Чувствовал я себя глуповато, поэтому и говорил глупости — а что прикажете делать?
— Это он и есть, — ответила девочка уже тише. — Вот скажешь тоже...
Я почему-то начал раздражаться.
— Девочка-девочка, — сказал я тоном, которым обычно говорят: "А кто это у нас такой красивый?" — Только что в меня стреляли... Шел бой, гибли люди... Потом пришли какие-то облачные парни — начался полный маразм... Скажи мне, девочка, если хочешь со мной говорить вообще: зовут-то тебя как?
— Алиса, — последовал незамедлительный ответ.
Мне показалось, что следов на песке стало больше.
— Скажи мне, Алиса, — спросил я с неким издевательским любопытством, — а сколько тебе лет?
— Пять тысяч триста сорок четыре. — Было ощущение, что ребенок отвечает заученный в школе урок.
Кажется, я подавился, вдыхая резкий аромат морского ветра.
— Так вот скажи мне, милая, — продолжил я, откашлявшись, продолжая озираться по сторонам, — разве это не бред — то, что сейчас происходит?
— Бред конечно же, — с готовностью ответила девочка. — А ты что, сам не понял?
Петля полупрозрачного облака стала увеличиваться, а в его центре небо начало темнеть, возникло некое движение, сверкнули две искорки — появилось человеческое лицо... До боли знакомое... Это же...
— Вставай, Странный, — произнес мастер Ши Ян. — Вставай, соберись... Не то останешься тут насовсем...
— Слушай! — вырвалось у меня. — Я несколько лет не был в отпуске! При всем моем уважении к вам, настоятелю... Блин... Что мне, на море нельзя отдохнуть?!
— Дэн, — спокойно и мягко произнес настоятель. — Оглянись вокруг: какое море? Откинь покров Майи...
— Да ну вас на фиг... — Я пытался изо всех сил удержаться на этом прекрасном и теплом пятачке пляжа.
Ши Ян промолчал, и лицо его стало удаляться, открывая в центре облака панораму событий: вокруг носились глюки всех мастей и оттенков. Маленькие фигурки монахов в пестрых одеждах извивались в неких сложных движениях, будто танцуя. Они кувыркались, ходили колесом, двигали ладонями, синхронно выбрасывая ноги и приседая. Молнии и шары, посылаемые глюками, отталкивались от них, а селивановские "тридцатьчетверки" изрыгали огонь из своих семидесятишестимиллиметровых стволов... Дымные образования побледнели и расплылись над площадью, на которой выстроились в боевом порядке пехотинцы в разнообразной форме, с различным диковинным оружием...
— Опя-а-а-а-ать... — простонал я сквозь зубы.
— Не расслабляйся, Странный, — проговорил голос настоятеля. — У тебя мало времени.
— Дэн... Дэн, очнись! Что с тобой?
Голос не походил на Алису, но был до боли знакомым.
Веснушчатое лицо с курносым носом склонилось надо мной.
— Джей? — удивился я. — Ты же умерла...
— Не говори ерунды, — ласково ответила она, — я здесь и никуда не денусь. Приди в себя, хороший мой... Давай, Дэн!
И тут я заметил, что силуэт памятника с петлей вместо головы держат несколько монахов на натянутых светящихся канатах, и он натужно шипит, пытаясь раскрутить их подобно карусели.
Морской пейзаж исчез — на меня вновь пахнул пороховой дым, гром и треск...
— Откуда вы тут? — крикнул я вслед удаляющейся фигуре Ши Яна.
— Мы знаем это место, — крикнул он вполоборота, пытаясь перекрыть грохот и электрический треск.
Его лицо ярко очерчивалось контурами сиреневых вспышек.
Танки Селиванова лязгающими черепахами качались, цепляясь гусеницами за неровности брустверов, а вместо дымного силуэта птицеголового создания сиял кусок пламени, напоминающий формой Тадж-Махал.
— Он тут! — крикнул Ши Ян, обращаясь к своим монахам. — Состояние тумана!
Фигуры монахов замерли. Вновь действие стало замедляться, будто движения всех действующих лиц попали в жидкое сгущающееся стекло, — даже дым от пожаров застыл, словно клочки ваты повисли в воздухе. Все остановились.
— У тебя считаные мгновения... — Ши Ян закашлялся, попав в ближайшее облачко дыма, но тут же вновь обрел свое благостное выражение лица.
— Что вы-то тут делаете? — зачем-то спросил я.
— Мы храним, — ответил тот.
— Что? — переспросил я.
— Да никто толком и не знает, что и зачем: просто приходим сюда иногда, мы тут такие же гости, как и ты. — Мне показалось, что настоятель усмехнулся. — Тебе не стоит думать про это, Пастух Глюков. Иди...
Я бросил на ряд колючки лежавшую под ногами доску, наступил на нее сапогом и перепрыгнул бруствер, словно во сне.
— Стой! — услышал я окрик сзади.
Я оглянулся: Джей и Стив смотрели мне в глаза.
— Ну что ж. — Джей нахмурилась — сейчас она очень сильно напоминала Сибиллу. — Я не понимаю, что за хрень творится вокруг, Дэн, но... Все это так... Ну так надо — я рада, что это поняла, просто не могу объяснить... Знаешь... Ты — молодец... Да... Я и подумать не могла, что все так устроено... Ты не парься... Ты так много сделал, даже для меня...
— Джей! Я... — начал было я.
— Не говори ничего. — Она опустила глаза. — Давай так: ты пошел по делам... По делу... Найди свою Ирину, раз ты уже столько перенес... Сделай ее самой счастливой женщиной на свете, чтобы не зря все это... Чтобы...
— Да. — Я кивнул, чувствуя себя как-то неловко, словно на экзамене. — Я постараюсь, я...
— Ты... — сказала Джей тихо. — Будь достойным Пастуха Глюков... Я знаю, у тебя получится... Я так рада, что встретила тебя... Все... Иди. Иди-иди-иди...
— Иду... — ответил я. — Не скучай, Джей.
— Не буду. — Она повернула голову в профиль. — Не буду.
— Странный, — сказал Стив хрипло. — Попробуй там все уладить... Тут все очень устали... Душам нужен покой...
— Попробую... — Я медленно кивнул, стиснув зубы: я решил сейчас разобраться во всем... Во всем окончательно, начиная с себя...
— Я, Странный, в тебе не ошибся, однако, — сказал поднявшийся с ящика Гарольд со знакомыми интонациями. — Все же есть в тебе кровь цыганская — иди, бродяга! Вот так вот!
Он хитро прищурил свой сумасшедший глаз под косматой выцветшей бровью.
— Вы там им дайте прикурить, товарищ майор! — ободряюще подмигнул высунувшийся из траншеи Сергей.
— Та уш! — кивнул Янис Залтис, опершись о свою винтовку.
— Машина ждет... — бесстрастно напомнил настоятель. — Давай, Дэн...
— Увидимся, — пробормотал я сквозь застилающие мои глаза слезы. — Еще увидимся...
На несколько секунд у меня потемнело в глазах, и мозг словно на мгновение отключился. Я сморгнул и продолжил идти... Я шагал к Тадж-Махалу и улыбался...
Я осторожно вел свой "форд-мустанг" по пустынной проселочной дороге. Тихонько наигрывало радио на музыкальной волне... В открытое окно дул сырой, но теплый ветер. В степях начиналась аризонская осень. Дорога была явно заброшена много лет назад, как и редкие домишки, стоявшие по обочине. Окна их зияли черными провалами, подернутыми бельмами паутины с нанесенной пылью, а участки с покосившимися заборами сильно заросли бурьяном и плющом. Некоторые постройки напоминали просто кучу сваленных почерневших бревен...
Нигде не было ни души — даже бродяг или бездомных собак не встречалось... В ярко-голубом небе не видно было ни птиц, ни одного облачка — пустота и безмолвие...
Несмотря на то что было тепло, по коже у меня периодически пробегали мурашки.
"Добро пожаловать в Серпент-Таун! Федеральный округ Олимп Свободных колоний Марса. Население 69 человек".
С краю ссохшейся фанеры плаката были налеплены две скукоженные от времени наклейки, на которых изображались знаки радиационной и биологической опасности — черно-оранжевыми пятнами.
— Мы прерываем музыкальную трансляцию для короткого блока новостей, — раздался из радиоприемника голос ведущего. — Сегодня около полудня жители нескольких поселков, расположенных между Адриатическими горами и Черной Долиной, что неподалеку от кратера Эллада, стали свидетелями удивительного явления. Высоко в небе вспыхнули четыре ярких огненных шара, после чего поднялся ураганный ветер и сильно повысился уровень радиации. К счастью, никто из граждан Свободных колоний не пострадал. Шериф местного округа выразил властям обеспокоенность этим явлением, которое многие приняли за новый вид воздушных аномалий, известных в просторечии как "глюки". Масштаб и сила этого явления вызвали панику в отдельных слоях населения. Некоторые эксперты склонны считать происшедшее ядерными орбитальными взрывами, хотя как известно, ни один из марсианских спутников и орбитальных комплексов не несет на себе ядерных боезарядов... Совет Четырех Городов обратился к гражданам с просьбой соблюдать спокойствие. Ведется расследование инцидента...
Моя рука дернулась к выключателю приемника, показавшегося здесь абсолютно неуместным.
Я машинально немного сбросил скорость и уже буквально через минуту заметил движение в дверном проеме обшарпанного здания с покосившейся вывеской "Почта".
Я аккуратно нажимал на акселератор — машина шла плавно меж заброшенных домов с заколоченными окнами. Аккуратно вырулив на небольшую площадь у почты, я остановил автомобиль возле покосившегося столба с пыльным пластиковым козырьком, под которым висел проржавевший таксофон.
Да, люди отсутствовали тут лет явно около двадцати — по уголкам тротуаров, возле водонапорных колонок и рассохшихся скамеек ветер наметал участки серо-бурой трухи, которая была когда-то уличным мусором и сухими листьями.
В этой пустоте было одновременно и спокойствие, и некая напряженность, будто кто-то где-то затаился...
Некоторое время я курил в открытое окно, не выходя из машины. Ветер на площади подхватывал змейкой облачка табачного дыма, перемешивая его с уличной пылью, закручивал к небу.
"Похоже на пылевых дьяволов", — подумал я.
Наконец сигарета истлела, и я швырнул окурок на землю, подумав, что он тут будет выглядеть скорее украшением, нежели мусором.
Повода оставаться в кабине уже не было, и я, тяжело вздохнув, раскрыл дверцу и вышел на площадь.
Металлический звук открывшейся двери прозвучал словно удар гонга — резко, беспардонно и оглушающе неуместно. На секунду я зажмурил глаза и замер, словно пугаясь кого-то разбудить. Но ничего не произошло — ветер по-прежнему шелестел в пустых проулках, закручивая облачка пыли.
Я вынул из машины автомат и, повесив его на плечо, медленно стал подниматься по скрипучим ступеням почты.
Я, собственно, не знал, что я ищу и что намерен там увидеть, — просто облупившаяся и выцветшая дверь, которая когда-то была зеленого цвета, приближалась синхронно со скрипом высохших досок.
С дверью пришлось повозиться: она никак не хотела открываться, хотя замок давно заржавел и провалился внутрь.
Долбанув по ручке прикладом, я добился только того, что верхняя филенка провалилась внутрь дома.
Я заглянул в полумрак помещения — обстановка была более чем аскетичной: стойка, покрытая толстым слоем пыли, с одной истлевшей папкой, небрежно лежащей посредине, почерневшая конторка с засохшей чернильницей, ржавым паяльником и изогнутой дугой настольной лампы.
Прямо над этой композицией на светлой стене было намалевано грубой кистью красной краской слово "ПОТЕРЯ".
Надпись была относительно свежей и плохо легла на пыльную стену, образовав почерневшие засохшие пузыри.
С нижнего кончика буквы "Я" стекла тонкая струйка краски, засохшая почти у самого плинтуса.
Я внимательно осматривал пол сантиметр за сантиметром и никак не мог найти даже намека на отпечаток следа писавшего это: на полу лежал толстый слой пыли, и его не тревожили много лет. Наверное, писавший использовал специальную обувь либо крепил себя за трос к потолку. Но к чему такие ухищрения, только чтобы написать одно слово на стене?
Я присел на корточки и вдруг заметил, что в том месте, где к плинтусу спускается высохший подтек, на полу в пыли видны еле заметные конусообразные ямки. И тут меня озарило — писавший был на ходулях с заостренными кончиками!
Следуя по цепочке следов, я обогнул стойку и приблизился к дверному проему, уходящему в глубь здания, внутри которого было совсем темно.
Я отстегнул с пояса фонарик и двинулся дальше, освещая ярким пятном запыленные потрескавшиеся полы.
Коридор повернул направо, и я услышал натужное сопение и возню. Я вскинул фонарь, и его луч выхватил из темноты извивающуюся, сгорбленную косматую фигуру, тянущую корявые пальцы руки к верхнему краю облупленного шкафа. Фигура напоминала сильно обросшего и раскормленного уродца, который стоял на тонких и длинных ходулях с пружинами.
Я выхватил из кобуры револьвер, а уродец с потной красной лысиной, как только на него упал луч фонаря, громко взвизгнул, отпрыгнув от шкафа с неожиданной прытью. Затем раздалось то ли хихиканье, то ли стрекотание, и уродец, поскрипывая пружинами, умчался в темноту коридора, глухо ударяя наконечниками о деревянный пол.
В воздухе разлилось зловоние.
Я взвел курок машинально, но стрелять не стал. Закашлявшись и прищуря глаза, я подошел к шкафу и протянул руку: там, среди пыли и мусора, мои пальцы нащупали прохладный металл.
Взяв фонарик в зубы, не выпуская из правой руки револьвера, я осветил свою находку.
Я держал в руках тонкой выделки явно старинный браслет, сделанный в виде кусающего себя за хвост змея. Медленно положил его в карман.
Мне вдруг пришло на ум, что коридор гораздо длиннее самого здания почты, но я постарался отогнать эти мысли прочь, как неконструктивные и бесполезные.
Я продолжал двигаться по следам на полу, только теперь старался совсем не шуметь. Это искусство я приобрел в разведшколе — с пятки на носок, слегка согнув ноги в коленях, ступать внешним ребром стопы, при этом глубоко и ровно дышать с раскрытым ртом, чтобы дыхание было почти бесшумным и пульс ровным. Фонарик пришлось выключить, и мои глаза довольно быстро привыкли к темноте.
Я держался левой стороны коридора, используя старые шкафы, облупленные тумбы и нагромождение сломанных стульев как укрытие. Кое-где во мраке по стенам висели ржавые огнетушители, потемневшие схемы эвакуации из здания на старом пластике (правда, план этажа был явно другим), географические карты Марса и Земли.
Иногда по стенам коридора попадались заколоченные серыми досками двери с табличками различного типа: "Посторонним вход воспрещен", "Архив-19", "Осторожно! Биологическая опасность!", "Столовая персонала", "Мастерская ультрафиолета", "Пляжные принадлежности", "Вход со двора", "Цех мягкой игрушки"...
Я совершенно не понимал, что это все могло бы значить. То есть понимал, конечно, но смысла в этом не видел. В теории информации подобная подача называется "прагматическая адекватность". Именно это я пытался внушить сам себе все последнее время — жизнь полна абсурда, но, как в джазовых аккордах, — фактически любая последовательность звуков имеет название и систему. Этим-то я и спасался от сумасшествия в последнее время... От всего этого бредового кошмара, который начался на горе Холхочох. Ведь при прагматической адекватности само по себе явление становится примером самого себя. А по сути, абсурд или то, что мы называем абсурдом, является всего лишь верхушкой айсберга, мелким проявлением процессов, которых мы не в состоянии постичь в данный момент.
