тлен, смерть, бессилие и гниль!
А голова меж тем свой мутный глаз приоткрывает, и сморщенные губы размыкает:
— Спасибо, Еруслан, тебе. Спасибо, что прервал мой страшный сон, который много лет мне был заменой жизни. За то открою тебе тайну, которой стражем три века я служил. Я здесь не зря поставлен средь пустого поля — ни мёртвый, ни живой. Под этой головой хранится дивный меч — волшебный — который лишь один способен чернокнижника убить. Лишь этим волшебным оружием, откованным у древнего народа, покинувшего лик земли, меня и можно было обезглавить. И стал я сторожем над тем клинком, который разделил мою главу и моё тело. Лишившись крови, стал я тянуть живые соки из земли, поскольку из земли когда-то поднялись мои братья и весь мой народ. За много лет я истощил здесь всё живое, и сам стал чахнуть, и землю отравлять собой. Так вот, возьми на месте, где моя стояла голова, тот меч, которого боится враг мой. Пойди и уничтожь. И меч навеки твой — твой и твоих потомков.
— Мне жаль. — печально отвечал отважный витязь. — Но у меня другой путь и другая цель. Когда-нибудь, клянусь, я отомщу за смерть твою. И кто же враг твой?
— Черномор. — тускнея глазами и едва ворочая иссохшим языком, прошептала голова. — Этот мерзкий заклинатель, похититель жалкий девушек и жён.
— Что?! — вскричал поспешно Еруслан, бросаясь к голове и требуя ответа: где обитает Черномор, какою он владеет силой, в какую сторону идти?
Но, не было ответа — последний вздох сорвался с бледных и холодных губ.
Поник Руслан. Потом поднялся, отправился туда, где в сыром и липком круге стояла прежде голова. Там он и нашёл блистающий клинок, к которому ни грязь, ни сырость не могла пристать — он светел был и ярок, словно не лежал три сотни лет во мраке и тёплом смраде старой головы.
* * *
От бури не оставалось и следа — как будто лишь примерещилось. Но, маковичные луга словно обновились — и ране они были хороши, а нынче стали просто необыкновенны — такое благоухание вокруг, такая свежесть! Не нанесла свирепая буря никакого вреда ни земле, ни чудному розовому саду, ни волшебному дворцу. И море, оставив свою прежнюю ярость, нынче плещется и ласково смёется.
Два путника проснулись далеко за полдень. И снова вовлеклись в забавы, купание, веселье. Снова толпа прекрасных дев, снова лобзания, снова сладостные перси, нежные ланиты, томные очи, лебединые объятия. Короче — надоело.
— Послушай, меня уже тошнит от лукума, халвы, орехов и пирожных. — сказал Румистэль товарищу, выглядывая меж двух благоухающих потоков украшенных розами, магнолиями, лилиями и гиацинтами волос — чёрного и золотого. В то время, как две гибкие и стройные нубийки умащали драгоценными маслами его ноги.
— Я в жизни столько не купался. — признался хан. — Мне кажется, с меня содрали не только старую, но и новую кожу.
