Это была прихоть Хью. Имевший романтические взгляды на мир, самый старший брат Саймона и владелец Балнейна, он был маленьким старичком, едва выше своей овдовевшей невестки. Это именно он заявил о том, что вместо того, чтобы достойно упокоиться на родовом кладбище, Саймон — самый доблестный воин семьи — должен быть похоронен в месте, более соответствующем глубокому уважению к его заслугам.
Слово 'bainisq', произносится как 'банн-и-ишк', и в переводе означает 'маленькая старушка'. 'Интересно, значит, 'маленький старичок' будет просто 'и-ишк'?' — размышляла я, глядя в спину Хью, но решила, что не стану спрашивать, пока мы не вернемся в дом — надеюсь, мы доберемся туда до наступления темноты.
Наконец, в поле зрения появился Корримони. По словам Джейми это название означало 'впадину на болоте'. Именно так это место и выглядело. В чашеобразной впадине среди травы и вереска возвышался невысокий купол; по мере приближения стало видно, что он сложен из тысяч и тысяч небольших речных камней, в основном, величиной с кулак, но некоторые достигали размера головы человека. И эта темно-серая блестящая от дождя каменная пирамида находилась в центре круга стоячих камней.
Я рефлекторно схватила Джейми за руку, и он удивленно на меня взглянул, затем понял, на что я смотрю, и нахмурился.
— Ты что-нибудь слышишь, Сассенах? — прошептал он.
— Только ветер, — который стонал вместе с похоронной процессией, практически заглушая шедшего перед гробом старика, нараспев читавшего коронак (похоронная песнь в горной Шотландии и Ирландии. — прим. пер.). Но когда мы вышли на открытое болото, ветрище набрал скорость, засвистев на несколько тонов выше, отчего юбки, полы плащей и сюртуков захлопали, будто вороньи крылья.
Я опасливо поглядывала на камни, но когда мы остановились перед древней гробницей, ничего особенного не почувствовала. Это была коридорная пирамида, которую обычно называют Клава Каирн. Я понятия не имела, что это значит, но видела много фотографий с видами этих древних мегалитов у дяди Лэмба. Ведущий к центру проход предназначался для того, чтобы в некий знаменательный день ориентироваться по какому-нибудь астрономическому объекту. Я взглянула на свинцовое плачущее небо и решила, что сегодня, вероятно, не тот день.
— Мы не знаем, кто был там похоронен, — объяснил нам Хью вчера. — Но явно какой-нибудь великий вождь. Ведь чтобы соорудить такую громадину, требуются невероятные усилия.
— Ну, разумеется, — сказал Джейми и деликатно добавил: — А великий вождь — он там больше не похоронен?
— О, нет, — уверил нас Хью. — Его давным-давно забрала земля. Там осталась лишь горстка косточек. И не переживайте о том, что на гробнице лежит какое-нибудь проклятие.
— О, славно, — пробормотала я, но он не обратил внимание.
— Какой-то lang nebbit (древний любопытный человек — гэльск. — прим. пер.) открыл гробницу лет сто назад или более, поэтому, если на могилу и было наложено проклятие, оно наверняка уже пало на того бедолагу.
Это утешало. И в самом деле, никто из стоявших возле пирамиды людей не боялся находиться вблизи от нее. Хотя, возможно, это просто оттого, что они жили рядом с ней так долго, что она стала для них не более чем элементом пейзажа.
Какое-то время продолжалось некое обсуждение: мужчины смотрели на купол и с сомнением качали головами, жестами указывая то на открытый проход, который вел внутрь погребальной камеры, то на верхушку пирамиды, где камни либо кто-то убрал, либо они просто обрушились, и их вынесли снизу. Женщины подходили ближе друг к дружке и ждали. Накануне мы прибыли полумертвые от усталости, и, хотя меня со всеми познакомили, сейчас мне не удавалось правильно соотнести имена и лица. По правде говоря, они все были на одно лицо — исхудалые, измученные и бледные. В них ощущалась хроническая изможденность и усталость, причина которых залегала гораздо глубже, чем могло бы вызвать ночное бдение над покойным.
Внезапно мне вспомнились похороны миссис Баг — импровизированные и поспешные, и все же проведенные с достоинством и искренней печалью со стороны скорбящих. Почему-то показалось, что все эти люди едва знали Саймона Фрейзера.
Мне подумалось, что гораздо лучше было бы уважить его последнее желание и оставить генерала на поле боя рядом с павшими товарищами. Но тот, кто сказал, что похороны устраиваются на благо живых, тоже прав.
Последовавшее за поражением при Саратоге чувство провала и опустошенности побудило офицеров Саймона Фрейзера решиться поставить некую точку, оказать достойный знак уважения человеку, которого они любили, и воину, которого почитали. А еще, возможно, они хотели отправить генерала домой из-за собственной тоски по дому.
Несомненно, то же ощущение неудачи (плюс предельная склонность к романтизму), заставило генерала Бергойна настаивать на этом жесте. Думаю, он, по всей вероятности, чувствовал, что этого требует его собственная честь. А теперь Хью Фрейзер, доведенный после Каллодена до существования на подножном корме, оказался перед фактом неожиданного возвращения своего младшего брата и, не имея возможности устроить приличные похороны, но сам — законченный романтик, он устроил это странное шествие, приведшее Саймона Фрейзера в дом, который больше ему не принадлежал, и к жене, ставшей для него незнакомкой.
'И его место уже не узнает его' (Пс. 102 — прим. пер.). Строчка псалма пришла на ум, когда мужчины приняли решение и начали снимать гроб с колес. Вместе с другими женщинами я подошла ближе и обнаружила, что нахожусь всего в паре футов от одного из стоячих камней, окружавших каирн. Они были меньше камней на Крейг-на-Дун — не более двух или трех футов в высоту. Поддавшись внезапному порыву, я протянула руку и коснулась камня.
Я не ожидала, что что-то произойдет, и, к счастью, ничего не произошло. Хотя, если бы посреди похорон я внезапно исчезла, это существенно оживило бы мероприятие.
Никакого жужжания и визга — совсем никаких ощущений. Просто камень. И я подумала, что, в конце концов, нет никаких причин считать все стоячие камни маркерами временных порталов. Скорее всего, древние строители могли использовать их для обозначения любого особенного места — а, безусловно, такая пирамида, как эта, должна была быть особенной. Мне стало интересно, что за мужчина (или, может быть, женщина?) лежит здесь, оставив всего лишь отзвуки своих костей, гораздо более хрупких, чем бессмертные камни, которые их укрывали.
Мужчины опустили гроб на землю и с чудовищным кряхтеньем и пыхтеньем в несколько приемов затолкали его через проход в погребальную камеру в центре каирна. Прислоненная к гробнице, лежала большая плоская каменная плита со странными вырезанными на ней чашеобразными знаками, предположительно сделанными строителями пирамиды. Четверо самых сильных мужчин подхватили ее и медленно перенесли на самую верхушку купола, закрыв отверстие над камерой.
Плита упала с глухим стуком, от которого несколько небольших камней скатились по сторонам пирамиды. Мужчины спустились, и мы все довольно неловко стояли возле каирна, гадая, что делать дальше.
Священника с нами не было, потому что заупокойную мессу по Саймону отслужили раньше в маленькой и пустой каменной церковке перед тем, как началось шествие к этому совершенно языческому могильнику. Очевидно, Хью не нашел никакого подходящего обряда для подобных похорон.
И как раз в тот момент, когда нам показалось, что мы будем вынуждены просто развернуться и отправиться назад, к дому, Йен, чудовищно кашлянув, шагнул вперед.
Вся похоронная процессия выглядела серой и унылой: никаких ярких тартанов, которые украшали в прошлом церемонии в Хайленде. Даже внешность Джейми стала приглушенной: он закутался в плащ, а волосы спрятал под бесформенной черной шляпой. Единственным исключением из общей угрюмости был Йен.
Весь день с самого утра, когда он только спустился, все на него пялились. И не без оснований. Он побрил бóльшую часть головы и с помощью жира поставил оставшуюся посередине полоску волос в жесткий гребень, на который прикрепил подвесное украшение из индюшачьих перьев и проколотого серебряного шестипенсовика. Под теплый плащ Йен надел изношенные рубашку и штаны из оленьей кожи и сине-белый браслет из ракушек, который для него сделала его жена Эмили.
Когда он появился, Джейми медленно оглядел его с головы до ног и кивнул, один уголок рта поднялся вверх.
— Им совсем не важно, как ты выглядишь, ты же понимаешь? — тихо сказал Джейми Йену, когда мы направлялись к двери. — Они примут тебя таким, какой ты есть.
— Неужели? — спросил Йен, но, не дожидаясь ответа, пригнулся и вышел за дверь.
Джейми, несомненно, был прав: все это индейское убранство являлось генеральной репетицией и подготовкой его прибытия в Лаллиброх, потому что мы собирались отправиться туда сразу же, как только тело Саймона будет достойно похоронено, а прощальный виски будет выпит.
Однако наряд пригодился сейчас. Йен медленно снял плащ и протянул его Джейми, затем подошел к проходу в гробницу и повернулся лицом к скорбящим, которые в полном изумлении смотрели на это явление. Он развел руки ладонями вверх, закрыл глаза и, откинув голову так, что дождь побежал по его лицу, начал что-то монотонно напевать на могавском. Певец из Йена был никакой, и голос его так сильно хрипел от простуды, что многие слова прерывались или вообще исчезали, но в самом начале я уловила имя Саймона. Смертная песнь генерала. Продолжалась она недолго, но когда Йен опустил руки, все собравшиеся как один глубоко выдохнули.
Не оглядываясь, Йен пошел назад, и в абсолютном молчании за ним последовали скорбящие. Похороны завершились.
ГЛАВА 76
ОПЛАКАННЫЙ ВЕТРОМ
ПОГОДА ОСТАВАЛАСЬ ужасной, но теперь к дождю добавились шквалистые снежные порывы, и Хью настаивал на том, чтобы мы остались, по крайней мере, еще на несколько дней, пока небо не прояснится.
— Ну, этого мы можем не дождаться до самого Михайлова дня (29 сентября — у католиков праздник Михаила Архангела и всех Архангелов. — прим. пер.), — ответил ему Джейми с улыбкой. — Нет, кузен, мы поедем.
И мы уехали, закутавшись во всю одежду, которую имели. На дорогу до Лаллиброха требовалось более двух дней, и на ночь нам пришлось укрыться на заброшенной маленькой ферме, где не было ни мебели, ни торфа для очага и отсутствовала половина крыши, но каменные стены хоть задерживали ветер. Лошадей мы поместили рядом, в коровнике.
— Мне не хватает моего пса, — пробурчал Йен, скрючившись под своим плащом и натянув одеяло на голову, покрывшуюся мурашками.
— Ролло бы сел тебе на голову? — осведомился Джейми, покрепче обнимая меня, когда ветер взревел над нашим укрытием, угрожая сорвать остатки ветхой кровли над нами. — Нужно было подумать, что сейчас январь, прежде чем брить голову.
— Тебе-то хорошо, — ответил Йен, злобно зыркнув из-под одеяла, — у тебя есть тетушка Клэр, чтобы греться.
— Ну, ты и сам когда-нибудь женишься. Что, Ролло и тогда будет спать с вами обоими? — поинтересовался Джейми.
— М-м-фм, — только и ответил дрожащий Йен и натянул одеяло на лицо.
Несмотря на теплого Джейми, наши сложенные вместе плащи, три шерстяные юбки и две пары чулок, я тоже дрожала. За свою жизнь я побывала во многих холодных местах, но шотландский холод обладает какой-то уникальной проникающей способностью. Однако, несмотря на то, что я жаждала теплого огня и незабываемого уюта Лаллиброха, меня, как и Йена, тревожило наше приближающееся возвращение домой. А чем дальше мы продвигались вглубь Хайленда, тем больше Йен становился похожим на кошку на раскаленных кирпичах. Он и сейчас в темноте тесной развалюхи подергивался и метался, что-то невнятно бормоча под одеялом.
Когда мы прибыли в Эдинбург, я задумалась, а не стóит ли нам отправить в Лаллиброх весточку о нашем прибытии, но Джейми расхохотался, когда я об этом упомянула.
— Думаешь, у нас есть хоть малейший шанс появиться в радиусе десяти миль от поместья, и чтобы об этом никто не узнал? Не беспокойся, Сассенах, — уверил он меня. — В тот самый миг, когда мы окажемся в Хайленде, все от Лох-Ломонда до Инвернесса будут знать, что Джеймс Фрейзер едет домой со своей английской ведьмой и краснокожим индейцем вдобавок.
— Английской ведьмой? — спросила я, не зная, то ли рассмеяться, то ли обидеться. — Они и правда так меня называли? Когда мы жили в Лаллиброхе?
— Частенько прямо тебе в лицо, Сассенах, — с усмешкой ответил Джейми. — Но ты тогда не слишком хорошо знала гэльский, чтобы это понимать. Они не хотели тебя оскорбить, a nighean (девочка (гэльск.) — прим. пер.), — добавил он более мягко. — Да и сейчас не станут. Просто люди в Хайленде называют вещи так, как их понимают и видят.
— Хм-м, — немного растерялась я.
— И ведь не скажешь, что они неправы, правда? — спросил Джейми, ехидно улыбаясь.
— Ты хочешь сказать, что я выгляжу, как ведьма?
— Ну, в данную минуту — не слишком, — сказал он, оценивающе прищурив один глаз. — А вот с утра пораньше — да, наверное, можно и испугаться.
Зеркальца у меня не было, и в Эдинбурге я тоже как-то не подумала его приобрести. Но расческа имелась, и, уютно угнездившись сейчас прямо под подбородком Джейми, я решила остановиться на подъезде к Лаллиброху и хорошенько ее применить, несмотря на дождь. Конечно, не очень важно, как я приеду в Лаллиброх: как английская королева или как созревший на семена пушистый одуванчик. Самое важное сейчас то, что домой возвращается Йен.
С другой стороны... Я совсем не уверена в том, как примут меня саму. Между мною и Дженни Мюррей оставалось одно незаконченное дельце. И это еще мягко сказано.
Когда-то мы были хорошими подругами. Я надеялась, что мы снова сможем ими стать. Но ведь именно она организовала брак Джейми с Лири МакКензи. Без сомнения, из лучших побуждений: она переживала за брата — одинокого и неприкаянного после возвращения из заключения в Англии. И, если уж быть до конца справедливой, Дженни считала меня мертвой.
Интересно, о чем она подумала, когда я так внезапно появилась снова? Что я бросила Джейми перед Каллоденом, а потом передумала? Тогда времени для объяснений и восстановления добрых отношений не было — к тому же случился еще тот жутко неловкий момент, когда вызванная Дженни Лири появилась в Лаллиброхе в сопровождении дочерей, застав нас с Джейми врасплох.
В груди образовался пузырек смеха при воспоминании о той встрече, хотя, в тот момент было совсем не смешно. Что ж, вероятно, время для разговора появится сейчас, после того, как Дженни и Йен отойдут после шока от возвращения домой их младшего сына.
Тяжелое и спокойное дыхание лошадей в их стойле свидетельствовало о том, что они спят, да и Йен тоже, наконец, угомонился и чудовищно храпел. Но по легкому шевелению за спиной я поняла, что была не единственной, кто все еще лежал без сна и думал о том, что ждет впереди.
— Ты ведь тоже не спишь, да? — прошептала я Джейми.
— Нет, — тихонько ответил он и подвинулся, прижимая меня ближе к себе. — Вспоминаю о том, как сам в последний раз возвращался домой. Я так боялся... И все же немного надеялся. Полагаю, Йен, наверное, чувствует сейчас то же самое.
