Грин озадаченно нахмурился, пытаясь осознать смысл фразы. — В вашей речи есть слова, смысл которых мне неясен, — признался он честно. Думается, мне стоит вернуться к моему Мастеру и спросить совета у него. Вы могли бы записать ваши выводы на бумаге или каком-либо другом носителе информации так, чтобы смысл не был искажен пересказом?
Сфинкс нахохлился:
— В любом случае, чтобы понять, как быть дальше, мне не хватает слова моего Мастера, — решительно заключил он.
Вот это было... это впечатляло.
— Да кто ж там у вас засел вместо нашего Дорра... — пробормотал Моран, впервые за этот день по-настоящему растерявшись.
Вертикаль подчинения тут была явно... была.
Но совсем уже непонятно, какая.
— И это второй вопрос, который хорошо бы понять, — строго сказал Грин, внутренне абсолютно обнаглев. — Что за дело было у Черного Мастера Дорра, что он просил за вас так же, как я сейчас прошу за дело Блейки Старра?
Полковник прищурился:
— А он просил? Он поэтому умер?
— Он просил — кивнул сфинкс. — Он сначала умер, а потом заглянул ко мне на костер и попросил Черного Мастера, своего ученика и наследника, связаться с вами. Я так понял, что у него осталось с вами дело, которое он хотел бы закончить. Потом оказалось, что это дело связано с Блейки, и он тоже хочет его закончить. Не уверен, что дело это одно и то же, но если человек возвращается так издалека, это что-то очень важное.
Значит, сначала умер, потом заглянул.
Ничего, в лазарет он вечерком тоже зайдет. Так, на всякий случай...
Провериться.
— Важное, значит... А скажите мне, Грин, — внезапно спросил полковник, — такой, как Блейк Старр, вам в вашем обществе может на что-нибудь пригодиться?
— Он хороший путешественник, — признал Грин. — Веселый и понимающий. Безалаберный только.
Грин проглотил свое вечное "и мне он по-прежнему нравится", потому что прямо сейчас Блейки бы ему понравился исключительно в качестве коврика для точки когтей, но это были уже только его, Гриновы, проблемы.
Моран хищно-обрадованно сверкнул глазами.
— А можете вы забрать его себе? Потребовать в знак готовности продолжать переговоры пойманного в лесу солдата? Сейчас он принадлежит нашему миру, и единственное дело, которое ему предстоит — немедленная казнь в случае поимки. Если же он будет одним из вас, то и наказывать его будете вы, как захотите и если захотите. Разве что придется сказать, что поймали его пять лет назад — вы увели, а не он сам сбежал. Возможна ли эта маленькая ложь?
— Сказать, что я его поймал? — развеселился Грин, представив себе, как он пятнадцатилетним пацаном скручивает пусть и щуплого, но солдата. — Это было бы несправедливо по отношению к Блейки, но я могу сказать, что я его заколдовал. Да, именно так. Пять лет назад очень сильно заколдовал, а теперь он расколдовался, и я его привел обратно. Так пойдет?
— Заставить руководство поверить в колдовство несколько сложнее, — честно признал полковник. — Но если сказать, что вы его забирали, а теперь возвращаете, то смотреться это будет красиво. Не вы лично, ваше общество... А потом мы снова отправим его к вам, только уже сами.
Грин кивнул.
— Только, — попросил он, — давайте сделаем так, чтобы я сам сообщил ему радостную новость о возвращении к соплеменникам. А потом провожу его к людям обратно. Я очень хочу видеть радость Блейки Старра от встречи с вами, а потом и со мной, — оскалился сфинкс, — Лично!
Моран выражение морды лица оценил и не смог спрятать ухмылку при мысли, что Старр, кажется, умудрился оказаться проблемой не только для "Крыла" и лично него.
— Да. Давайте так и сделаем, — заключил он. — Это будет лучше всего.
Глава 19
Ночь зимнего солнцеворота на мабрийской базе оказалась жарче самого жаркого июльского дня. Позднее Блейки, описывая в лицах эту фантастику, упоминал только бесконечное "мать-мать-мать" во всех вариациях и от всех, кого он знал, без исключения.
Во-первых, под вечер из ворот базы выполз явно обозленный разговорами Грин, шерсть на котором стояла дыбом, а узорчатый хвост яростно сокрушал окрестные сугробы, и, не сказав дурного слова, в несколько прыжков повалил экс-пилота, художественно подрав на нем одежду.
— Ты ведь знал, что я маг? — говорил Грин, нарочито выпуская когти в опасной близости от блейковых глаз. — Знал и понимал, что я так просто не смогу оттуда уйти? Понимал, гаденыш? Знал, что мне вообще не стоит заходить на твою базу, а? Что, сдал меня за свои детали, стручок лерейский?
— Так кто ж тебя подписывал? Я, что ли? — слабо оправдывался Блейки, с ужасом понимая, во что не мог не вляпаться любопытный полукошак, но оправдывался неубедительно, и с образцово-показательными царапинами на физиономии был буквально вкатан в ворота базы, после чего сфинкс успокоился, набросал задними лапами небольшой сугроб снега туда же, на ворота, и отправился на блейково кострище коротать ночь.
А за воротами Блейки уже ждали люди майора Стейла. Майор Стейл был ласковый и ядовитый, как степная гюрза в брачный период. Майор ждал Блейки в уютной бетонной комнате с голыми стенами и стульями, приваренными к полу. Майор пил кофе и спрашивал до тех пор, пока у Блейки не отсох язык отвечать. Потом сам майор вышел, как видимо по делам, и спрашивать стал заместитель майора. Потом заместитель заместителя.
В процессе содержательной беседы Блейки понял, что его коварно заколдовали и похитили, непременно против воли, и это был полный кошмар и конец всего, и даже оправдываться не пытался, говоря, что все так оно и было, как там у них записано, потому что записано все верно, и он все это двадцать раз подтверждает, и всеми конечностями говорит, что так оно и происходило...
Потом вернулся опять майор, но к тому времени Блейки как-то немножко уже разучился различать человеческие лица, поэтому не увидел, что вернулся он с полковником Мораном.
Зато почти сразу услышал, и слушал еще долго, потому что полковник Моран тоже имел день и особенно вечер насыщенный, и до кондиции дошел намного раньше, чем дошел до Старра.
Каждый из тех, кого полковнику после беседы с Грином пришлось вводить в курс дела, считал своим долгом сначала поделиться с Мораном своими соображениями и комментариями по поводу услышанного, а потом — по поводу последовавших распоряжений и приказов, которые, как оказалось, внезапно стало можно обсуждать.
Начал, разумеется, Стейл, воспринявший дивную историю пленения Блейки Старра именно так, как и следовало ожидать от особиста. И полковничье: "Сейчас Грин его нам отдаст, забирайте на допрос и убедитесь, что все так и было," — тоже понявший верно, но крайне невосторженно.
Стейла пришлось брать на цель их миссии, важность грядущего договора и "не можем же мы усомниться в словах полномочного посла!", но майор был человеком умным и браться вот так сходу не хотел. Хотел он поторговаться, и вообще — что-то он не видел, чтобы их "посол" предъявлял хоть что-то, могущее сойти за верительные грамоты. Тут уже Моран рыкнул о своем безразличии к последнему обстоятельству коротко и нецензурно, уточнив, что оценки доктора Ренна должно быть достаточно, а если даже нет — этот крылатый хотя бы не заявил сходу, что он человек простой, а такие сложные вопросы должны решать деревенские старосты — и не в той же ли степени безразлично майору Стейлу, какого именно вождя аборигенов показывать комиссии из СОМ, если других все равно хрен кто найдет?!
Стейлу, в общем-то, было безразлично именно настолько, но своей шкурой и карьерой он дорожил, а попасться на горячем опасался больше полковника, поэтому склонять его к сотрудничеству пришлось почти полчаса, прежде чем тот наконец согласился признать, что главный тут пока еще именно Моран, и ушел задавать Блейку Старру правильно сформулированные вопросы.
Стейл ушел, а легче не стало, потому что полковника тут же взяла в оборот научная группа, и Ренн, как старший по возрасту и по влиянию, вежливо поинтересовался, отдает ли Моран себе отчет, кто на изложенных Грином условиях сюда попадет?
Моран, как всегда после общения с "любимым" замом, отдавал себе отчет в том, что пора идти спускать пар где-нибудь на стрельбище, если он не хочет начать орать на неповинных подчиненных, но вместо этого пришлось слушать прогнозы людей умных и без иллюзий: что в колонию Мабри вложила бы все лучшее, как в ценнейшее приобретение всего народа, а в такое, где ничего не будет их, мгновенно вышлет все отбросы общества; что на планету, которая будет описана как мир, принимающий беженцев, рванут представители всех планет Союза, где есть проблемы с перенаселенностью; что наверняка позаключаются еще договора и понаедет кого только не; и что не объяснить таких вещей аборигенам просто подло, они же сами не представят масштаба этой катастрофы, пока не станет слишком поздно... И, в конце концов, самому же полковнику должно быть ясно, что руководство куда больше оценит договор полноценный, который будет выгоден и для Мабри, и для местных жителей, и лично для Морана.
Морану было ясно, что теперь на карьерные соображения берут уже его, и что он тоже браться не хочет, и не хочет даже торговаться. Хотел он послать "почтенных мудрейшин" далеко и извилисто, а если кто из них не пойдет, то разогнать хотя бы по спальням, поскольку тот же Ренн уже в том возрасте, когда вредно переутомляться, но пришлось слушать, делать лицо посолдафонистей, и чем дальше, тем больше испытывать чувство солидарности со Стейлом, который на все речи ученого ответил бы, что на аборигенов он кладет, а дома только чище будет.
Сам Моран, прожив здесь тридцать лет, на планету и ее жителей положить уже, пожалуй, не смог бы, но насчет дома был согласен, а относительно договоров прекрасно знал, что тут еще все, как говорят местные, вилами на воде писано, но переспорить всю группу специалистов — в третьем часу ночи! — было сложнее, чем заткнуть, заткнуть — значило признать поражение, а подводить каждого из них к мысли заткнуться самостоятельно — так же утомительно и долго, как переубеждать.
Особенно с учетом того, что полковник был вовсе не уверен относительно того, в чем именно требуется старичье убедить, поскольку на третьем круге аргументации безнадежно запутался, кто какие отстаивает позиции, а вдобавок прекрасно понимал, что ни он, ни Ренн с Дийсом, ни тем более физик-транс Дельм в конечном счете ничего решать не будут. На восьмом предложении о перемирии, звучавшем как: "Доктор Ренн, господа, вы можете изложить ваши соображения вышестоящему руководству", — хотя бы доктор Ренн наконец то ли признал, что Моран все равно будет не более чем выполнять приказы, то ли того же Морана просто пожалел, то ли понял, что еще немного, и полковник, одновременно затраханный и обозленный, против всех своих принципов сольет их крамольные речи своему бдительному заму.
Что именно заставило Ренна уняться, Морану было уже все равно. Главным было, что следом отступили и все остальные. А на дворе стояла глубокая ночь, наутро ожидалось продолжение переговоров с Грином, еще было неизвестное дело Старра... И прямо сейчас требовалось убедиться, что сам Старр все понял правильно, общение с безопасниками выдержал и никого неправильным ответом в протоколе не подставит.
Убеждаться полковник и пришел, а заодно намеревался поинтересоваться у Старра хотя бы сутью его дела, но к моменту прихода в допросную находился на такой стадии кипения, что обрушился на бывшего пилота сходу, и только к пятнадцатой минуте монолога понял, что его речь сводится к: "Твое счастье, дебил, что ты нужен этим крылатым, а нам нужен договор с ними, да если б не — тебя бы уже закопали!" и "и я надеюсь, твое гребаное дело стоило этой возни, урод, иначе..!" Это никуда не годилось, а с ужасом отловленное в собственных словах "гуманисты х
* * *
ы!!!" уж вовсе ни в какие ворота не лезло, поэтому Моран, из последних сил затормозив разогнавшегося самого себя, спешно свернул разнос, завершив его предложением валить спать в гостеприимно предоставленную камеру, излишне роскошную для умеющих только неприятности создавать дезертиров, радоваться незаслуженной легализации и помалкивать, ибо шаг влево и шаг вправо от легенды плачевно кончатся для всех, но Старра в этом случае уроют первым.
Старр понял. Он был не дурак, Блейки Старр, он был просто цоппер. Язык у него уже не ворочался, а все возражения насчет того, что когтистого крылатика он же сюда и приволок и "спасибо" за это еще не слышал, давно присохли у него к глотке. Блейки не хотел ничего, а только того, зачем заварил всю эту кашу, и, как всякая порядочная мышь в мышеловке, надеялся, что кусок сыра не слишком протухнет к тому времени, как он до него доберется.
* * *
Остаток самой длинной ночи в году Блейки благополучно проспал. Зато Грину было не до сна: сидя у полузатухшего костра, он пытался дотянуться за ответами к тому единственному существу, которое одно и могло ему помочь в том, за что он взялся. Грин вспоминал мастера Тесса, искалеченного тем миром, откуда пришли люди Морана, и свои сны, в которых с теми же людьми творилось жуткое, огонь и пластик, настороженность базы, отчаянные взгляды людей с нее же, огромные ресурсы знаний и непонятную дверь-через-миры. Слова превращались в образы, образы переплавлялись в эмоции столь сильные, что под пронизывающим ветром горной вершины взрослый полу-кот Грин дрожал, как новорожденный котенок.
Давно скрылась за тучами луна-Старуха, и Сестра безуспешно пыталась прорваться сквозь облака, и ночь была ветреной и ненастной, и Грин все смотрел на огонь, время от времени тихонечко взывая, и волки с дальних заснеженных склонов отвечали ему. А потом сфинкс услышал недовольное:
— Хорош орать, оглох уже! — и подскочил на месте, потому что вместо костра увидел громадный золотистый глаз с красной радужкой и угольно-черным кошачьим зрачком, а сам он сидел прямо на огромной каменной драконьей морде.
— Чего шумишь? — спросил старый дракон, и Грин подушечками лап почувствовал глубинное ворчание земли.
Внезапно стало тепло, и сфинкс распластался по гигантской бугристой поверхности, приник к ней пушистым брюхом, обнял крыльями и попытался мысленно показать людей, и чего они хотят, и пожаловаться, что попал на такое трудное дело, и не знает, как теперь быть и можно ли тут вообще что-либо сделать. Это оказался настолько щенячий скулеж, что старый дракон слушал его долго, изредка вздыхая и прикрывая огненно-золотистый глаз шершавым, как будто чешуйчатым веком.
Но вот сфинкс устал, замолчал, и тогда заговорил дракон, и его речь была не слышна человеческому уху, но в небе на короткое время тучи разошлись, и в чистой, темной вышине вспыхнуло и заполоскалось северное сияние, а потом холодный ветер опять яростно засвистел над самой землей, хлестнул снегом, взвился повелительно, запрещая выход зверю разумному и неразумному из теплых убежищ. Там, в самом сердце снежной бури Дракон разговаривал со сфинксом и одновременно словно бы срастался с ним, так что посторонний увидел бы вместо крылатого зверя скалу, по очертаниям похожую на того, кто только что сидел у костра.
